– Это ты Владу имеешь в виду, да, Томочка? Это она не такая сильная, как я?
– Да, Владу. Ну, сделала она глупость, голову потеряла. Но ведь это со всеми хоть раз в жизни бывает, Олечка… Это же так просто – показать на оступившегося пальцем, осудить, расстрелять. А отчего он это сделал, никого не волнует.
– Ну отчего же – не волнует? Очень даже волнует. Очень бы хотелось понять, почему она со мной так… Будто ножом в спину…
– А я тебе скажу, почему. Все просто, Оль. Это Владка от зависти к тебе так поступила.
– От зависти? Что ж, может быть. Только это ее не оправдывает. А ты, насколько я понимаю, ко мне за оправданиями пришла?
– Да. За оправданиями. Потому и говорю о зависти. Она-то как раз Владку и оправдывает…
– ?!
– Да, да, не смотри на меня так, Оленька… Ты думаешь, легко было Владке с тобой дружить? Думаешь, легко дружить с человеком, которому завидуешь?
– Хм… А зачем дружить, если завидуешь?
– Глупый вопрос, Оль. Ты женщина умная, конечно, но иногда тонкостей жизненных не понимаешь, в сердечную глубину близкому человеку не заглядываешь. Отсюда все твои беды…
– У меня нет никаких бед, Тома.
– Да, да, извини, я отклонилась от темы… Так вот, о дружбе. Многие женские дружбы как раз и строятся на зависти, Оль. Женщины ведь на две категории делятся – на тех, которые завидуют и открыто враждуют с объектом своей зависти, и на тех, которые завидуют и все равно крепко дружат… Вторым, кстати, гораздо тяжелее приходится. Потому что зависть – чувство неуправляемое, его трудно в себе держать. И отделаться от него очень трудно. Практически невозможно.
– Ага… И по этому принципу их жалеть надо, да? Оттого, что им трудно зависть внутри держать?
– Да, именно так, как бы смешно это ни звучало. Потому что объект зависти всегда чем-то более благополучен. А поскольку более благополучен, значит, и снисхождение должен иметь к завистнику и к его поступкам. Закон равновесия, надеюсь, слышала о таком? А у тебя никакого снисхождения нет, ты ж наоборот… Вон, и сейчас на меня смотришь как на дурочку.
– Нет, ошибаешься. Не смотрю я на тебя как на дурочку. Я сейчас о другом думаю, Томочка. Знаешь, у меня сегодня какой-то особенный день выдался, тематический, что ли… Меня сегодня все пытаются уличить в эгоцентризме. Давай уж лучше вина тогда выпьем!
– …Ну вот что, что у бедной Влады в жизни есть, скажи? – будто не услышала ее Томочка. – Ведь никакой, ни самой махонькой женской радости нет! Что ей оставалось, как не завидовать тебе невольно? Я повторяю – невольно! Ей ведь даже и зацепиться не за что было, Оль. Ни одной соломинки жизнь не выдала.
– Том, а тебе? У тебя много соломинок? Тоже ведь нет! Однако тебе не приходит в голову…
– А у меня есть соломинка, Оль. Есть. Нет, ты меня с Владкой не сравнивай, что ты, я же вдова. А это уже не соломинка, это целое бревно, между прочим.
– ?!
– Да, да, не смотри на меня так удивленно… Да, мне легче жить, как бы странно это ни звучало. Меня мое вдовство и в статусе держит, и в моральном достоинстве, и на плаву… То есть я духовно более крепка.
– Томочка, я не понимаю… – подняла брови Ольга, стараясь сдержать скептическую улыбку, – это у тебя что-то новенькое, да? Про вдовство как благо? Раньше я от тебя такого не слышала…
– Да где тебе меня понять, Оль. Конечно, не понимаешь. Ты за своей стеной счастья как слепая жила. Да и сейчас… Не пуганая еще, на одной только гордыне держишься. А погоди, вот как придет, например, праздник Новый год… А ты одна-одинешенька… Вот тогда и почувствуешь, что это такое, когда загодя маешься в заботе – куда бы себя приткнуть. А у меня, представь, и заботы такой нет. Я часто с моим Пашенькой покойным Новый год встречаю. Вот и в прошлый раз – вы с Ваней уехали на Новый год в Таиланд, Владка в больнице около мамы сидела, а я… А я с Пашенькой была. Стол накрыла на двоих, разговаривала, поздравляла его… Ты помнишь, Оль, как мы жили, как мы любили друг друга?
