Лона в этот момент была сосредоточена на своей груди. Как же давно она знала все то, что ей только что с таким восторгом рассказывал Жан! «Бедные мужчины!» – с жалостью подумала она, и сердце ее преисполнилось глубочайшей нежностью к Аурелии, к этой смелой проповеднице земель куда более миссионерских, чем вся Абиссиния!
– Аурелия, – сказал Жан, – догадалась, о чем я думал, и жестом попросила меня поймать ее: она собиралась спрыгнуть. Так она впервые оказалась в моих объятиях, и я тотчас же позабыл о монашеском фетишизме и об их воинствующем либидо.
(«А о фетишизме Лоны ты забыл, Жан? А о ее либидо? Легко сказать!..»)
– Но ненадолго. Шум вокруг стал еще более угрожающим, чем раньше. Быть может, эти подземные святоши сердились на меня за то, что я осквернил объект их священного поклонения? Или, возможно, они рассчитывали, что их молитва о благих коленях превратит их в скульптурные изваяния, которые останутся в этой нише навечно, чтобы монахи могли и дальше боготворить ее, стесывая камень своими поцелуями?
– Если бы только эти монахи не были мужчинами! – мечтательно произнесла Лона.
– Хотите сказать: «Если бы они были пастушками»?.. Увы, я уверен, что во всей Лалибэле есть лишь одна пастушка, достойная любви Аурелии. Остальные же ничем не отличались от пресловутых монахов, чей культ я имел неосторожность оскорбить.
– Вы позволили им изнасиловать Аурелию? – забеспокоилась Лона.
– Когда мы с Аурелией решили уберечь их от подобного грехопадения и отправились прочь, единственный выход из церкви нам преградили четыре ряда разъяренных священников. А поскольку понять их в таком гомоне было еще труднее обычного, я криком подозвал знакомого монаха, который выполнял роль переводчика. Вообще-то я опасался, что тот тоже попадет под влияние всеобщего помешательства. Но нет. Он вышел из тени и сразу ответил на все мои вопросы:
«Мои братья говорят, что эта женщина не имеет права выйти из церкви, потому что ей нельзя было сюда входить».
Я напомнил, что войти в Бет Амануэль, первую церковь, Аурелии разрешили, потому что она была моей женой. Разве это разрешение не распространялось на все святилища? Если одна группа прихожан дозволила войти в церковь, разве другая могла оспорить это решение?
Мой официальный представитель терпеливо разъяснил, что проблема заключалась вовсе не в этом:
«Они сначала поверили, что это ваша жена. Но больше они не верят».
«Почему же?» – удивился я.
«Потому что вы ведете себя не как муж и жена».
Но тут, к моему удивлению, вмешалась Аурелия. Она спросила:
«А если мы начнем вести себя так, как, по их мнению, полагается мужу и жене, они оставят нас в покое?»
«Если только не решат, что вы ломаете комедию, – возразил переводчик. – В этом деле их не проведешь».
* * *Жан умолк, увлеченный собственными воспоминаниями, и совсем забыл о Лоне.
Она тихонько застонала, приведя его в чувство. Он поспешно заговорил:
– Тогда Аурелия насмешливо поинтересовалась:
«Насколько чисты и невинны эти монахи? Известно ли им, например, что любовью можно заниматься и до свадьбы?»
Я не услышал ответа переводчика – настолько был оглушен этими ее словами. Аурелия являлась для моих физических желаний чем-то совершенно запретным, будто весталка, покинувшая бренное тело по желанию своей богини. И вот она преспокойно предлагала мне решение, о котором я даже и подумать не смел!
«Если мы займемся любовью у них на глазах, то они поверят, что мы муж и жена», – объяснила она.
Свой необдуманный ответ я услышал гулко, как бы со стороны:
«Я и сам в это поверю».
Она же проявила куда больше здравомыслия:
«Ну а я поверю в это потом».
8
Если раньше Лона мягко поглаживала свои груди, то теперь она нервно терзала их своими изящными пальцами. С видом полнейшего возмущения она спросила:
– Надеюсь, вы не обошлись с Аурелией как с какой-то шлюхой на глазах у этих лицемерных извращенцев?
– У меня иные представления о свободе. И я не так тонко разбираюсь в ее категориях. К примеру, мне бы и в голову не пришло навесить на вас тот или иной ярлык. Поэтому я не думал, что монахи, эти раскаявшиеся грешники, были извращенцами. А уж тем более не мог представить Аурелию в качестве шлюхи!…
Его смех прозвучал настолько заразительно, что Лона даже умерила свой пыл и принялась ласкать себя медленнее и нежнее. Она спросила:
– И как же вы все устроили?
