Тимошина проза (сборник) - Олег Зайончковский 14 стр.

Секретарша, однако, умела не только симпатизировать, и худо было тому, кого она невзлюбила. Заслужить ее неприязнь можно было, совсем того не желая. Некоторые сотрудники и сотрудницы были у Маечки не в чести, а по какой причине, никто не знал. Такая уж прихотливая была у нее натура. Лишь в отношении шефа Розкинда всё было предельно ясно: Маечка недолюбливала его по причине ориентации. В Проектной организации не носили бейджиков с соответствующим указанием, но Маечка шефу Розкинду навешивала от себя отвратительные ярлыки. А была бы на то ее воля, то и повесила бы самого его. Маечкина гомофобия объяснялась просто: она была из тех женщин, которые, как говорится, в жизни сами всего добились, а от таких, как Розкинд, такие женщины добиться ничего не могут.

Коллектив Проектной организации «доедал» отложенные заказы, неаппетитные и непитательные. Работы на всех сотрудников не хватало. Но главное, не хватало надежды на положительные изменения. Раньше тоже случались кризисы, и тогда героем-спасителем выступал начальник, который пользовался известностью не только в градостроительных, но и в градокомандующих кругах. В прежние времена он как-то, но умудрялся обеспечить работой любящих его сотрудников. Этой зимой, однако, начальник будто не замечал приближения катастрофы. Сотрудники перешептывались:

– Что происходит? Почему он не чешется?

– Где вообще он прячется? Кто-нибудь его видел?

– Да где ж ему быть – в кабинете с Маечкой.

– Ох эта Маечка, чтоб ее!

Все они дружно винили секретаршу Маечку в том, что начальника организации разбил паралич воли. Простые суждения свойственны рядовым сотрудникам. Тимоша тоже был рядовым, но после командировки в Новый Бурым, после того, что он там узнал, Тимоша больше не верил простым суждениям. Коллеги перемывали косточки секретарше Маечке, а он не участвовал в этом. Только однажды, ни на кого не глядя, Тимоша пробормотал:

– Всей правды мы никогда не узнаем…

Может быть, их начальник утратил свое влияние, стал невхож в кабинеты власти. Может быть, кабинеты эти уже захватили хозяева технологий на погибель проектным организациям по всей Москве.

Начальник практически стал невидим для коллектива, но ежедневные распоряжения откуда-то исходили. Они были частью хозяйственные, частью просто бессмысленные, и разносила их Маечка. Возможно, она же и генерировала эти распоряжения. Также, по умолчанию, Маечка контролировала соблюдение трудовой дисциплины. Единомышленницы ее (были такие среди сотрудниц) отлучались в рабочее время на спа-процедуры и по иным своим надобностям. Остальным позволялось чатиться в соцсетях, но только используя личные гаджеты. Чего не терпела Маечка, так это игры в преферанс, который в ее сознании ассоциировался с шефом Розкиндом. Жесткий стук каблуков возвещал о ее приближении; если стук прерывался, это значило, что она подкрадывается.

– Что я вижу! – взвывала Маечка. – Карты! Это беспрецедентно! Вы бы еще бордель открыли!

– Кто бы здесь про бордель говорил, – огрызался Розкинд.

Но Маечку нелегко было обескуражить.

– И конкретно про Розкинда будет доложено, – обещала она зловеще. – Скоро накроется этот ваш гей-клуб.

Она удалялась, победно стуча каблуками, а Розкинд был выбит из колеи.

– Доложено! – возмущался он. – Определенно, отсюда пора валить.