– Помню, Том…
– А ведь Паша мне тоже изменил однажды, а я его простила. И ни разу об этом не пожалела. Теперь со страхом вспоминаю иногда: господи, а вдруг бы я его не простила? Хватило ума, слава богу. И сердца… А теперь он мне жить помогает. Знаешь, как светлый образ. Если у женщины остался навсегда светлый образ, ей уже ничего не страшно. Вот мы с тобой только что о зависти говорили… Так вот, мне зависть как таковая вообще не страшна. У меня объекта для зависти нет, а светлый образ есть! И я в этом живу, и мне хорошо! И пусть к другим хоть сорок принцев прискачут, и все на белых конях! А мне не надо, у меня мой Пашенька есть…
Томочка вдруг всхлипнула, прижала к лицу полные ручки. Ольга вздохнула, поежилась слегка, чувствуя себя виноватой. Хотела было сказать Томочке что-нибудь ободряющее, но та вдруг отняла ладони от лица, заговорила горячо, торопливо:
– А каково Владке, а? Оль, ну представь себе на секунду? Когда нет ничего, вообще ничего, даже маломальского светлого образа? Вот что у Владки есть, скажи? За что ей держаться? За обиду? Вспоминать, как Вовка ее бросил с ребенком на руках? Что, что у нее еще есть? Квартира однокомнатная, где мама с инсультом лежит? А знаешь, что такое инсульт, Оль? Сколько стоят нынче памперсы, лекарства, капельницы? Я уж не говорю, что Владке ребенка выросшего кормить-одевать надо при отсутствии алиментов… Когда на себя уже ни копейки не остается… Нет у нее ничего, Оля. И достоинство женское тоже в заботах иссякло, осталось одно бездостоинство. Вот она под руку с этим бездостоинством к твоему Ване и отправилась, хоть каплю обманного тепла получить…
– Да на здоровье, Том. Разве я против? Пусть идет, дорога открыта. Чего ты от меня-то хочешь? Чтобы я бедную Владу за руку к Ивану привела?
– Дура ты, Оль… Ничего не услышала из того, что я тебе целый час толковала. Сидишь, кокетничаешь. Прекрасно ведь знаешь, что нет Владке никакой к Ване дороги, что Ваня тебя одну без ума любит. Потому и выпендриваешься.
– Я не выпендриваюсь. Я вообще не умею выпендриваться, и ты это прекрасно знаешь, Том. Я такая, какая есть. А относительно Влады… Да, у нее очень трудная жизнь, я знаю. И я помогала ей, как умела. И она была моей подругой, Том… То есть априори не имела права. Да тут и говорить не о чем! И вообще, я не понимаю твоей миротворческой миссии, Тома. Такие вещи никому не прощают, тут и обсуждать нечего было.
– Да нет у меня никакой такой миссии, Оленька. И вообще, я ведь шла сюда не о Владе говорить, а о тебе… Я, собственно, и сразу о Владе говорить не хотела, так получилось. Сама не знаю, чего завелась. Жалко мне ее. А тебе я чего хочу сказать… В общем, ты прости Ваню, Оль. Не виноват он ни в чем. Владка сама все затеяла, поддалась минуте отчаяния… А у Вани, в отличие от тебя, жалость и какое-никакое сострадание в душе присутствуют. А про Владку забудь, будто ее и не было. Да если б ты знала, как она все это переживает, как себя клянет…
– Не надо об этом, Том. Вот не надо. Прошу тебя. Иначе опять зря заведешься.