– Милая моя, ваше любопытство не знает границ. Но тут уж, как говорится, око за око. Вы отказали мне в удовольствии рассказать вам все, что я знаю об эфиопской архитектуре, тогда как я буквально сгорал от желания это сделать. Теперь ваш черед мучиться в тщетных попытках узнать, каким образом Аурелии удалось решить эту проблему, по степени сложности сравнимую с искусством огранки церковных нефов. Зуб за зуб. Так что я ничего не расскажу вам о том, как мы решили заняться любовью стоя, чтобы не испачкаться на грязном полу; о том, как лопнула ткань сорванной юбки… Не поведаю вам ничего и о томительном удовольствии избавления от прочих, куда более интимных препятствий. Не стану я описывать и то упоение, с которым наша амазонка – эта невеста пастушки – в одно мгновение стала любовницей мужчины. И уж точно не стану объяснять, каким образом я помог ей и сделал то, что никогда не смогу повторить.
– Но ведь именно об этом вы и обещали мне рассказать.
– И я выполню свое обещание. Но сейчас мне кажется, что вам бы куда больше понравились описания того, до чего вы могли бы дотронуться.
Они уставились друг на друга. Лона позволила ему заговорить первым.
– Если бы вы были одним из монахов, – спросил он, – что бы вы захотели потрогать?
Она ответила искренне, как он и надеялся:
– То, что было под юбкой.
– Они бы показали вам мой напряженный член, вертикально входящий во влагалище Аурелии.
– А потом? – настаивала Лона.
– Вы бы увидели, как он выходит, и заметили бы, что он красного цвета. Потом он бы входил все легче и легче, потому что лоно Аурелии стало бы более податливым.
Жан снова испытующе поглядел на Лону и продолжил:
– Все это вы могли бы увидеть и потрогать в тот день. Доводилось ли вам когда-либо прикасаться к вагине Аурелии, когда в ней находится член?
Она ответила не моргнув глазом:
– Нет. Но за этим-то я и пришла сегодня.
– Монахи же пришли в церковь вовсе не за этим. А в итоге получили нас с Аурелией… У нас все было серьезно.
Он дружелюбно посмотрел на пальцы Лоны и рискнул дать девушке совет:
– Быть может, эта история со священниками научит вас кое-чему: например, умению вовремя предпринимать какие-либо активные действия.
– А нельзя ли действовать как-то по-другому в подобной ситуации? – поинтересовалась Лона.
– Существуют десятки способов разрешения этой проблемы! – заверил ее Жан. – Но мы с Аурелией не стали тратить время на их поиски. Сказать по правде, мы очень быстро забыли о грозившей нам опасности, о том, что подчинялись в тот момент местным законам и так далее. Любовь мы выбрали не в качестве инструмента для побега или реакции на брошенный монахами вызов… Мы занялись любовью, потому что оба этого хотели и потому что подвернулась неплохая возможность.
Мыслями он вновь находился в Лалибэле вместе с Аурелией.
– Подозрения наших религиозных зрителей помешали нам заняться предварительными ласками, которые могли бы отбить у нас всякое желание продолжать утехи. Их присутствие избавляло нас от обязанности искать оправдания или причины. К тому же они освободили нас от известного рода формальностей. Короче говоря, монахи оказали нам огромную услугу! Так что мы уцепились за этот предлог, как, буквально говоря, уцепились и друг за друга под взглядами наскальных изображений зебу.
– И монахов, – напомнила Лона.
– Радуйтесь: вы с ними похожи, поскольку те тоже не желали довольствоваться одним лишь созерцанием.
Казалось, Лона немало удивилась тому, что Жан сравнил ее с этими отшельниками из далеких земель. Однако об этом замешательстве свидетельствовали лишь ее пальцы, на время оставившие в покое грудь.
Рассказчик поспешил поднять девушке настроение:
– В какой-то момент я почувствовал легкое покалывание на бедрах и ягодицах. Как потом мне сказала Аурелия, она ощутила то же самое. Это не было похоже на укусы насекомых, скорее на прикосновение крыльев бабочек, круживших вокруг нас и искусно щекотавших своими усиками обнаженные участки наших тел.
Руки Лоны замерли.
– Я говорю «искусно», – развил свою мысль Жан, – потому как это нас еще больше заводило. Возбуждало. Лично я тогда почувствовал нахлынувшую на меня горячую волну, которую я не преминул передать Аурелии в особенно мощных, страстных фрикциях. Она потом мне рассказала, что секс со мной под такой тактильный аккомпанемент был просто невероятным.
