– А не знаю, как объяснить… Так бывает, племяш. Бывает, ищешь всю жизнь чего-то, стремишься, как одержимый, а потом найдешь, и – пшик… И не надо тебе уже ничего… Бывает, Генка, бывает.
– А потом? Потом что с ней было, дядь Мить? Не знаешь?
Дядя Митя глянул на племянника исподлобья, молча налил себе самогонки, молча выпил, даже Ольгу не стал приглашать в компанию. Поставив рюмку на стол, задумчиво поскреб шею за ухом, отвернул лицо в сторону. И выдохнул тяжело:
– Не знаю даже, рассказывать вам или нет… Я ведь про это никому, ни одной живой душе… Это ведь мой грех, дальше-то. Хотя, если с другой стороны смотреть, я не на исповеди вроде. Может, помилосердствуете, ребятки? Хватит вам и того, что уже узнали?
Ольга с Генкой переглянулись, будто спросили друг друга – как оно нам? Правда хватит? Или нет? Ольга пожала плечами, а Генка снова повернул голову к дяде Мите:
– Нет, не хватит. Мы все хотим знать, до конца. Пожалуйста, дядь Мить. Я думаю, и тебе лучше станет, когда все расскажешь. Душа облегчится.
– Что ж, может, ты и прав… Ладно, расскажу, что ж. В общем, приходила она ко мне потом, после колонии-то. Три года отмотала, ее выпустили, потом должна была на поселение уехать. Вот аккурат перед тем, как на поселение отправиться, она ко мне и приходила. Она у меня это, ребятки… Как бы помощи просила… Ну, денег чтоб дал. А я ее не принял, даже в дом не пустил. Женатый уже был на Марии, думаю, чего зря бабу подозрением обижать? Вышел к Анне, постояли мы у калиточки. Спросил ее, как, мол, жить собираешься. Ну, она мне – так и так, мол, еду на поселение… А дочку, говорит, временно в детдом определяли, пока я три года в колонии была. А сейчас, говорит, я собираюсь дочку из детдома забрать, чтобы вместе с ней, стало быть, на поселение ехать… Трудно, говорит, Митенька, на поселении с ребенком с нуля жизнь начинать, дай мне денег немного, Митенька… А я денег не дал, ребятки. Не было у меня тогда, строился я. Вишь, какую домину отгрохал. Вы это… Простите меня, что не дал… Так и ношу на душе грех с той поры.
– А куда она на поселение уехала, дядь Мить? Далеко?
– Не знаю, Генка. Все, дальше уже ничего не знаю. Разбередили мне душу, мать твою… Ей ведь и денег-то немного надо было, а я не дал! А ведь мог бы…
– Ну ладно, чего ты, дядь Мить, перестань, столько лет прошло… – задумчиво отмахнулся Генка. – Вот бы узнать, куда она уехала, а? А вдруг она там жить осталась?
– А что, это мысль! – кивнула головой Ольга, соглашаясь. – Действительно, вполне могла остаться. А куда ей идти-то было? С ребенком? Я слышала, многие так и остаются жить в этих колониях-поселениях, работают там…
– Если хотите, могу справки навести, – тихо вступил в диалог дядя Митя, и они удивленно повернули к нему головы.
– Что, правда, дядь Мить? – недоверчиво уточнил Генка.
– Ну, стопроцентно не обещаю, конечно, но попробовать можно. У меня в этой системе тоже знакомцы водятся. Не начальники, конечно, но рядовые-то служаки как раз с большей охотой помогут, чем начальники. Даже и магарыча не попросят, за «спасибо» сделают, это уж общеизвестно. А начальник, он же от страха перетрясется весь – и за утечку информации, и что взятку взял… Ладно, попробую я. Если она фамилию не сменила, конечно. Хотя наверняка не сменила, Васнецовой осталась по паспорту. Не повел же ее этот бандит в загс, я думаю…
– А когда вы узнаете, дядь Мить? – нетерпеливо перебил его Генка.
