Город для отдыха героев враждующих армий - Андрей Курков 11 стр.

 оплевших эти ветви, открывали свои агрессивно прекрасные зевы разноцветные

 орхидеи. Я почувствовал себя в Африке и восхищение мое смешалось с

 искренним любопытством. Я разглядывал широко открытыми чуть пьяными

 глазами раскрывшийся предо мною зеленый мир и уже представлял себе с

 легкостью то или иное растение в горшке, стоящим на подоконнике моего

 гостиничного номера, а потом даже - на многочисленных подоконниках и

 террасе моего особняка, - это когда я уже стану постоянным жителем города.

 Я снова становился свободнее, хотя не так давно верил, что уже более

 свободным человек быть не может. Но видимо нет пределов у ощущения свободы

 и - только захоти, только попроси меня - ей богу, сделаю два прыжка для

 разгона и, расставив руки в стороны как крылья, воспарю над этим

 заброшенным ботаническим садом, над этим заброшенным миром, отказавшимся

 от своих естественных ценностей, от памятников старины, от памяти великих

 и малых наций. И поднявшись над ним, затаив дыхание, буду искать глазами

 свое счастье, свое место в этом мире, город, приютивший меня, террасу

 красивого особняка на склоне горы, спускающейся к морю. А потом, уже найдя

 глазами все это и насмотревшись вдоволь, опущусь на булыжник возле кафе со

 стеклянной стенкой и, зайдя и присев на свое (обязательно всегда свое!)

 место за столиком, буду ждать прихода Ирины, несущей мне кофе со взбитыми

 сливками, бодрость и ясность мысли, дарящей мне даже то, чего я не

 заслуживаю!..

 Да, коктейль из заброшенного ботсада и виноградного вина был

 великолепен, такой легкости я в себе не чувствовал уже давно.

 И, неспеша идя дальше по той же дорожке, я упивался изысканностью и

 совершенством мира, растущего вокруг.

 И снова я подумал о гимне, но теперь эта мысль показалась мне такой

 мелочной, такой незначительной на фоне искрометной флоры, что как-то само

 собой ушло на этот день из моей головы слово "гимн", освободив меня от

 раздумий и поисков.

 В одном месте я присел на корточки и разглядел в зелени деревянные

 таблички с вечной латынью имен и фамилий жителей этого сада. Я сам себе

 произнес эти имена и вспомнил слова Ирины о том, что красивые имена не

 могут принадлежать одной нации. Эти имена явно принадлежали всему миру и

 это подтвердило правоту моей "балерины". Я даже присмотрелся к другим

 табличкам, внутренне готовясь увидеть на одной из них выписанное

 латинскими буквами имя ИРИНА, или ИРИНИЯ, но имена растений были длиннее и

 барочнее, среди них красовались Артензии, Астрофитумы, Эуфорбии.

 Краски, звуки, окружавшие меня в этом месте, были совершенно земными,

 но так это было непохоже на то, что встречалось моему взгляду на

 протяжении всей предыдущей жизни, это было другим, словно есть и было две

 земли: одна собственно ЗЕМЛЯ, а другая - место обитания ГОМО САПИЕНС,

 место, которое заслужил этот вид, настолько талантлив, насколько и

 порочен.

 Идя дальше, то и дело останавливаясь, дыша запахами орхидей и

 экзотичных смол, я приблизился к указателю, который настойчиво советовал

 повернуть налево и пойти вдоль другой тропы. К сожалению, надпись, некогда

 украшавшая указатель, исчезла. Может, будь я в состоянии прочитать эту

 надпись, мой интерес к указанному направлению был бы невелик. Но ржавчина

 поверх уже невидимого слова создавала тайну, загадку, а идти мне было

 легко, спешить я не спешил, и вот так, даже и не задумываясь, я ступил на

 рекомендованную молчаливым указателем тропу и покарабкался вверх.

 Тропа, впрочем, не только поднималась, но и приспускалась к морю. Шла

 она примерно на одном уровне, колеблясь в пределах десяти метров. И

 привела меня к большому щиту перед открытыми навечно железными воротами.

 На щите было что-то нарисовано. По сохранившимся линиям я смог определить,

 что изображено там некогда было животное, не угадать - какое именно

 животное нарисовано - оказалось выше моей догадливости.

 Войдя в ворота, я уткнулся носом в ржавый барьер, над которым

 монументально, и самое удивительное: при полном отсутствии ржавчины,

 красовалась надпись на английском языке: "Животных не кормить!"

 Я подошел ближе и заглянул сквозь ржавую сетку внутрь вольера. Было

 совершенно глупо ожидать увидеть здесь животных заброшенного зоосада. Тем

 более, что кто-то просил их "не кормить", кто-то, кто явно не кормил их

 уже много лет. Но глаза мои отыскали бывшего жителя этого вольера -

 крупный белый скелет, на котором кое-где еще держались кусочки

 пергаментной кожи с клочьями шерсти, лежал в правом дальнем углу. Я

 инстинктивно внюхался в воздух этого места, готовый сделать шаг назад,

 почувствовав отвратительный запах разложения, но воздух был тот же и даже

 показался мне чуть слаще, чем среди орхидей.