Самый ненужный, никем не любимый месяц в году – февраль. Словно больная собака с отмороженным концом хвоста, полз он и полз, покуда не околел. В марте тоже было довольно холодно, и пожилые сугробы, которые наметали за зиму таджики-дворники, еще громоздились в московских дворах. Но это была уже не зима – это был труп ее. Разложение начиналось. Что-то такое возникло в воздухе, что можно было почуять, а объяснить нельзя. Весенние ветерки нагоняли неясные ассоциации; сознание озарялось частыми дежавю; нервы, как струны, пели. Весна набегала, словно волна, которую ждали все – и смельчаки, и трусы. Одни, чтобы весело прокатиться, другие, страшась быть прибитыми ею. Белки сновали в парках, грязные и худые. В аллеях младенцы уже совершали выезды в несамоходных своих экипажах. Их мамочки разом оконопатели. Обескровленная, но живая, под ледяной коростой кряхтела Москва-река.

Возрастая, соляризация провоцирует выброс гормонов в человеческом организме. Но действует этот выброс на всех по-разному. Кто-то почувствует литературное вдохновение и погрузится в творчество, сутками не выходя из комнаты. Кто-то, напротив, сбежит из дома, потому что ему жена надоела за зиму. А он пойдет на речной бережок, сядет на бревнышко и напьется. Женщины тоже томятся, но у них это выражено иначе. По весне они мониторят курортные предложения, обмеряют свою окружность и записываются на массаж.

В Москве за прошедший год стало меньше одним массажистом, но больше одним литератором. И добавился один влюбленный, может быть, даже двое. Тимоше хотелось верить, что Надя с ним не играла. Вообще, ему много чего хотелось. Хотелось писать и хотелось на бережок; хотелось, вытеснив всё ненужное, ассоциировать и созерцать. Этой весной Тимоша решил не противиться своим желаниям. С анализом он покончил еще зимой, а теперь был намерен отдаться природным естественным побуждениям. Только было немножко рано: лед не везде растаял, поэтому в Москву-реку еще не пустили из Волги воду. Тимоша ходил на берег канала и проверял. Он даже прогуливался в зеленой зоне, еще не зеленой и неопрятной, – пока что без Нади, но с думой о ней. Главное было не прозевать весну – эту, как все предыдущие.

Весенние настроения не обошли стороной коллектив Проектной организации. Можно было заметить игру гормонов и непосредственно в офисе, и на крыльце, где курили сотрудники разных подразделений. Даже обычное их присловье: «Пора валить» – звучало теперь мечтательно-томно. «Или какую-нибудь завалить», – каламбурили грубоватые маркетологи. Женщины вправду похорошели; походка их сделалась интереснее; макияж, бижутерия, аксессуары, всё у них стало ярче. Участились отлучки сотрудников и сотрудниц. Кто сбегал на спа-процедуры, кто на протестные демонстрации, ставшие модными в этом году. Некоторые успевали за один прогул и салон красоты посетить, и постоять в антиправительственном пикете.

Кое-что человеческое было не чуждо и секретарше Маечке. С приходом весны она не то чтобы расцвела, но стала одеваться во всё цветастое и поменяла парфюм на более сладкий. Ее интерес к Тимоше день ото дня усиливался. Она приняла в его отношении тон материнской строгости, на который не имела права ни по возрасту, ни по должности. В Тимоше всё туже сжималась пружина терпения. И вот наконец между ним и Маечкой произошло выяснение отношений. Однажды ее каблуки простучали прямо к его столу. Тимоша поднял на нее глаза.

– Пойдем, ты мне нужен, – сказала Маечка.

– Куда и зачем? – с опаской поинтересовался он.

– Скажу не при всех, – ответила она кокетливо.

Некоторые из коллег прыснули, прячась за мониторами. Тимоша со вздохом поднялся. Маечка повела его коридором, как какого-то подконвойного.

– Новые джинсы, – заметила она неожиданно интимным тоном.

– Что? – удивился Тимоша.

– Джинсы новые у тебя. Очень тебе к лицу.

Тимоша обеспокоился:

– Ты не скажешь, куда мы идем?

– На стоянку, – ответила Маечка. – У меня колесо спустило.

– А при чем тут я?

– Думала, ты поменяешь. Не мне же самой это делать.