– Да на днях и узнаю, что ж. Как узнаю, так тебе на телефон и брякну. Только вы особо не надейтесь, конечно… Хорошо, если она и впрямь с ребенком на поселении жить осталась. А если нет… Тогда уж все. Тогда ищи ветра в поле…
Когда прощались, добрая Мария сунула Ольге в руки пакет с гостинцами, робко огладила по плечу:
– Тебе кушать больше надо, ишь, какая мозглая! Геночкина-то Маринка у нас справная, а ты… Я тебе там сальцо положила, не побрезгуй, наворачивай дома с хлебушком.
– Спасибо… – растроганно пожала плечами Ольга, заглядывая в пакет.
– Ой, да чего там… Приезжай еще вместе с Геночкой! И с Маринкой! Мы рады будем!
– Да, спасибо… Спасибо вам. До свидания…
Какое-то время ехали молча. Генка, не отрываясь, смотрел на дорогу. Ольга взглядывала на него сбоку, не решаясь заговорить, чувствовала его напряжение – вон, как желваки ходуном ходят. Наконец не выдержала:
– Надо же… Выходит, еще одна сестра у тебя есть, на сей раз младшая…
– И что? – немного с вызовом спросил Генка, по-прежнему глядя вперед.
– Да ничего. Есть и есть, и ладно. Интересно было бы посмотреть на нее, правда?
– Да, правда.
– Слушай, Ген! Давно хочу у тебя спросить! Да, я понимаю, тяжелая у нашей матери была жизнь. И бандит этот… Совратил ее, малолетку, потом еще и преследовал… Да, я все понимаю, тяжело. Только одного не могу понять – чего она от твоего отца-то сбежала? Ну вот что бы этот бандит смог с ней сделать, скажи? Замужняя женщина, ребенок уже большой… Чего она испугалась-то?
– Оль, а тебе ее совсем не жалко?
– Да я ж не о том, Ген!
– Зато я о том, Оль. Ты все время говоришь о ней так… Ну, с презрением, что ли. Я бы даже сказал, с брезгливостью.
– Да?
– Да. Тональность у тебя такая. Аранжировка.
– Ну, извини… Если хочешь, я буду следить за тональностью.
– Да ладно, не обижайся. Я ж тебе брат, я могу сказать то, что думаю. А насчет того, почему тогда от отца сбежала… Я думаю, ее просто страх погнал. Привычка бояться. Паника. И не за себя, а за отца, за меня… Так бывает, Оль. Когда человек впадает в панику, он много чего неправильного делает. Знаешь, когда к нам в сервис мужики привозят битые машины, то иногда рассказывают, как и что на дороге произошло. Иногда, мол, хватает всего одной секунды панического состояния… А потом удивляются – почему так поступил, а не этак? Но это ж мужики! А тут девчонка-детдомовка в такой переплет попала! Ее ж, поди, еще в детдоме пугали да унижали, а потом этот добил… Я думаю, у нее это паническое состояние не одну минуту длилось, как у мужиков за рулем, а всю жизнь ее преследовало. А у нас, знаешь, принято людей по поступкам судить, а не искать причины этих поступков. Да и судить, и презирать принято. Иного человека хлебом не корми, только дай возможность презирать того, кто слабее! Потому что, когда слабого презираешь, сам себе сильным кажешься. Что, разве не так?
– Не знаю, Ген. Я как-то никогда не задумывалась… Мне казалось, каждый сам выбирает, каким ему быть, сильным или слабым. Иногда слабым быть даже удобнее. Все его жалеют…
– Да брось! Никто и никогда не желает быть слабым! Кому ж охота, чтоб его презирали? Нет, все хотят быть сильными, никто не хочет слабого понимать. Да и зачем его понимать? Лучше его фоном для своей силы употребить… Пинком его, пинком, чтобы дорогу не загораживал…
– Я никого не пинаю на своей дороге, Ген. Не пинаю, но и слабых не люблю, это да. Я не обязана никого любить.
– Да, конечно, не обязана, никто и не спорит. Только, знаешь… Сейчас вдруг вспомнилось… Как мы с Маришкой три года назад по путевке в Париж ездили. И знаешь, что там меня больше всего удивило? Не Эйфелева башня, нет… А то удивило, как они к этим своим относятся… Черт, слово забыл… Ну, как наши бомжи! У них там таких тоже до фига!