– Ох, девки, девки… Какие ж вы обе глупые… Одна натворила сама не понимает чего, другая из обид смертельных никак не выберется. А помнишь, как нам втроем дружить хорошо было, какие мы посиделки в кафе шикарные устраивали? А Ваня потом Владку и меня по домам развозил… Хороший он мужик, добрый, терпеливый, отзывчивый. Надо его простить, Оль. Ну, хоть раз в жизни прояви снисхождение. Не к чужому человеку, к родному… Хоть пойми, что это такое на вкус, когда прощаешь-то! А иначе и не узнаешь никогда!
– Все, Том, давай на этом поставим точку. Хватит с меня на сегодня душещипательных разговоров. И без того много, знаешь, всяческих обстоятельств… Пощипали уже меня порядком, хватит. Надоело слушать, как ты переливаешь из пустого в порожнее.
– Из пустого? Нет, Оленька, в том-то и дело, что не из пустого. Ладно, не хотела тебе этих слов говорить, но все-таки скажу… Ты думаешь, с тобой дружить – это что, сладкий сахарок такой, белый хлебушек? Или думаешь, Ивану с тобой легко жилось? Да ни черта! Он же бился об твое каменное железо в кровь, раны зализывал и снова бился! Потому что любит тебя по-настоящему!
– Это неправда, Тома!
– Что – неправда? Что любит?
– Нет. Что бился, как ты говоришь, о мое железо, неправда.
– Правда, Оль. Ваши чудесные семейные отношения всегда только на Ване держались. И не потому, что он подкаблучник, нет! Он по природе своей не подкаблучник… А ты, конечно, женщина сильная, кто спорит. Разве с железом поспоришь? Лоб расшибешь, с тем и останешься. Нет, вот интересно мне, как тебе живется-то в железной броне? Душенька еще жива, патиной не покрылась? Ладно, чего зря толковать… Только ты не обижайся на меня, Оль. Кто тебе еще такое скажет? Ведь никто…
– Я не обижаюсь, Том. Просто я очень устала. Так ты ужинать будешь, я не поняла?
– Хм, ужинать… Нет, не буду я ужинать, Оль. Я пойду. Все-таки не услышала ты меня. Вернее, не захотела услышать. Жаль. Очень жаль.
– Прости, Томочка…
– Ты сама себя для начала прости. В себе сначала разберись. Ладно, пока…
После ухода Томочки Ольга долго бродила по квартире, пытаясь унять внутреннюю истерику. Нет, что им всем от нее надо? Почему она должна всех понимать, прощать, жалеть? А ее кто пожалеет? А может, ей-то как раз хуже всех! Может, ей еще больнее биться о свое каменное железо! Да, Томочка, и душа давно патиной покрылась, ты права. Да она даже поплакать по-человечески не умеет, излить наружу эту холодную внутреннюю истерику. Да разве это и есть ее сила, о которой они толкуют? Это же не сила, это же черт знает что… Это наказание, это несчастье какое-то…
Ночью ей приснилась Афродита. Нет, определенного образа не было, так, просто белое облако. Но присутствовало во сне четкое осознание, и даже будто кто голосом произнес – вот, смотри, это и есть Афродита. И тот же голос потребовал – всмотрись в ее черты…
Она всматривалась. Мучительно всматривалась. И даже был секундный и горький позыв произнести в сторону белого облака слово, которое она не произносила ни разу в жизни, и выходило из горла какое-то сплошное хрипло невнятное безобразие, переходящее в утробное мычание – м-м-а-м… А белое облако обволакивало, гладило по голове, по плечам…
Проснулась в холодном поту, села на постели. Потом долго плескалась в душе, будто пыталась смыть с себя незнакомые прикосновения. А потом решила вдруг – все, хватит ерундой заниматься, иначе так можно с ума сойти. Не будет она больше никого искать, пусть Генка один… А ей и впрямь некогда – пора о насущных делах задуматься. О квартире, к примеру. Не вечно же на съемной жить!
