Руки у офицера были сильные. Подхватив француза, он едва не выворачивал Жеральдину шею, причиняя еще большие неудобства. Наконец они добрались до реки, без всякого почтения разбойники сбросили тяжелую ношу прямиком на песчаный берег.
Выглянувшая луна длинной дорожкой легла на мерцающий серебристый след и упала на лицо стоящего офицера. И Жеральдин узнал в нем доверенную персону Софьи Алексеевны.
— Знает меня, видать, — удовлетворенно протянул офицер. — Глянь, Макарыч, как глазенки его забегали. Только недолго тебе помнить. — Достав из кармана несколько аккуратно сложенных бумаг, он продолжил: — Ворот ему расстегни. Ага… Вот так. Сюда я ему и суну грамоты. — Мелко рассмеявшись, добавил беззлобно: — Это грамоты водяным, чтобы не шибко над тобой изгалялись. Ну так что, Макарыч, закатим? А уже потом, когда он богу душу отдаст, тогда и развяжем.
Жеральдин забился, попытался отвязаться, но путы крепко стягивали конечности, ограничивали движения.
— Ого, как зашевелился!
Поднатужившись, тати подхватили француза и понесли его в воду. Действовали основательно, неторопливо, будто исполняли привычную, успевшую надоесть работу. Бородатый, остановившись, даже утер рукавом лицо, после чего ударил Жеральдина несколько раз ногой в брюхо.
У самой воды запарились. Все-таки не каждый день приходится волочить такую тяжесть. Посидели на камушках, разговаривая о пустяках, а когда собрались наконец с силами, посоветовали французу прикрыть глаза и, поднатужившись, вкатили его в реку. Последнее, что Жеральдин увидел в своей жизни, так это луну, которая сквозь толщу воды выглядела очень неровной и чрезвычайно неприветливой.
Глава 10 ДОЗНАНИЕ
Утонувшего Жеральдина обнаружила посадская девица Аксинья.
Спустившись по косогору с коромыслом на плечах к мостку, с которого обычно бабы полощут белье, она вдруг увидела всплывший и раздувшийся от воды расшитый кафтан. Еще не веря в свое счастье, она потянула его багром к берегу, обдумывая, как следует распорядиться неожиданной находкой. Например, можно было бы сшить из него нарядную рубаху, глядя на которую от зависти полопаются все посадские девки или, разодрав на лоскуты, удлинить платье. Но неожиданно багор воткнулся во что-то твердое, прежде чем Аксинью укутала с головой волна страха, она увидела, как из воды всплыло посиневшее лицо утопленника. Широко открытые глаза покойника взирали прямо на нее, как если бы взывали о помощи.
Позабыв про корыто с бельем, Аксинья, подгоняемая собственным криком, влетела вихрем на крутой склон и, не помня себя от страха, побежала к дому.
С полчаса перепуганные домочадцы не могли добиться от девки ни слова. Трясясь от страха, она только махала руками в сторону реки. Лишь когда девицу окатили ведром колодезной воды, она враз пришла в себя.
— Мать вашу! Ироды! Чего же вы меня полощите?! Утопленник в реке!
Домочадцы облегченно вздохнули и гуртом повалили к мосткам.
Еще через два часа к берегу пришли люди из Преображенского приказа: дознаватель, круглолицый окольничий со смешливой фамилией Оладушкин, и смурной тощий дьяк, которого почему-то все называли Ворона.
Оттащив утопленника под ивовый куст, дознаватель с дьяком почесывали морщинистые лбы и, порывшись в его кафтане, вытащили пачку эпистол, после чего о чем-то долго между собой судачили. Склонившись, заглядывали ему в лицо, как если бы хотели запечатлеть на его челе прощальный поцелуй. Признав в нем капитана Преображенского полка Жеральдина Ланвена, подались восвояси, повелев отнести покойника в погреб.
Было отчего зачесаться: о произошедшем следовало сообщить главе Преображенского приказа князю Ромодановскому. Федор Юрьевич в случайности не верит, а потому наверняка организует дознание, в котором примет самое деятельное участие.
Опустив головы, окольничий с дьяком направились к Федору Ромодановскому.
Князь Ромодановский не пил, лишь ночью. Но просыпаясь поутру, он опорожнял зараз полведра браги, награждая себя за столь долгое воздержание. Во хмелю князь был зол, но хуже всего случалось тогда, когда Федор Юрьевич оставался трезвым — в эти часы он выглядел неразговорчивым и нелюдимым. В такие моменты он внушал окружающим самый настоящий ужас. Но уже после ковша выпитой браги становился прежним главой Преображенского приказа, властным, дотошным, подозрительным, которому, как представлялось многим, неизвестно слово «милосердие».