Было нетрудно понять, что Маечка с помощью колеса хочет сойтись с ним поближе. Но Тимоша этого и боялся.

– Как это так! – возмутился он. – Кто я тебе? Автомеханик, что ли?

Маечка посмотрела ему в глаза:

– Просто мужчина, – сказала она значительно.

В их диалоге повисла пауза.

– Нет, извини, – пробормотал Тимоша. – Я абсолютно не расположен менять тебе колесо.

Маечка не ждала отказа. Гримаса презрения исказила ее лицо, ставшее очень непривлекательным.

– Вот оно что! – зловеще произнесла она. – Тогда с тобой всё понятно.

В Проектной организации были повсюду уши, поэтому закричать Маечка не могла. Но она зашипела так и с такими брызгами, как если бы села на сковородку:

– Ты знаешь, что ты ничтожество? Он не готов поменять колесо! Это беспрецедентно! Никчемность! Пустое место! И все о тебе так считают! И правильно…

Не ожидал и Тимоша такой бурной реакции от секретарши. Он, конечно, расстался с нею так быстро, как только смог, но в душе был впечатлен этим выплеском негатива в свой адрес. Он запомнил каждое злое определение, которым его наградила Маечка. С этого дня гонения на преферанс усилились, и уже не один только Розкинд был предметом нападок Маечки.

Сложности на работе, московские политические волнения, общая напряженность в мире и, собственно, увеличившаяся соляризация способствовали непокою. Но у Тимоши все эти факторы только служили фоном для центральной душевной драмы. Его отношения с Надей были единственным невытесняемым. Даже в прозе Тимоша не мог отписаться от этой темы, потому что прямая лирика выдала бы его хозяевам технологий. И поскольку нельзя было вытеснить, все-таки приходилось искать ответы на мучительные вопросы. Главное, что Тимоша хотел бы знать, – чем же на самом деле он привлекает Надю: литературным своим талантом или физической красотой? Этот вопрос встает перед каждым автором, который кого-нибудь привлекает. Только у старых и безобразных авторов нет причин сомневаться в своем таланте, а Тимоша был молод и хорош собой. Враг таланта – сомнения. Неуверенность тормозит творческое развитие. Конечно, Тимоше пора было развиваться. Малые формы стали ему тесны; он перерос свою «Азбуку»; его подмывало приняться за большой роман.

Сложности на работе, московские политические волнения, общая напряженность в мире и, собственно, увеличившаяся соляризация способствовали непокою. Но у Тимоши все эти факторы только служили фоном для центральной душевной драмы. Его отношения с Надей были единственным невытесняемым. Даже в прозе Тимоша не мог отписаться от этой темы, потому что прямая лирика выдала бы его хозяевам технологий. И поскольку нельзя было вытеснить, все-таки приходилось искать ответы на мучительные вопросы. Главное, что Тимоша хотел бы знать, – чем же на самом деле он привлекает Надю: литературным своим талантом или физической красотой? Этот вопрос встает перед каждым автором, который кого-нибудь привлекает. Только у старых и безобразных авторов нет причин сомневаться в своем таланте, а Тимоша был молод и хорош собой. Враг таланта – сомнения. Неуверенность тормозит творческое развитие. Конечно, Тимоше пора было развиваться. Малые формы стали ему тесны; он перерос свою «Азбуку»; его подмывало приняться за большой роман.

Но и в других областях его жизни Тимошу тяготил застой. Дни проходили в игре против тайных враждебных сил, маскировавшихся под случайные обстоятельства, – игре без азарта и без побед. Тимоша отписывался, вытеснял, а наутро партия начиналась заново. Так не могло продолжаться вечно. Жизнь – настоящая – это сюжет, который нельзя построить, механически прибавляя к существованию по одному дню. Необходимо было развитие или, по крайней мере, важные перемены. Требовался конфликт с разрешением или видимостью разрешения. Нужен был план предстоящей жизни или хотя бы мечта. Что же имел Тимоша? Только конфликт с тайными силами, неплодотворный и неизбывный. Строить житейские планы казалось ему наивным, ведь он был уверен, что сам является частью чьего-то плана. Оставалось мечтать о романе. В сложившихся обстоятельствах лишь переход к крупной прозе мог бы Тимошу выручить.