– Клошары, что ли?
– Во-во, клошары. Идешь, бывало, по красивой нарядной улице, а этот клошар лежит аккурат поперек тротуара на своем драном одеяле, и все обтекают его рекой и будто не замечают даже. Никто ни ругнуться, ни пнуть его не смеет, не приведи господь… И на лицах, знаешь, такое выражение особенное… Я тогда подумал, что это и есть понимание, наверное. Не жалость, не сочувствие, а понимание. И в головах у них понимание – нельзя его обижать. Потому что если человек дошел до такой жизни, значит, ему совсем хреново жилось или его тоже паническое состояние всю жизнь преследовало. Потому что просто так, ниоткуда, ничего не бывает. Одним больше в жизни везет, другим меньше. И будь добр, если тебе повезло больше, уважить того, кому повезло меньше. Да, очень мне это дело у французов тогда понравилось. А у нас… Да что говорить, сама знаешь!.. А ведь всегда считалось, что русский человек самый добросердечный. Ни фига не добросердечный, сказки все это. Так вот я думаю, Оль.
– Ну, наговорил, целую речь толкнул. Я смотрю, ты у меня философ, братец.
– Да. Что есть, то есть. А ты все – дурак, дурак…
* * *Утро началось неожиданно – с Татьяниного звонка. И голос Татьяны звучал в трубке, как Ольге показалось, трусливым вызовом:
– Привет, дорогая! Как дела? Пообедать со мной не откажешься, надеюсь?
– Не поняла… Где пообедать?
– Ну, не в следственном изоляторе, конечно. Приходи в «Пеликан». Придешь?
– А зачем тебе со мной обедать, Тань? Можешь по телефону сказать, что ты обо мне думаешь. Что я, сволочь такая, тебя на воровстве поймала. Ты ведь об этом хочешь со мной поговорить, правда?
– Ладно, чего мы по телефону… Давай встретимся, Оль. Действительно поговорить надо.
– Что ж, давай…
– Отлично. Значит, в обед встречаемся в «Пеликане». Пока.
Ольга нажала на кнопку отбоя и тут же пожалела, что согласилась. Нет, о чем они будут разговаривать? Обсуждать подробности наглого Татьяниного воровства, уточнять суммы? Смешно… Но если согласилась, надо идти. Ладно, посмотрим…
Они с Татьяной любили раньше сиживать в «Пеликане». Хорошее кафе, стильное, кормят вкусно. Сидишь, человеком себя чувствуешь. Тем более, кафе рядом с офисом, очень для обеда удобно. И столик у них был свой, любимый…
Был. Вот уже и мысли в голове звучат в тональности прошедшего времени. А иначе и быть не может, наверное. Или надо, как Генка давеча философствовал, докопаться до причин Татьяниного поступка и вытащить наружу некое абстрактное «понимание»? Наверное, оно даже в природе существует, а если не существует, так при желании этого «понимания» наворотить столько можно, что мало не покажется. А подоплека-то все равно одна и та же остается – мерзкое воровство. То есть кража, если по Уголовному кодексу. Тайное хищение чужого имущества.
Татьяна сидела за их столиком, внимательно изучала меню. А то она не знает, что в этой бумаге написано, ага. Можно подумать, впервые видит. А выглядит, между прочим, плохо. Какая-то припыленная вся.
– Добрый день… – сухо поздоровалась Ольга, как с чужой. Но ведь она и в самом деле теперь чужая, не своя же!
– Ой… Ты пришла уже? – подняла голову Татьяна. – Как это я тебя проглядела, Оль? Привет… Очень хорошо выглядишь…
– Спасибо. Слушай, Тань. Давай мы с тобой так поступим… обедать я не буду, я не голодна. А ты обедай, если хочешь. Я просто посижу, послушаю, что ты хотела мне сказать. Ведь ты хочешь от меня чего-то, правда?
– Да ничего я от тебя не хочу.