Да, надо идти и просить у Маркуши ссуду. А может, и не надо просить. Еще чего, просить! Лучше уж в ипотеку залезть… Понятно, что трудно будет, но когда она боялась трудностей? Как говорится у сильных людей – чем хуже, тем лучше! И вперед! И с песней! И нечего всяким снам… Тем более, она никогда не верила снам, и никогда их не запоминала. Во сне человек должен отдыхать, это функция организма такая, и все дела. Отдыхать, чтобы днем жить, работать, любить… А если любить некого, значит, просто работать. И все равно – жить…
* * *Генка позвонил через два дня, тарахтел в ухо возбужденно:
– Оль, я с дядей Митей сейчас говорил, новости есть! Ты где сейчас?
– На работе.
– Тогда я к тебе скоро подскочу. Ты выходи минут через десять, в машине поговорим.
– Ген, а может, зайдешь?
– Не. Я одет непрезентабельно. У вас там, поди, все при галстуках, тебе за меня стыдно будет.
– Ген, не говори ерунды! Какие галстуки. Никто тебя здесь не укусит.
– Нет, не пойду. Сказал же! Выходи через десять минут.
– Хорошо…
Нажав на кнопку отбоя, Ольга задумчиво глянула в окно. Значит, новости есть… Значит, поиски продолжатся. Но она ж вроде решила больше в них не участвовать… А как Генке скажешь? Вон какой взбудораженный… И голос звенит нетерпением. Ладно, по ходу дела решится. Пора на выход…
Генкина машина уже стояла у бровки тротуара, даже дверь услужливо была открыта. Плюхнулась на сиденье, глянула на Генку с улыбкой:
– Привет, братец… Ну, давай, выкладывай свои новости, если не терпится.
– Еще как не терпится, Оль. Он нашел мамины следы, представляешь? – торопливо начал Генка с места в карьер. – Ну, то есть не сам нашел, ему знакомые помогли… Более того, ему даже дело Васнецовой Анны показали! Говорит, сам все справки своими глазами видел.
– А может, это другая Васнецова Анна? Имя и фамилия вроде распространенные.
– Нет, это точно она, Оль. Там же фотография в деле есть, дядя Митя ее узнал… Так что никакой ошибки быть не может. Только вот информация такая… Как бы не совсем…
– А что такое?
– Дело в том, что на поселении она одна была, без ребенка.
– Почему?
– Откуда я знаю? Не забрала его, значит… В детдоме остался… Вернее, осталась. Она же девочку родила, Ксенией назвала. Там, в деле, справка есть. Ксения Васнецова…
Ольга почувствовала, как злое раздражение ударило ей в голову. Нет, чему этот идиот радуется, а? Надо же, счастье великое, следы нашли, девочку Ксенией назвала… И не удержалась, заговорила отрывисто, грубо:
– Слушай, Ген, а может, ну ее, а? Ну сам подумай, что это получается? Она нас бросает всех по очереди, а мы ее ищем. Вот, уже третьего ребенка бросила! Тебе что, мало, да? Мне кажется, хватит… Может, прекратим это гиблое дело? Тем более, как я понимаю, и следы потерялись.
– Нет, Оль, отчего ж потерялись, наоборот… В деле адрес детдома есть, куда ребенка определили, Васнецову Ксению. Это, между прочим, недалеко отсюда, я уже узнавал… Километров двести. Поселок Горькое называется.
– Ну, допустим. И что? Неужели ты думаешь, наша новоявленная сестрица Ксения Васнецова сидит в этом детдоме и нас дожидается? Ей сейчас уже сколько? Должно быть, лет восемнадцать-девятнадцать? Там до такого возраста детей не держат, Ген… Их потом в свободное плавание отпускают…
– Да я все это понимаю, Оль, конечно. И все же… Она ведь сеструха наша! Узнаем хоть, где и как устроилась. Может, она общается с кем из ребят детдомовских или с воспитательницей какой-нибудь связь держит? Надо ее найти, Оль, я чувствую. Они, знаешь, после детдома все такие неприспособленные… А вдруг ей помощь нужна? Или она про маму что-то знает? Поедем, а? В следующий выходной? Я уж и Маришку предупредил…
– Ген, я вообще-то… Хотела тебе сказать…
– Что, Оль?