Как снаряженное судно-парусник, которое, чтобы отправиться в плаванье, ждет подходящего ветра, так и Тимоша томился. Надин читательский интерес, ее одобрительный компетентный отзыв, это могло бы надуть его творческие паруса. Но выйти на соответствующий разговор у Тимоши не получалось. Было бы хорошо, если бы Надя сама завела этот разговор, но она его не заводила. Она была склонна к абстрактному щебетанию. Чтобы не портить любовного настроения, Надя предпочитала во время свиданий не затрагивать серьезных тем. Впрочем, Тимоша и сам многое вытеснял. В результате их свидания проходили в обстановке физической близости, но интеллектуальной разреженности. Чтобы перевернуть пропорцию, нужно было возобновить прогулки. Вот почему Тимоша ходил проверять состояние зеленой зоны и откладывал разговор с Надей о своей прозе.

Весна вселяет надежды, но иногда сама бывает невыносима. Если она не в настроении, то становится хуже осени. При столкновении воздушных масс ветры носятся по Москве. Злая, нечесанная, немытая, весна кощунствует, вырывая плакатики из рук протестующей оппозиции. Она помогает полиции, прекращая митинги, и лишает гражданское общество охоты бороться за лучшее будущее.

В небе над зеленой зоной вороны летали вперед хвостом и кувыркались в воздухе как подстреленные. На открытой местности ветер угнал коляску вместе с младенцем. Безлистые деревца, удерживаясь на одной ножке, исполняли танец скелетов. Но в лесистой глубине парка всё же дуло потише, только деревья кряхтели и время от времени окропляли гуляющих ледяной водицей. Впрочем, гуляющих было немного: только маленький мальчик и его папа. Удовольствия не доставляло гулять в такую погоду. Папа и мальчик вздрагивали от капель, падавших им за шиворот. Так они молча шли, пока не увидели вдруг кормушку для белок, устроенную на дереве. На удачу у папы с собой был пакетик орешков, купленных вместе с пивом. И чтобы доставить радость белкам, а пуще мальчику, папа решил пожертвовать этим своим припасом. Едва они опростали пакетик в кормушку, как тут же сверху прибежала белочка и стала есть. Мальчик смотрел с умилением; впервые за всю прогулку он улыбался. Но в эту минуту откуда-то появилась крыса. Не обращая внимания на людей, она полезла на дерево. Извиваясь противным телом и размахивая ненужным своим хвостом, крыса довольно уверенно взобралась по стволу и перескочила в кормушку. Белочка испугалась и убежала, а мальчик расплакался. Папа присел и обнял его, утешая:

– Васька, Васька, наматывай, брат, на ус. Столько крыс в этом городе, что смотри не зевай.

Васька не понимал папиных аллегорий, а папа не понимал, о чем плачет Васька. Если бы дело было в одной только гадкой крысе! А то и погода сегодня паршивая, и в семье у них нелады. Неизвестно даже, что хуже – быть игрушкой стихий, бродя по аллеям без цели и смысла, или дома сидеть и слушать, как ссорятся папа с мамой.

Несколько дней продолжалась погодная свистопляска, но наконец поутихла. В изумлении всё живое ожидало, что будет дальше. А дальше-то ничего и не было. Живое надеялось, что весна, раскаявшись в собственном буйстве, выпустит солнышко и надышит тепла, но этого не случилось. Судя по изобарам, давление атмосферы было чрезвычайно низким, а казалось, наоборот, – брюхатое темное небо психологически подавляло.