– Так уж и?..
– Нет, ну хочу, конечно. Просто поговорить хочу. И все. Как бы в последний раз… Марк ведь меня уволил, причем заочно, трудовую книжку с курьером на дом прислал…
– Да. Он очень деликатно с тобой поступил, Тань. У меня были другие предложения.
– Да знаю, знаю я твои предложения! Я же звонила Марку, он мне все рассказал!
– Ты ему звонила?
– Ну да… Надо же было его поблагодарить за благородство. Но я не об этом сейчас хочу поговорить… Вот скажи мне, Оль! Ну почему ты такая, а? Я что, из твоего кармана деньги брала?
– Я просто хорошо выполняю свои служебные обязанности, Тань. Я за это зарплату получаю. Я честный человек, только и всего.
– Я, я… Я… Я – самая любимая буква в алфавите… А на других тебе наплевать. Знаешь, ты не в свое время живешь, Ольга. Тебе надо было раньше на сто лет родиться, работала бы где-нибудь в аппарате Ежова или Берии… И твердила бы на каждом углу, как попугай: вор должен сидеть в тюрьме, вор должен сидеть в тюрьме!
– Тань, мне уйти? Я не собираюсь этого слушать, противно потому что. Тем более, я действительно считаю, что вор должен сидеть в тюрьме.
– Ну да, ну да… А если этот вор, к примеру, несчастная одинокая баба? А если эта баба влюбилась так, что… голову потеряла, ориентацию в пространстве и времени потеряла, власть над собой потеряла? И чужие деньги эта баба взяла вовсе не для себя, а для любимого, чтобы ему помочь? Если она панически боится, что он ее бросит? И тем более, если она сама себя за это презирает, но ничего, ничего сделать с собой не может?! Ее что за это, убить надо, да?
– Тань… Чего ты от меня-то хочешь? Чтобы я тебя поняла или пожалела?
– А есть разница, Оль?
– Не знаю… Говорят, есть. Нет, пожалеть я могу, наверное… А вот понять… Плохо у меня с пониманием, Тань. Может, потому, что я власть над собой никогда не теряю. Ни при каких обстоятельствах.
– Да, ты сильная, я знаю. Я даже в каком-то смысле завидую тебе. А я, видишь, слабой на поверку оказалась. Половой тряпкой. Нет, я правда сама себя за это презираю. Еще как презираю. Но знаешь, что я тебе скажу, дорогая моя? Вот если бы с тобой такое случилось… Да не смотри на меня так, всякое в жизни бывает! С любым человеком бывает! Так вот, если бы с тобой такое… Я бы никогда тебя Марку не сдала. Ни за что. Молчала бы до конца, как Зоя Космодемьянская. И наплевать бы мне было на собственную честность, уж не умерла бы как-нибудь.
– Со мной такое не может произойти, Тань. Априори. Уж извини.
– И очень жаль, что не может… По крайней мере, других бы научилась понимать и жалеть. Бабе сила не нужна, Оль. Бабе слабость нужна. А ты со своей силой никогда счастлива не будешь. Если, конечно, не пробьешь ее чем-нибудь человеческим. Так что, выходит, мы обе несчастные бабы, Оль. Ты – от своей силы, а я – от своей слабости. Как ни крути, а результат один получается…
– Ты именно это мне хотела сказать, да, Тань?
– Да. Именно это.
– И все?
– И все.
– Что ж… Считай, я тебя услышала. Спасибо за откровенность. Пойду я, пожалуй… Прощай, Тань. Будь здорова и счастлива.
