Тимошина проза (сборник) - Олег Зайончковский 10 стр.

– Вот, – объявила она торжественно. – Это дедушкины записки.

– Я о них ничего не знал, – пробормотал Тимоша.

– Знал бы, – холодно сказала бабушка, – если бы интересовался.

Она повернулась к Наде.

– Вы понимаете, мы с ним оба служили по административной части. – Бабушка погладила рукой папку. – Я бы тоже могла написать о многом, но у меня нет его литературных способностей.

Надя не выглядела удивленной.

– Да, понимаю, – сказала она. – Только нон-фикшен – это, к сожалению, не моя область.

– Как вы сказали? – переспросила бабушка, развязывая тесемки. – Понимаете, в этих записках вся его жизнь, вся наша эпоха. Если хотите, тут есть и фото для иллюстрации.

В папке, помимо сотен листов машинописи, оказался еще конверт с фотографиями. На них фигурировал дедушка в разных видах: и за столами каких-то президиумов, и на банкетах, за столами яств, и с бабушкой на курортах, и даже один раз в гробу.

– Понимаете, – сказала бабушка, – сама я стара по редакциям шляться. Так что вы даже очень кстати.

– Очень мило, – сказала Надя. – Но мы, к сожалению, принимаем тексты только в электронном виде.

– Вот беда, – огорчилась бабушка. – Может, что-нибудь можно сделать?.. А ты что молчишь? – толкнула она Тимошу. – Твой же дедушка, в конце концов.

Он посмотрел на Надю:

– Можно, наверное, отсканировать?

Она вздохнула:

– Ну, отсканировать куда ни шло.

Обед они завершали как бы уже вчетвером. Папка с завязками оставалась лежать на углу стола, а в папке был дедушка, вся его жизнь. Тимоша терзался ревностью. Почему мемуары чужого дедушки Надя прочесть согласилась, а Тимошиной прозы не хотела знать? Зато у бабушки сделалось очень хорошее настроение. Когда наступило прощание, она не жалела для Нади приятных слов:

– Рада была познакомиться, – повторяла бабушка. – Вы прекрасная, полагаю, женщина, и чудесная у вас профессия. Так что не отмирайте ни в коем случае.

– Вы тоже, вы тоже, – отвечала Надя.

Завершилась поездка к бабушке там же, где началась, – на остановке маршруток. В тени павильона Тимоша с Надей устало поцеловались.

– Ну пока, – сказал он печально. – Пойду я сканировать дедушку.

– Можешь не торопиться, – ответила Надя. – Пока, пока.

Дома за ужином папа с мамой спрашивали о бабушке: как она поживает и что говорит. Тимоша не стал им рассказывать, что ездил к бабушке вместе с Надей, а отчитался выборочно. Он сообщил, что физически бабушка вполне здорова, но что у нее появилась блажь.

– Бабушка, – усмехнулся он, – хочет оцифровать дедушкины записки.

Папа не согласился:

– Это не блажь, а хорошая мысль. Будущее за цифрой.

Мама вспомнила, что когда-то дедушкины записки уже читала.

– Плакала даже, – призналась она.

В тот же вечер Тимоша приступил к сканированию. Надя советовала не торопиться, но делал он это не ради дедушки и даже не ради бабушки. В его голове созрел кое-какой хитроумный план, так что Тимоша действовал в собственных интересах. Сканер прочитывал дедушкину машинопись, перемещая тексты в цифровое будущее. Никакого желания их прочесть в настоящем не возникало. Тимоша трудился, как типографский рабочий, подкладывая страницы. Один только раз пробежал он глазами лист, случайно слетевший на пол. Тимоше досталось повествование без начала о том, как дедушка комсомольцем был в Казахстане на Целине и чинил там бороны. Слог у дедушки оказался невыразительным и удручающе обстоятельным. Этого следовало ожидать.

Много после полуночи папка с завязками наконец обрела электронного двойника. В этом электронном виде дедушкины записки можно было отправить Наде по электронной почте. И тут-то Тимоша осуществил свой план. Вместе с дедушкиными записками он прикрепил к сообщению папку с лучшими своими текстами. И всё унесла киберпочта. С этой минуты пошло ожидание; мяч был на Надиной стороне. В такой ситуации только дедушка мог не испытывать авторского волнения.

Глава пятая: За полярным кругом

Голова человека, в которой помещается его сознание, окружена невидимой сферой чувств. Они обращаются, словно спутники вокруг планеты, уравновешивая друг друга в сложном взаимодействии. Стоит чувству сойти с орбиты, оно улетучивается или, наоборот, ударяет в голову. Последнее может иметь катастрофические последствия.