Завалившись в палаты Преображенского приказа, окольничий с дьяком с покаянным видом сняли картузы и, опустив взгляды, поведали о бесталанной кончине французского бомбардира. Выслушав сбивчивый рассказ холопов, князь Ромодановский вдруг надолго замолчал и, устремив тяжеловатый взор на бившуюся в окно муху, предался нелегким думам.
Федор Юрьевич Ромодановский выглядел хмурым. Собственно, было отчего, ведь не каждый день приходится заниматься утопленниками, тем более, бомбардирами Преображенского полка. Был бы иной мертвяк, так с него бы и спрос невелик, закопали бы за посадами, где погребают неизвестных, отслужили бы молебен для очистки души, ну и дело с концом!
А тут бомбардир, да еще чужестранец!
По всей видимости, капитан утонул сдуру (подобное случается). Перебрал наливочки, вот и занесла его нелегкая на самый стрежень. Но при всем этом Федора Юрьевича разбирали сомнения. Что-то здесь не складывалось. Какого, спрашивается, лешего, его понесло на берег реки, в темень, в противоположную сторону от собственного дома? Да и утонуть он умудрился в том месте, откуда без труда выберется пятилетний ребенок. Князь Ромодановский шумно пыхтел, раздувал ноздри, но ничего не мог придумать.
Дознаватель и дьяк, сомкнувшись плечами, терпеливо ожидали слова боярина. Но тот только водил кустистыми бровями, нагоняя на холопов еще больший страх.
За иноземца государь мог спросить строго, а потому предстояло разбираться со всем пристрастием.
— Язвы на теле были? — наконец спросил князь Ромодановский, взяв кружку с брагой.
— Никаких, Федор Юрьевич. По всему видать, сам помер, — рьяно заверил окольничий. — Со всех сторон осмотрели. Правда, зенки у него широко распахнуты, но то от ужаса. Кому же помирать-то хочется?
— Тоже верно, — протянул Ромодановский. — Никому не хочется. Вот только как же он сумел утонуть там, где бабы белье полощут? Там даже курица сухой из воды выберется.
— А оно всякое бывает, боярин, — встрял окольничий. — Ежели судьба, так можно и в стакане с водой утопнуть.
О покойном Жеральдине князь Ромодановский был наслышан немало. Нрава тот был дерзкого, слова, сказанного поперек, не терпел, а потому влипал в бесконечные истории и часто бывал битым. Он регулярно вызывал обидчиков на дуэль, но те, не понимая иноземных слов, лишь пожимали плечами и побивали зарвавшегося француза кулаками.
Тот скоро тоже поднаторел в драках и, уподобившись Петру, носил при себе дубину для воспитания солдат.
Лощеный Жеральдин был неутомим и в амурных делах. Поговаривали, что на Москве не осталось ни одной вдовушки, которую он бы не приласкал.
Всего это вполне хватило бы, чтобы подкараулить француза темной ночкой и предоставить ему возможность вдоволь испить водицы из Москвы-реки. Да и список нареканий у Жеральдина был столь велик, что его давно следовало прогнать не только из Москвы, но даже из России. Однако дело свое он знал хорошо и так гонял солдат на штурм потешных крепостей, что их расторопности наверняка позавидовали бы даже янычары. А кроме того, даже не икнув, мог выпить полведра настойки — качество, невероятно ценимое самим государем. Так что лично для Петра это будет немалая потеря.
И стольник Ромодановский уже в который раз печально вздохнул. Был бы на месте этого француза кто-нибудь поплоше, пусть даже постельничий или кравчий…
— Значит, никакого насилия? — уже в который раз спросил князь.
В прозвучавшем вопросе было столько горечи, словно он желал, чтобы француза отыскали четвертованным.
— Никакого, Федор Юрьевич. Сдуру он это, — уверенно предположил окольничий Оладушкин. — Видать, от бабы шел, вот и заплутал.
— Ладно, прочь подите! — махнул рукой стольник, уже думая о том, как следует доложить о произошедшем Петру Алексеевичу.
Переглянувшись, окольничий с дьяком попятились к выходу.
— Стой! — остановил Ромодановский.
— Значит, говорите, у мостков, где бабы белье полощут?
— У мостков, князь.
— Э-эх! Взглянуть хочу. Покажите, где сгинул.
— Как скажешь, Федор Юрьевич.
Поднявшись из-за стола, он ринулся в сторону двери. Дьяк с окольничим заторопились следом, к стоящей невдалеке повозке.
Дотошный, умный, способный замечать любую мелочь, Федор Юрьевич был незаменимым в сыскном деле. Прибыв на место, он долго топтался там, пытаясь обнаружить хоть какие-нибудь следы и, не отыскав оных, пошел вдоль берега, уводя за собой многочисленную свиту.