 Медленно бредя вдоль бесконечно сменяющих друг друга вольеров, я

 отыскивал глазами белые кости бывших обитателей, и тут же шел дальше.

 Странное ощущение возникло во мне, сменив радость от пребывания в ботсаду.

 Ощущение-догадка о том, что человек, придумавший конц-лагеря и лагеря для

 интернированных лиц, был большим любителем животных и очень частым

 посетителем зверинцев. Может, он любил и людей, может быть, он любил и

 людей не меньше, чем животных. И, возможно, иногда по воскресеньям

 отправлялся с семьею на автомобиле к заграждениям ближайшего лагеря и там

 они: он, его жена и двое подрастающих детей гуляли вдоль колючих

 заграждений, вдоль человеческих вольеров, над которыми так же возвышался

 плакат-предупреждение: "животных не кормить". И, нагулявшись вдоволь, он

 заводил мотор своего автомобиля и вез свою семью в ближайший ресторанчик,

 где, перед семейным воскресным обедом, взяв друг друга за руки, уже сидя

 за столом, они шептали молитву, благодаря господа за пищу данную им днесь.

 А потом ели. И что-то еще было у них вечером: может, театр, может, кино. И

 так шла жизнь, оставляя заброшенную флору цвести, а заброшенную фауну -

 вымирать.

 Пройдя еще несколько вольеров, я хотел было повернуть назад, но тут

 донесся до меня звук, похожий на рычание зверя. И так неожиданно он

 прозвучал в этом месте, что я остановился как вкопанный и замер. И снова

 услышал его, теперь уже более отчетливо. И даже определил направление,

 откуда он доносился. Медленно я развернулся и прикипел взглядом к

 вольерчику, стоявшему чуть в стороне от остальных. И тут же заметил за

 сеткой движение.

 Не веря собственным глазам, я подошел туда и увидел пару волков.

 Серебристых волков, скаливших зубы и раздраженно глядевших на меня. Вид у

 них был сытый и ухоженный. Возле широкого тазика с водой лежали еще не

 полностью обглоданные кости какого-то животного. Сначала я было подумал,

 что - человека, но это скорее от испуга. Кости были широченными и

 длинными, и принадлежать они могли лошади или быку.

 "Не кормить", - вспомнил я хорошо сохранившуюся надпись над барьером

 у входа. Но кто-то ведь кормит этих волков! Кто-то приносит им мясо,

 наливает воду. И они знают своего добродетеля, иначе давно бы уже и его

 съели. Кто-то их любит...

 Я сделал несколько шагов назад и рассматривал этих опасных красавцев

 с расстояния. Рассматривал и думал: почему они живы, когда остальные

 обитатели зоосада давно мертвы? Почему сам зоосад оказался заброшенным так

 же как и сад ботанический? Почему город, так любимый мною, не позаботился

 об этом ближнем для него свете, оставив на произвол мир природы, даже не

 освободив его перед тем из клеток и вольеров?

 Уже выходя из этого грустного зоопарка, я увидел останки семейства

 дикобразов, живших в широкой, но очень низкой клетке, специально низкой,

 чтобы дети могли наклониться и сверху рассматривать красивые трехцветные

 колючки. Колючки, торчащие в разные стороны, лежали теперь на земле в

 нескольких местах, из-под них выглядывали маленькие тоненькие косточки,

 тоже отбеленные и отшлифованные жарой и ветром.

 С радостью я вернулся в "царство растений", но как приятный хмель,

 так и радостное настроение мое ушли безвозвратно. Хотя, конечно, говоря

 такое громкое слово "безвозвратно", я имею в виду всего лишь - до утра или

 до завтра. Человеку свойственно преувеличивать свои ощущения и эмоции, а

 мне это свойственно тем более. Я, может, и живу еще только благодаря этим

 преувеличениям. Может, на самом деле мир мне только нравится, но себе я

 громко заявляю: "я люблю этот мир, ЛЮБЛЮ!" Так же я думаю, должно быть, и

 о Ирине; наверняка трудно преувеличить мои чувства по отношению к городу,

 но ведь если я не могу быть уверен: насколько я искренен внутри себя, то

 кто же мне скажет правду?! Кто? Орхидеи? Артензии? Эуфорбии? Ирина?..

 Изменчива природа человеческих настроений, и вот уже, чтобы отвлечь

 свою зрительную память от мрачных картин заброшенного зоосада, я возвращаю

 себе слово "гимн" и заставляю его крутиться в моих мыслях, играть разными

 неслышимыми мелодиями, подбирая одну из них для себя, для еще ненаписанных