После того как Тимоша отправил Наде на суд свои тексты, произошла перемена в его системе чувств. Все они улетучились, кроме авторского тщеславия и авторского малодушия. Но зато эти два оставшихся его спутника разрослись, приблизившись. Поочередно они восходили ночью и уже не меркли при свете дня. Которому предстояло пасть на Тимошину голову – этот вопрос мог решиться одним звонком или одним имейлом. Но ни того ни другого от Нади не поступало. Дни проходили в неведении и складывались в недели. От Нади не поступало даже обычной ее эсэмэски с предложением встретиться. Тимоша тоже ей не звонил – сперва в ожидании ее звонка, а потом потому, что она не звонила.

А в Москве уже стал выпадать однодневный снег. Осень предпринимала настойчивые попытки превратиться в зиму. И параллельную метаморфозу претерпевала Тимошина сфера чувств. В нем остывала надежда. Ничто не падало ему на голову, но он цепенел душой в горьком недоумении. Тимоша был как часы со взведенной пружиной, которые не пустили в ход.

Конечно, начало зимы – это не время надежд. Закончился дачный сезон. В московских дворах скопились обледенелые автомобили – им больше некуда было ехать. Все предприятия и учреждения заработали полным штатом. Офисного планктона повсюду образовалась максимальная концентрация. В Проектной организации воцарилась производственная атмосфера; даже начальник был у себя, чтобы решать вопросы. Сотрудники, тем не менее, были рады приходить на службу – встречаться, здороваться, пить чаи, согреваясь текущими сплетнями. Зима заметала город; в такое время люди искали приюта и офисного покоя.

Но для Тимоши покоя не было уготовано. Глядя, как за окном роятся и мечутся кристаллы снега, он представлял, что скоро станет сам летучей снежинкой. В такую погоду, когда хозяин собаку из дома не выгонит, его посылали в командировку за полярный круг. Коллеги демонстрировали свое сочувствие; шеф Розкинд отводил глаза. Возражать и отказываться не имело смысла; Тимоша в душе понимал – этот жребий выпал ему не случайно.

Самолет, сотворяя свою маленькую пургу, разбежался, подпрыгнул и слепо вонзился в пургу большую. Турбины не ослабляли рева; машина долго и трудно выпутывалась из облаков, словно дитя, застрявшее в одеяле. Наконец отчаянными усилиями самолет выбрался на простор, в ночную околоземную пустоту. Здесь он впал в относительную неподвижность; полет его стал практически незаметен. Маленький и нагой самолет медленно мчался в сопровождении ледяной луны и невидимых демонов и валькирий.

Россия в ту ночь была с головой укрыта. Лишь по багровым пятнам на облаках внизу угадывались города. Они светились, как в космосе светятся газовые сгущения. Что там делалось под покровами толстых туч? С самолета нельзя было видеть, как в городах и поселках брызгали фейерверки – в чью-то честь или просто бессмысленные; как на улицах происходили пьяные ДТП с жертвами и без жертв; как в глубине жилищ совершались зачатия и суициды. Но эти светящиеся сгущения были только вкраплениями на пространствах тьмы. Что было там? Какая материя заполняла темные территории? Облачной целине подлежала умонепостижимая страна Россия.

Пассажиры пытались в самолете спать, но иногда шевелились и выглядывали в иллюминаторы. Под дрожащим крылом самолета час за часом ничто не менялось. Пассажиры зевали в дорожной скуке, соединенной с гордостью от осознания огромности своей страны.

Приступы сна чередуются с приступами воображения, которым повержены все, кто путешествует в ночное время, или кто держит ночную вахту, или кто не находит другого времени для литературных занятий. Пассажир самолета прислушивается к работе двигателей. Часовой солдат, сжимая оружие, напряженно всматривается в темноту. Грузчик ночного мусоровоза подозревает жену в неверности. Литератор, подозревая себя в гениальности, льет свои худшие тексты.

Ночь – это время фрустраций, время таких вопросов, на которые нет ответов. Чаще других ученых сходят с ума астрономы – лишь оттого, что они постоянно смотрят в ночное небо. Так что если лететь ночным самолетом, то лучше с запада на восток. Так скорее придет рассвет и останется целей рассудок.

В городе Великосибирске все перспективы затянуты были сизой мглой. Эту мглу надышал сам город – всеми ноздрями жителей, всеми своими трубами и моторами. Зима, сковавшая континент, была никому не матушка, а безжалостная правительница, но в морозном ее королевстве люди удерживали автономии. Город Великосибирск являлся административным центром всего живого и теплотворного.

– Это наш драмтеатр, – сообщил водитель Серега.

– Где? – Тимоша потер окно.

– Однако, проехали. Памятник архитектуры.