Жан решил, что предпочтительнее было бы ответить на немой вопрос Лоны:
– По правде говоря, первые ощущения, которые испытала Аурелия от нашего соития, были скорее болезненными. Затем – странными. И лишь потом они переросли в удовольствие. Разумеется, оно сильно отличалось от того удовольствия, что дарят друг другу женщины, но Аурелии оно понравилось…
«Стоит ли мне сейчас разъяснять, в чем именно заключалась разница? Сможет ли она меня понять? – задавался вопросом Жан. – Не стоит теоретизировать! Только факты и ничего, кроме фактов!»
– Но мы довольно скоро обнаружили причину этой необычной акупунктуры. Оказывается, эти легкие покалывания производили своими костылями священники. Воспользовавшись тем, что мы не обращаем на них никакого внимания, они окружили нас на расстоянии вытянутой руки с палкой. И теперь они легонько тыкали нас этими самыми костылями.
Лона была так же сбита с толку, как некогда и Жан с Аурелией.
– Но больше всего нас удивило не подобное странное использование этих предметов, а те легкость и точность, с которыми монахи управляли своими палками. В конце-то концов, эти пресловутые костыли имели довольно внушительные размеры! Как вообще мы могли с расстояния двух метров не заметить их и спутать тычки палок с прикосновением крыльев бабочек?! Еще большую странность всему придавал тот факт, что с другим концом костыля, тем, что был оснащен короткой перекладиной, монахи вообще вытворяли нечто непотребное: они мелко трясли перекладиной, плотно прижимая ее к паховой области. Таким вот способом монахи мастурбировали. Подобный метод, вне всяких сомнений, блистал оригинальностью, а судя по горящим взглядам отшельников, был еще и весьма действенным.
Пальцы Лоны вновь пришли в движение.
– Дерево неумолимо двигалось вверх-вниз по всей длине их членов, чья эрекция была столь же заметна через хлопковую ткань их белых одежд, как и моя – под простыней сегодня утром, когда вы пришли. Или, если хотите, их концы торчали так же, как сейчас торчат ваши соски.
Увы, оба этих сравнения Лону никоим образом не взволновали. Жан усилил давление:
– Я с удовольствием отметил, что их исступленно вибрирующие поршни, работавшие на грани человеческих возможностей, передавали нам свою энергию посредством простейшего, в сущности, механизма. Я также заметил, что концы палок обычно касались самых интимных зон: они скользили меж ягодиц, достигая промежности, умело играя с нашими гениталиями. Очевидно, именно этим и объяснялся тот приток неописуемого наслаждения, который мы с Аурелией испытывали вплоть до последней минуты. Подобного рода практика, скорее всего, восходит к древнейшим традициям. Монахам наверняка понадобились столетия, чтобы увесистые посохи в их руках смогли легко и изящно порхать, подобно смычкам.
«К слову сказать, – размышлял Жан, – у Лоны пальцы тоже – как у опытной скрипачки. Хотя ее учение зародилось не слишком давно!»
– Кстати, я должен добавить, что на этом заслуги монахов не исчерпались. Они не только продолжали возбуждать нас своими костылями, при этом как-то умудряясь сохранять равновесие в толпе и одновременно мастурбировать. Однако спустя некоторое время они вновь принялись покачиваться в танце, размахивая палками в такт, дабы добиться оптимальной комбинации движений. Разумеется, свои хореографические экзерсисы они дополняли монотонным пением, ритмично гармонировавшим с пульсацией их членов. На нас это пение также оказало самое благотворное воздействие. Я сумел подстроить свои движения под его ритм, и стоны Аурелии ясно давали мне понять, насколько ей было хорошо.
Для Лоны совершенно очевидным было то, насколько значимы для Жана эти воспоминания. Для нее они были сравнимы разве что с ее собственными воспоминаниями об Аурелии, когда та услужливо согласилась на демонстрацию, которая, ко всеобщему сожалению, так быстро закончилась.
Жан заметил, что Лона неотрывно смотрит на его возбудившийся член. Это зрелище подстегивало девушку, она все быстрее и быстрее теребила свои затвердевшие соски, придававшие ее груди совершенно потрясающий вид.