Дотошный, умный, способный замечать любую мелочь, Федор Юрьевич был незаменимым в сыскном деле. Прибыв на место, он долго топтался там, пытаясь обнаружить хоть какие-нибудь следы и, не отыскав оных, пошел вдоль берега, уводя за собой многочисленную свиту.
— Течение оттуда, — вскинул князь руку в сторону косогора. — Стало быть, там и надо следы искать. Брагу-то принесли? — хмуро покосился он на дьяка.
— Так в повозке, князь, — отвечал Ворона, почесывая затылок.
— Что за дурни-то стоеросовые! — в сердцах воскликнул Федор Юрьевич, хлопнув себя ладонями по толстым ляжкам. — Сказано же было, что без бражки не думается. Глотнул малость, и мозги в порядок придут. Живо за жбаном!
Смешно семеня ногами, дьяк добрался до косогора, поросшего осокой, и, вобрав в легкие поболее воздуха, устремился верхом к пролетке. Через две минуты он уже возвращался с брагой.
Обычно всю службу князь Федор Юрьевич проводил в непрерывном возлиянии. Едва заканчивался один жбан с питием, так ему на очередь тотчас выставлялся другой. Сейчас был тот редкий случай, когда добрых полтора часа он провел без привычной выпивки.
— Ты бы хоть тележку какую захватил, — примирительно проговорил Ромодановский, принимая из рук окольничего жбан. — А так чего зазря корячиться.
Приложившись пухлыми губами к краешку сосуда, он поглощал брагу до тех самых пор, пока брюхо не стало распирать. Передав наполовину опустошенный жбан дьяку, он ослабил порты, утер мокрые усы и, довольно икнув, произнес ворчливо:
— Чего рты пораззявили, нехристи! Государев хлеб пойдем отрабатывать.
Брага помогла, вдохнув в ослабевшего Федора Юрьевича новые силы. Даже взгляд его был не столь туманен, как прежде, а в красных воспаленных глазах пульсировала живейшая мысль. Не опасаясь запачкать одежду, князь Ромодановский затопал по берегу и всякий раз люто бранился, когда сапоги крепко увязали в глине. За мостками, где обычно бабы полоскали белье, просматривалась небольшая песчаная коса, любимое место для купания здешних сорванцов. Именно здесь течение было особенно стремительным. Ударяясь в огромный валун, выпирающий со дна, оно разбивалось на два одинаковых потока и, перемешивая темно-зеленый ил, устремлялось к противоположному берегу, оставляя после себя разбегающиеся на поверхности воронки.
Выбравшись на сухое место, князь отряхнул сапоги от налипшего глинозема. Огляделся.
— Вот откуда-то отсюда его могли и сбросить, — заключил Ромодановский. — Кажись, больше неоткуда.
— Верно, Федор Юрьевич. Даже лежал он так, как будто бы течением пришибленный, — оживился окольничий Оладушкин.
— Коли ниже бы сбросили, — продолжал Ромодановский, — так наверняка бы утащило. Уж больно там стремнина глубока. Вот и всплыл бы где-нибудь за сто верст от Москвы.
— Да, Федор Юрьевич, если у этого бережка скинули, так в точности к тому месту прибьет.
— Поглядим, может отыщем чего.
Не опасаясь испачкать парчовый кафтан, Ромодановский с окольничим стали исследовать косогор, пытаясь отыскать хоть какие-нибудь следы. В полуверсте у торчащего из берега останца углядели красную узкую ленту от иноземного кафтана.
— Видал? — довольно протянул князь Федор Юрьевич. — Вот через это место его и волокли. Вот только бы знать, за что горемычного порешили.
— А вот и следы, боярин! — радостно пискнул дознаватель Оладушкин, ткнув перстом в примятую траву. — Кажись, их двое было. Один покрупнее будет. Вот как гречиху-то примял! А вот другой пожиже уродился. След на песочке узенький.
— Верно, — легко согласился Ромодановский. Без браги не думалось. Мысли принимали сумбурный характер. Теперь хмель воспалил воображение.
— Тут вот они присели, — ткнул князь на взрыхленный песок. — Вроде, они его сюда положили. Вон как каблуками французишка бил, будто бы конь. А далее подняли и к берегу потащили. Вот что, окольничий, — серьезно протянул Федор Юрьевич. — Давай отыщем место, откуда они его в воду спихнули. Наверняка на быстрину хотели, чтобы его подальше от берега оттащило. Да видно где-то кафтан за корягу зацепило.
Повезло на третьем часу поисков. На мелком гравии обнаружились следы волочения и отпечаток лежащего тела. Вокруг сильно натоптано. Очевидно, татям пришлось изрядно повертеться, прежде чем спровадить бедного Жеральдина в Москву-реку.