Сидеть на переднем сиденье слева казалось и странно, и с непривычки боязно. Машина была из Японии, праворульная, как большинство легковушек на здешних улицах. Но люди тут жили всё те же русские. К примеру, водитель Серега даже не выразил удивления, когда увидел, что один из его клиентов прилетел абсолютно пьяным. Этот клиент, сидевший кулем на заднем сиденье, был Селиверстов, менеджер по маркетингу. Его развезло еще над Уралом. Тимошу с ним ничего не связывало, кроме общей командировки.

Принимающая сторона, добывающая корпорация, обеспечивала трансфер на достойном уровне. Серега встречал клиентов при галстуке, крепко чем-то надушенный, а по пути занимал их разными сведениями о городе. Но клиенты воспринимали плохо, потому что биологические часы у одного показывали еще ночь, а у другого совсем стояли.

Однако Великосибирск со всем, что было в нем интересного, не являлся конечной целью командировки. Завтра Тимоше и Селиверстову предстояло лететь уже за полярный круг, в город добытчиков Новый Бурым. Авиарейсы не стыковались, как и многое в их поездке. Не сочетались друг с другом Тимоша и Селиверстов, да и сама ненужная командировка не сочеталась со здравым смыслом. Или у этой командировки было какое-то скрытое назначение, о котором Тимоша не знал.

Машина тем временем уже вкатилась под козырек гостиницы. Даже крыльцо ее говорило, что заведение респектабельное. Возле стеклянных раздвижных дверей сверкали урны и постлана была дорожка. Тимоша с Серегой выгрузили Селиверстова из машины и поставили на ноги. По дорожке все трое прошли в гостиницу, которая встретила их ожидаемым великолепием. Были тут и швейцар в ливрее, и зеркала, и ковры, и стены, отделанные под дуб. Солидная обстановка подействовала на Селиверстова. Он ожил и перестал качаться, так что мог бы сойти за трезвого, если бы не дышал. Водитель Серега дождался, пока Тимоша и Селиверстов зарегистрируются на ресепшене, а потом отозвал их в сторону.

– Я тут того, однако… Может, вам девочек подогнать?

Селиверстов дыхнул перегаром:

– Давай – вечерком.

– Мне не надо, – сказал Тимоша.

– Ну, значит, одну пришлю. Беленькую или черненькую?

– Сервис, однако… – Селиверстов задумался на секунду. – Нет, черненькую не хочу.

Наконец они добрались до номера, где Селиверстов по праву пьяного первым занял санузел. Всё, что он делал там, было отчетливо слышно. Эти звуки в своей откровенности были поистине отвратительны. Из санузла маркетолог вышел голый и толстобрюхий.

– В сортир пока не ходи, – предупредил он Тимошу.

Повалившись в кровать, Селиверстов тотчас уснул и, разумеется, захрапел. Храп его был ужасен: могло показаться, что в номере штробили стены. Нет, не так бы Тимоша хотел путешествовать. Прозаику в дальних странствиях полагается плодотворно думать, а он преодолел уже тысячи километров, и без единой интересной мысли. Хуже того, дорога даже не успокаивала ему нервы. Путешествие складывалось из множества раздражающих неудобств, апофеозом которых стал этот мерзкий храп. Получалось, что даже вдали от Москвы Тимоша не мог ни отрешиться от горьких своих проблем, ни заново их проанализировать. Он попросту перетащил за тысячи километров свою тоску.

Но в такой обстановке и тосковать невозможно было. Храп Селиверстова вызывал только слепое бешенство. Оставалось одно из двух: либо пьяного маркетолога задушить подушкой, либо бежать из номера. Тимоша предпочел второе.

В коридорах гостиницы было пусто, только пели пылесосы горничных. В парадном холле четыре китайца медитировали с планшетами. Женщина-ресепшионистка, лежа на стойке грудью, о чем-то секретничала со швейцаром. Когда показался Тимоша, они замолчали и стали на него смотреть. Китайцы тоже подняли непроницаемые глаза-щелочки. Тимоша прошел мимо всех, никому ничего не сказав. Он накинул на голову капюшон «аляски» и шагнул на мороз.

Только отчаяние могло заставить гулять зимой в Великосибирске. Было неинтересно и очень холодно. Большой некрасивый город жил собственной жизнью, не стремясь никому понравиться. Тимоша решил посмотреть драмтеатр, памятник архитектуры, но вместо театра нашел только дом-музей какого-то декабриста, к тому же закрытый по случаю понедельника. Продрогнув вконец, он зашел в подвернувшуюся забегаловку – только чтобы согреться. Забегаловка оказалась «стоячая», с высокими круглыми грязными столиками. В задней стене небольшого зала было устроено внутреннее окошко для раздачи пищи. В окошке стояла женщина с непроницаемым взглядом.