Он решил, что рано или поздно их эрекции должны были перетечь в нечто большее. И ему как никогда хотелось, чтобы это «большее» длилось как можно дольше и повторялось снова и снова…
Он с благодарностью вспомнил о бесчисленных всплесках удовольствия, которые они делили с Аурелией в ходе их неожиданной встречи с дабтара. Необходимо было, чтобы Лона тоже познала это удивительное ощущение, когда рассудок граничит с безрассудством. Он как мог попытался ей объяснить:
– Смысл этого загадочного ритуала дошел до меня лишь тогда, когда Аурелия в изнеможении испустила протяжный, полный невыразимого счастья стон. Монахов было слишком много, поэтому они не могли по очереди ее услаждать. Нить того наслаждения, что испытывали мы все, попросту бы исчезла. Обязательно возникло бы некое неравенство, напряжение; монахи стали бы проявлять нетерпение. Вот почему им хватило мудрости выбрать именно этот способ: все они одновременно занимались с ней сексом, используя меня в качестве посредника.
До сих пор поступок монахов вкупе с подобным интересным объяснением приводили Жана в восхищение. Почтив эти воспоминания несколькими секундами молчания, он продолжил:
– Священники в некотором роде поручили мне исполнить то, что сами они сделать не могли. Но через этот сексуальный канал, установленный с помощью пресловутых посохов, ставших настоящим символом их культа, они получали ровно столько же наслаждения, сколько отдавали нам. Так что можно сказать, что я наполнил Аурелию не только своей спермой, но и спермой всех, кто находился в церкви: она выплеснулась из их членов в тот же самый момент, как кончил я сам.
«Хотел бы я знать, что Лоне известно об этом явлении? – думал Жан. – Я имею в виду не эфиопских монахов и их нравы, а мужской оргазм в целом». Но этот вопрос он решил отложить на потом.
– Когда мы потом стали обсуждать с ней наедине все произошедшее, Аурелия сказала, что испытывала такие же ощущения, что и я. Во время ее первого секса с мужчиной ей показалось, что ее пронзают сразу все монашеские члены одновременно. И она до сих пор уверена, что в тот день, когда она потеряла девственность, ее влагалище заполнилось спермой двадцати пяти эякуляций.
Лона вдруг так протяжно застонала, что Жан едва удержался от расспросов. Дополнить свое повествование он решил следующим:
– Более того, это ощущение Аурелия испытывает почти всякий раз, как мы занимаемся любовью. Так что, похоже, монахи и по сей день считают ее своей любовницей, хотя с тех пор, как она покинула Лалибэлу, прошли месяцы. Надеюсь, монахи, как и мы, осознают тот факт, что каждый раз, когда я тружусь за них на супружеском ложе, они могут беззастенчиво наполнять эту прекрасную женщину спермой, сколько им заблагорассудится.
Теперь не оставалось никаких сомнений: Лона кончила. Жану приходилось выбирать: либо кончить самому, либо приглушить яркость воспоминаний.
– И все же к концу церемонии Дня Всех Святых в этой подземной церкви, даже продолжая ощущать на себе прикосновения фантастических «антенн» и все глубже погружаясь в пульсирующую пучину монашеской мастурбации, мы с Аурелией постепенно забывали о том, кто именно причастил нас к этой мистерии.
Предвосхищая разочарование Лоны, он перешел к главному:
– Мы больше не думали о них. Наши сердца бешено стучали в унисон не по причине вожделения священников. Нас сводило с ума, уносило куда-то далеко-далеко, делало нас совершенно иными, будто заново родившимися, обещало нам новое будущее – осознание того, что мы любим друг друга.
Лона недоверчиво спросила:
– Разве можно полюбить так быстро?
Жан моментально отреагировал каким-то изменившимся голосом:
– Если быстро не полюбить, иного шанса может и не представиться. Настоящая любовь бывает лишь с первого взгляда. Именно так любят дети, а взрослые со временем забывают, как это делается. Это чувство сродни той безграничной радости, которую мы испытывали, когда кто-то кричал нам: «Бежим к морю!», или «Искупнемся в бухте!», или «Поплыли вон к тому острову!» И с этого момента мы начинаем сомневаться, прозвучит ли в нашей памяти этот голос, когда мы уже будем не в том возрасте, чтобы бегать, ходить голышом или плавать. В минуту этого исключительно чистого детского чувства жизнь представляется нам в розовом цвете, наполняет наши сердца радостью, а от ощущения счастья и любви ко всему миру захватывает дух.
– В тех горах вы думали о море?
– Да. Тот каменный колодец, наполненный запахами фимиама и воска, казался нам с Аурелией открытым морем. А тело Аурелии было морским дном и его истоком. И на нашем подземном пляже я безмолвно говорил ей, что буду любить ее, любить день за днем, и с еще большим упоением. Я буду восхищаться ею, обожествлять; она будет для меня единственной и неповторимой. Я пройду вместе с ней до самой старости, навсегда запомнив ее молодой. Я рискну. И наша любовь нам никогда не наскучит и не будет похожа ни на какую другую. В любви мы никогда не повторяемся.