— Вот с этого камешка его сбросили, — заключил боярин. — Только чего он здесь делал?
Окольничий Оладушкин сдержанно откашлялся.
— Ясно чего… Хотел, видать, к Анне Монс идти. Любовь у них была.
— Ишь ты, — подивился князь Ромодановский. Как главе Преображенского приказа ему следовало знать о подобных вещах в первую очередь. — А тебе откуда известно? — подозрительно посмотрел на окольничего князь.
— Так письма под кафтаном у него нашли, писанные рукой этой Монсихи. А в них она его «ангелом любовным» называла, «да светом своих очей». А еще писала о том, что дождаться его не может.
— Сразу-то чего не сказал? — насупился князь.
— Опосля хотел, — малость смутился окольничий.
— Эпистолы эти с собой?
— При себе, боярин, — охотно отозвался дознаватель, вытаскивая из-за пазухи влажную пачку писем. — Разводы на бумаге, но коли усердие проявить, то разобрать можно.
Взяв пачку писем, князь Ромодановский аккуратно перебрал каждую бумагу. В некоторых местах вода успела разъесть чернила, но большинство посланий прочитывалось.
— Ишь ты, как пишет эта Монсиха, — тряхнул бумагой Ромодановский. — Называет Жеральдина «любовником, каких свет не видывал». Очевидно, наш французишка так в этом деле преуспел, что самого Петра Алексеевича за пояс заткнул… А далее что пишет, бестия! — По тону главы приказа можно было понять, что он больше восторгался, чем осуждал. — «Так и чую твои рученьки у меня на бедрах. Ощущаю как ты меня ласкаешь. И оттого в моей груди жар неземной. Жду не дождусь сокола своего ясного».
— Петру Алексеевичу она, верно, сроду таких слов не говорила, — оскорбился за государя окольничий.
— Чего встали? — грубовато прикрикнул князь на челядь. — Не для чужих ушей писано! В обратную сторон потопаем. Поделом этому французу! Прелюбодеяния захотел, вот и получил сполна!
* * *Князь Федор Юрьевич был одним из немногих людей, кто имел право входить к государю без доклада. В сей раз было не самое подходящее время для визита, поскольку царь Петр во дворце своего любимца Лефорта принимал посла от императора и, судя по громкому хохоту государя, становилось понятно, что беседа продвигается плодотворно.
Промаявшись под дверьми с добрый час, Федор Юрьевич заглянул в комнату. Гость царя, длиннолицый и остроносый человек в белом парике, сидел за небольшим столом, покрытым красным бархатом, и вымученно улыбался на всякое слово государя. Толмач, круглолицый детина с короткими ножками и такими же небольшими ручками, усердно скалясь, быстро переводил сказанное.
Обрядившись в немецкое платье, Петр Алексеевич сидел на диване, а на его острых коленях, обняв государя за шею, устроились две немки из Кокуя. Девки были совсем еще юные, лет по пятнадцати, но тела у них сдобные, как если бы настояны на добрых дрожжах; тугие платья натягивали добротные шелка, того и гляди, не выдержит натиска материя и разойдется по отороченным швам. Губки пухлые, собранные в аккуратные бантики, как если бы были созданы исключительно для поцелуев. Они поочередно чего-то нашептывали Петру Алексеевичу, и тот негромко смеялся, разглаживая пальцами топорщившие усы, и бесцеремонно заголял кокоткам ляжки. Несмотря на молодость, в них было столько плутовства и жеманности, как если бы каждая из них имела целое колье из разбитых мужских сердец.
Заприметив заглянувшего князя, Петр Алексеевич призывно махнул рукой:
— Федор Юрьевич, проходи!
Ромодановский протиснулся бочком. Глазеть на зазорных девок было грешно, но и не смотреть невозможно. Белая девичья кожа воспаляла уже притупившееся воображение, притягивала к себе взгляд.
Сделав над собой непомерное усилие, Федор Юрьевич оторвал глаза от белоснежной ножки и посмотрел на ехидно усмехающегося Петра. Левой рукой царь держал ту, что устроилась на левом колене, черненькую, с длинными вьющимися волосами, а вот другой, рыженькой, будто бы пожарище, на потеху послу сунул правую руку в разрез платья.
Приумолк посол Великой Римской империи, наблюдая за чудачествами русского самодержца. Он был предупрежден о том, что Московия не похожа ни на одну из европейских стран: ни государственным устройством, ни семейными отношениями, но то, что он увидел в действительности, превысило все ожидания. К происходящему следует относиться со здоровой долей иронии. Очевидно, у русских государей принято ласкать перси фавориток во время официального приема. Во всяком случае, царь Петр в своих чувствах откровенен, чего нельзя сказать о королях просвещенной Европы.