– Два? – спросила она.

– Два чего? – не понял Тимоша.

Женщина удивилась:

– Чего – «чего»?

– Не понимаю. – Тимоша пожал плечами. – Ну, если хотите, пусть будет два.

Без выражения на лице, двигаясь с точностью автомата, женщина шлепнула два чебурека в тарелочку из картона. Так же автоматически она поставила перед Тимошей граненый стакан и опрокинула в него мерку водки. Ему оставалось сказать «спасибо».

Что-то во всем этом было не так. Порядки в закусочной показались Тимоше странными, и он вспомнил, как далеко от Москвы забрался. Но далека была не Москва, а Тимоша сам всегда был далек от подобных закусочных. Чувствуя на себе взгляды раздатчицы и посетителей, он пристроился к столику у окна. Лучше было смотреть на улицу, чем вовнутрь забегаловки.

Водку он выпил одним глотком и сейчас же почувствовал в теле неестественное тепло. На какое-то время мысли его оставили, и Тимоша лишь краем сознания контролировал чебурек, норовивший излиться соком. Перед собой он видел окно в побежалостях инея, а за окном большую проезжую улицу, по которой ползли японские автомобили, бородатые от сосулек. Через дорогу напротив располагалось здание, выстроенное с претензией. Проемы его фасада имели овальную форму, но смело срезывались по хорде. На фронтоне занятного здания пылали два слова, составленные из светодиодов: «Кинотеатр «Европа». Вывеска переливалась, постоянно меняя цвет. От забегаловки до «Европы» было рукой подать. Тимоше хотелось переместиться отсюда туда, где, конечно, было теплей и чище и где были кресла, в которых гораздо комфортнее ни о чем не думать.

Но в чем-то еще было дело. Слишком настойчиво мерцала вывеска. Казалось, она сигналила, как бы подавая Тимоше знак. Он смотрел и не мог понять. В поле зрения проезжали те же японские сплошь машины; те же в китайских пуховиках возникали и исчезали прохожие. Только одно исключение нашел Тимоша: у входа в «Европу» стояла женщина. Точнее сказать, попрыгивала и приплясывала, стукая ножкой о ножку. Может быть, неспроста над нею мерцала вывеска? Почему, несмотря на мороз, эта женщина не шла в «Европу»? Она словно нарочно хотела дать себя рассмотреть. И Тимоша всматривался, хотя окно забегаловки искажало детали, – всматривался с каждой секундой всё более напряженно. В его голове созревала невероятная, фантастическая догадка. Эта женщина была Надя! Капюшон ее красного пуховичка был накинут, так что лица Тимоша не мог увидеть. Но он узнал ее не по лицу, а по манере двигаться. Какая другая женщина могла бы приплясывать, отогревая ножки, с такой непринужденной грацией! Сомнения отлетели. Как и зачем оказалась Надя в Великосибирске – некогда было об этом думать. Тимоша, застегиваясь на ходу, выскочил из закусочной.

Тимоша метался по улице вверх и вниз в поисках перехода, но не нашел его. И тогда он решился проезжую часть пересечь в неположенном месте. Тимоша исполнил опасный танец с автомобилями и выбрался невредимым на другую сторону. Но оказалось, он рисковал напрасно. «Европа» была перед ним, она никуда не делась; на Тимошу оглядывались прохожие, все одетые во что-то бурое. Только красный пуховичок исчез. С последней надеждой Тимоша бросился в кинотеатр. «Европа» автоматически открыла двери – одни и потом вторые. За вторыми дверями было уже фойе, но Тимоша и здесь не увидел красного пуховичка – только в немых гримасах таращились на него с афиш герои каких-то блокбастеров. Единственной живой душой была тут кассирша, сидевшая за стеклом, в котором сделана была щель для передачи денег. Через эту щель Тимоша попробовал заговорить с кассиршей:

– Скажите, вы тут не видели… – начал он.

– Говорите, пожалуйста, в микрофон! – перебил его металлический голос.

Тимоша был слишком взволнован, чтобы искать микрофон, он только громче повторил вопрос:

– Женщина такая, знаете, в красном пуховике…

– Не знаю я никакую женщину, – ответил голос. – И говорите, пожалуйста, в микрофон. Не хватало мне только от вас заразиться.

Кассирша, сидевшая за стеклом, открывала рот, но слова ее приходили откуда-то из другого места.

Тимоша в тревожной растерянности отошел от кассы. Через окно, похожее на половинку большого иллюминатора, он снова на всякий случай осмотрел тротуар перед входом в кинотеатр, а потом и всю улицу. Нади, конечно, не было там. Только прохожие в буром, японские автомобили и забегаловка через дорогу. Можно было теперь прочесть, что забегаловка называлась «Тундра».