Не иначе, сама природа давала Тимоше понять, что лучше ему воздержаться от прогулок на свежем воздухе и судьбоносных бесед. Свидания с Надей, возобновившиеся после памятного катания на коньках, проходили у Тимоши дома. Правда, в последнее время Надя всё чаще их пропускала, ссылаясь на обстоятельства – то семейные, то служебные. Что это были за обстоятельства, она подробно не разъясняла. И у Тимоши тоже было семейное обстоятельство, хотя свидания не отменявшее, но ограничивавшее в удовольствии. Родители не одобряли его отношений с Надей, и во время ее визитов было слишком понятно, что папа с мамой демонстрируют невмешательство. Они у себя сидели так тихо, что и Тимоше с Надей приходилось общаться шепотом. Вместо того чтобы всецело принадлежать друг другу, любовники реагировали на каждый шорох. Они начинали слышать голоса из-за стен, и отдаленные вздохи канализации, и часы, ни для кого отбивавшие время на кухне. Тимоша невольно считал удары часов и думал о том, что хорошо бы им с Надей куда-нибудь вместе сбежать. Только бежать было некуда, так как даже в кинотеатры он теперь не ходил, опасаясь попасть на смурфиков. Тем не менее раз примерно в три дня Тимоша, стараясь не повторяться, сочинял эсэмэску к Наде, чтобы условиться о свидании. Она отвечала не сразу, но все-таки отвечала. Свидание назначалось или переносилось в зависимости от ее загадочных обстоятельств. И так продолжалось до самого того дня, когда на Тимошину эсэмэску Надя ответила вдруг живым звонком. Она звонила с работы, поэтому поздоровалась с Тимошей просто, без ласкательных и уменьшительных. После чего объявила, что да, хочет встретиться, но только не у него дома. Тимоша не удивился. Он подошел к окну и оценивающе оглядел небо.

– Как скажешь, – ответил он. – Можно пойти погулять, но я не уверен. Погода еще неважная.

– Пустяки, – возразила Надя, – мы хорошо оденемся. Дело в том, понимаешь ли… В общем, нам надо поговорить.

И снова Тимоша не удивился – будто что-то такое предчувствовал.

– Хорошо, – согласился он. – Если замерзнешь, сама будешь виновата.

Они договорились найти друг друга этим же вечером в зеленой зоне. Время, оставшееся до встречи, Тимоша провел в беспокойстве. Приехав домой с работы, он даже ничего не съел, а сразу переоделся во что полагается для прогулки. В зеленую зону Тимоша явился много раньше условленного с Надей часа. Долго бродил он один неприветливыми аллеями, а затем вышел на берег и наблюдал жизнь уток и чаек. Ветер срывал с головы его капюшон. По каналу прошел теплоходик «Москва»; он тоже боролся с ветром, двигаясь немного боком. И ни единого пассажира не было на теплоходике. Тимоша обдумывал предстоящую встречу с Надей. До сих пор никогда у нее к нему не было разговора. Уж не была ли она беременна? Но почему сообщить об этом нельзя было у него дома? Пришлось ему прибегать к анализу, как когда-то. Версия насчет беременности была отброшена. «Нет, – говорил анализ, – скорее всего, Надя намерена объявить о прекращении отношений». Но страшно Тимоше было даже думать о разрыве с Надей, ведь он таким образом сразу терял и любовь, и единственного читателя. А потом Тимоша почувствовал виброзвонок в кармане. Это Надя уже пришла и звонила сказать, что ждет его у центральной клумбы:

– Еле вырвалась! Дома такой скандал…

Надя была одета все-таки не по погоде – видимо, собиралась наскоро. На ней были тонкие нешерстяные колготки и легкие полусапожки. От подола плаща и до щиколоток ноги ее были открыты и беззащитны. Тимоша испытывал острое чувство то ли жалости, то ли нежности к этим ногам, принадлежавшим, увы, чужому для него человеку. Он почти не прислушивался к тому, что говорила Надя; она толковала о посторонних ему вещах, обрисовывала положение дел.