Генка смотрел ей в глаза так преданно, что язык не повернулся договорить фразу. Представила его лицо, как он отреагирует на ее отказ. И не смогла. Вздохнула, махнула рукой безнадежно:
– Ладно, черт с тобой… Уговорил, поедем. Доведем дело до логического конца, чего уж. Хотя, я предполагаю, конец не стоит того.
– Нет, Оль. Стоит. Не знаю, как тебя, а меня прямо колбасит внутри. Хочу на эту Ксению Васнецову хоть одним глазом поглядеть, страсть как хочу. Видимо, у меня родственные привязки настырно в печенках сидят… И маму очень хочу найти, ты даже не представляешь себе, как я ее хочу найти! Я ж ее помню…
– Да что ты можешь помнить, тебе пять лет было! Может, ты просто себе придумал эту память? Раздул из детской тоски? Ты же взрослый мужик, Генка! Мужик, а не трепетная сентиментальная бабенка!
– Да при чем тут мужик, не мужик… Не в этом дело, Оль. Просто я ее помню, и все. Что есть, то есть. Как подумаю о ней, сразу вот тут чесаться начинает, – постучал Генка ладонью по солнечному сплетению, – так бы и расцарапал до самого нутра, и расчесал бы…
– Ой, ладно… Тоже мне, Данко нашелся. Кстати, как у тебя с Маришкой? Все хорошо?
– Да, все отлично, можно сказать, медовый месяц. Приветы тебе передает, просит, чтобы в гости привез. Ты бы и сама заехала как-нибудь, запросто, без церемоний. Мы ж вроде как родственники…
– Почему вроде как, Ген? Я очень рада, что у меня в жизни брат появился. Счастлива даже.
– И я…
Помолчали, продираясь через конфузливую паузу. Да и не хотелось ничего больше говорить, если честно. Боязно было говорить. Вдруг ненароком зацепятся за слова тонкие ниточки близости, нежные и теплые. Оборвутся…
– Ну что, я тогда поехал, Оль? – вздохнув, первым нарушил молчание Генка. – У меня ж работы невпроворот…
– Ага, поезжай, Ген. У меня тоже – работа.
– Тогда в субботу утром я за тобой заеду? Часиков в восемь?
– Да. Заезжай. До субботы, Ген…
* * *– …Нет, объясни мне, почему Горькое? Кому приспичило открыть детский дом в поселке с таким названием? – отвернувшись к окну и ежась от утренней прохлады, ворчала себе под нос Ольга. – Представляешь, как звучит? Я, мол, сирота, рос в детдоме в селе Горькое…
– Да, согласен, звучит как полный нокдаун, – усмехнулся Генка, выезжая на встречную полосу и нацеливаясь обогнать пассажирский «Икарус».
– Конечно! Если решили в селе детдом организовать, то хоть название бы поменяли… Например, было бы село Сладкое. Или село Веселое, тоже хорошо.
– Нет, Оль. Это уже обман будет. А обман бывает хуже нокдауна.
– Это да. Тут я с тобой полностью согласна, Генка. Название сути не меняет. И все же…
– Хватит ворчать, сестрица! Не выспалась, что ли? Кстати, ты есть хочешь? Там, в пакете, на заднем сиденье, пирожки… Маришка с собой в дорогу дала.
– Хочу, конечно! – обернувшись, потянулась за пакетом Ольга. Достала пирожок, откусила, зажмурилась от удовольствия: – М-м-м… С картошкой, мои любимые… Да они, кстати, теплые, Ген! Она что, ночью их пекла?
– Нет, рано утром встала. А тесто с вечера поставила.
– Она сама умеет тесто ставить? Прямо по-настоящему?
– Да что там уметь, Оль…
– Не знаю. Я, например, вообще не умею. Даже и не пыталась никогда. Надо же, какая Маришка молодец… Повезло тебе, Генка, с женушкой. Милая, заботливая, любящая. Встала ни свет ни заря, чтобы пироги мужу испечь, надо же… Наверное, для этого особый талант нужен.
– Ты опять про пироги или про что-то другое?