– Ага. И тебе не хворать…
Весь остаток дня она думала о Татьяне, вспоминала их разговор. И когда домой ехала в машине, и когда рассеянно прогуливалась в супермаркете меж полками с продуктами. Отчего-то ужасно неуютно на душе было, будто сделала что-то не так, сказала что-то не то… Да, Татьянин поступок ей непонятен и неприятен. И без того ясно, что покупать себе молодую любовь – последнее дело для женщины. Еще и на ворованные деньги покупать, как выяснилось. Но может, стоило Татьяну пожалеть? Может, попробовать хотя бы? Так, надо сосредоточиться, направить мысли в нужную сторону… И что надо себе твердить в мыслях? Бедная, мол, бедная Татьяна? До такой степени влюбилась, что сознание потеряла? И так, не приходя в сознание, случайно протянула руку к чужим деньгам? Фу, ерунда какая-то получается. Даже звучит глупо, если вслух произнести. Очень пошло звучит. И вообще, как это – жалеть? По голове ее гладить, что ли? В глаза заглядывать, брови жалостным домиком устраивать? Нет, непонятно…
Наверное, это плохо, что ей непонятно. Всем понятно, а ей – нет. И Татьяна права, это с ней что-то ужасное происходит. Может, ее собственная непримиримость к презренной чужой слабости ее же и пожирает благополучно? Хорошо, хоть Иван сегодня звонками не достает…
Да, не достает. Это действительно так, надо признать с удивлением. И нечего лишний раз в телефон заглядывать. Нет там непринятых вызовов, ни одного нет… Значит, Иван оставил ее в покое. Можно собою гордиться сколько угодно – нет вызовов! Она, стало быть, победила. А впереди у нее, у победительницы, одинокий ужин в одинокой съемной квартире…
Но одинокого ужина не получилось – в гости нагрянула бывшая подруга Томочка. Стояла в дверях, держа на весу перевязанную бечевкой пластиковую коробку с тортом:
– Это я, Оль… Вот, решила без звонка. Не прогонишь, надеюсь?
– Заходи… – вежливо улыбнувшись, отступила на шаг в прихожую Ольга.
– Спасибо. На радостный поцелуй в щечку я, в общем, и не претендую. Я поговорить пришла, Олечка. Мы ведь можем просто поговорить? Раньше у нас это очень хорошо получалось… Тем более, я перед тобой уж точно ни в чем не провинилась.
– Да, Тома. Заходи. И давай без предисловий. Пойдем на кухню, у меня как раз ужин готов.
– А что у тебя на ужин?
– Семга и салат.
– Отлично. А я, Оль, еще вот чего…
Томочка засуетилась, запыхтела, неловко улыбаясь. Дернула молнию объемистой сумки, извлекла на свет бутылку «Киндзмараули», осторожно выставила на кухонный стол.
– Я помню, ты когда-то очень любила «Киндзмараули», Олечка. Потом оно как-то исчезло… А сегодня я в магазине увидела вдруг! Дай, думаю, куплю! Посидим…
– Ой, нет, Том. Извини, я пить не буду, боюсь, голова заболит. Мне и без того в последнее время часто приходится… Ну, в общем, это неважно. Садись, Том. Так о чем ты хотела со мной поговорить? Только не о Владе, прошу тебя.
– Нет, я не о Владе хотела… То есть не конкретно о Владе. Я о ситуации как таковой хотела…
– И о ситуации тоже не надо. Ты ведь с Владой общаешься, правда? Вы дружите, как прежде? Вот и дружите на здоровье. Считайте, что третье звено из цепочки выпало. То есть я – третье звено. Отряд не заметил потери бойца и «Яблочко» песню допел до конца.
– Оль, ну не надо так, а? Ну нельзя же, честное слово! Что ж ты… Даже не знаю…
Томочка подперла круглый подбородок ладонью, вздохнула грустно. Так грустно, что вышло жалким мышиным писком на выдохе. Хотя саму Томочку с мышкой никак нельзя было сравнить – была она полновата, белокожа и плавна в движениях, и выражение лица имела доброе, с поднятыми вверх белесыми бровками, будто всегда немного удивлялась чему-то. Нет, хорошая она, Томочка. Между прочим, Полькина крестная мать…
– Знаешь, в чем твоя ошибка заключается, Оленька? В том, что ты никому поблажки не даешь. Ты других людей рассматриваешь только через свою призму восприятия мира: будь, как я, делай, как я, поступай, как я. Шаг вправо, шаг влево – расстрел на месте. И того не учитываешь, что другие люди живут в других обстоятельствах, что они не такие сильные, как ты…