Аксенов часто беллетризует воспоминания, меняет места действия, имена, чины, голоса.
Так что ручаться за соответствие его историй действительности сложно.
А в этой к тому же слишком много секретов… Кто тот литчиновник в ранге первого секретаря? Как звали лицо в бриллиантовых запонках и какова была его должность? Кто может подтвердить (или опровергнуть) роль (да и само существование) Томика Луковой? Неизвестно. Но все эти истории об отъезде грех не привести. Уж больно хороши. Дают отличное представление о времени и месте в нем Аксенова, личных связей и разрешающих инстанций.
И вот итог: писатель на американском перекрестке.
Где «больше не было предметов, ну если не считать быстро летящих облаков, солнца, пустой банки из-под пива "Корс", которая тихо, без всякого вызова катилась… и поблескивала с единственной лишь классической целью – завершить картину прозаика. Помните "осколок бутылки"? Впрочем, может быть, уже достаточно для вашего воображения?»
Может – да. А может, и нет.
Но спасибо журналу «Новый мир»! Что в августе 1976 года помог читателям проверить силу и богатство их воображения. Дал возможность увидеть себя на перекрестке, ну, скажем, Комсомольского и Университетского проспектов. И сравнить увиденное с картинкой пересечения Тивертон-авеню и Уитлшир-бульвара. И сделать выводы.
И они были сделаны. Зря, что ли, № 8 журнала мгновенно стал редкостью? Зря, что ли, его давали на ночь-две – почитать.
5
А почитать было о чем.
Ну, скажем, например, о путешествии в пустыню: «…Дин позвонил отцу и попросил одолжить ему на неделю мощный огромный "Олдсмобиль". Старик торжествующе заворчал:
– Ага, когда доходит до дела, даже лос-анджелесские умники забывают свои европейские тарахтелки и <…> просят у родителей американский кар…
Еще недавно огромный кар-автоматик был в Штатах символом мощи, процветания, мужского как бы достоинства. Сейчас американские интеллектуалы предпочитают маленькие европейские машины, хотя стоят они отнюдь не дешевле, а дороже, чем привычные гиганты.
Дин загнал свой любимый «Порше» в угол гаража, исчез и вскоре приплыл на корабле пустыни: двести пятьдесят лошадиных сил, автоматическая трансмиссия, эр кондишн. В последней штуке… и был весь смысл замены – как ехать через пустыню без кондиционера?»
Да полноте: о конфликте ли поколений в самом деле здесь речь? О трансмиссиях ли? Да и вообще – об автомобилях ли, по большому-то счету?
Оглядываясь вокруг на перекрестке московских проспектов, читатель «Нового мира» видел другое. А за рассказом Аксенова о «Порше», «Олдсмобиле», об их сверкании и кондиционере он видел с нетерпением ожидаемую открытку на «Жигули» – разрешение оплатить долгожданную машину. Видел он и заокеанского водителя за рулем того самого «Порше».
И почему, вопрошал читатель себя, семью и друзей, в самой передовой державе мира, о чем нам каждый день сообщает газета «Правда», даже нехитрый советский «Фиат» лишь отчасти есть средство передвижения, а в остальном всё еще роскошь?
И отчего, собственно, эти несчастные, измученные безработицей, инфляцией, ростом цен и агрессивной военщиной американцы, грустящие средь небоскребов Лос-Анджелеса под гнетом желтого дьявола, с такой легкостью превращают в реальность эту мечту советского потребителя? Вон: американский интеллектуал может себе позволить «предпочитать маленькие европейские машины». А интеллектуал советский? Может лишь проверять мощь своего воображения, с интересом читая в газетах и журналах очерки удачников, которые видели это всё своими глазами.
Кстати, что ж это газеты на американском перекрестке так несхожи одна с другой? А наша «Правда» так в целом похожа на «Комсомольскую правду»? Да и в частностях тоже… А прочие советские издания – столь разительно напоминают эти две? И где на нашем перекрестке кофе-шоп с кейками и гамбургерами? Где «Хонды» с дамами? И отчего, говоря языком героя романа «Остров Крым» Димы Шебеко, «всё так клево в большом мире, а у нас так не клево?»
Подобных-то вопросов ради (хотя, конечно – не только) писал Аксенов свой очерк об Америке «Круглые сутки нон-стоп».
В нем парадоксально дополняют друг друга романтическая история Большого приключения, рассказ об американской интеллектуально-артистической жизни и обилие бытовых и кулинарных деталей. Бутыли калифорнийских вин, лобстеры и трехпалубные стейки гордо проплывают по очерку, услаждая и насыщая гурманов; следом за ними из бездонной лазури являются малютки-аэропланы, унося беспокойные сердца авантюристов в мир горных вилл и тайных встреч с великими мира сего; откуда так полезно бывает вернуться на приморскую равнину, где студенты внимают лекциям, поэты пишут стихи, молодежь курит grass и спорит о будущем мира, а местные слависты распевают песни про ленинградский «Беломор».
«Вот тебе на, – думал Аксенов, – такую песню прошляпил знаток массовой культуры. Откуда она здесь? Наверное, какой-нибудь морячок ленинградский завез, а здесь, в Сан-Франциско, такая песенка не потеряется».
6
Роль и место всего русского – культуры, языка, истории, человека в Америке – это стоящий как бы особняком важный фрагмент очерка.
Судьба русского человека вне России занимала Аксенова-писателя всегда. Он видел в этой судьбе, а точнее, в миллионах судеб, контуры глобального русского мира. В то время как в Союзе те, кто добровольно и навсегда поселился за стенами «цитадели мира и социализма» – то есть Варшавского блока – (кроме, может быть, жен азиатских и африканских «друзей СССР»), считались «отрезанными ломтями» и чуть ли не предателями, Аксенов видел в них просто русских, живущих за границей. При этом к русским относил всех, кто говорит и думает по-русски. В то время как официальная культура оплакивала горькую судьбу соотечественника на чужбине и обсуждала вопрос: а может ли он там вообще жить? (не говоря уже о том, чтоб творить) – Аксенов полагал нормальным для человека жить там, где он хочет.
Его вопрос, адресованный эмигрантам: как живете? – был лишен жалости или подгребки. Просто хотелось знать: как живут русские французы, русские аргентинцы, русские американцы…
Перемещаясь по лицу планеты, он видел колоссальный глобальный русский мир, подобный другим – американскому, британскому, французскому, китайскому, еврейскому, культурно и экономически переплетенным и взаимодополняющим и обогащающим.
Этот интерес отразился во многих его произведениях.
В том числе и в очерке «Под знойным небом Аргентины», где в баре буфетчик представил «сеньорам из России» своего давнего приятеля. Тот «поперхнулся, шально взглянул на нас, отвернулся, опять повернулся, быстро-быстро засуетился, потом взял себя в руки и как бы спокойно спросил:
– В самом деле вы из России, из Союза?
Широкие штаны, тенниска с широкими рукавами, стрижка под полубокс – у него был вид прожженного футбольного болельщика из Лужников.
– Дима, – представился он.
Помотала судьба Диму по всей Европе, по лагерям перемещенных лиц, а потом забросила в Южную Америку. В Парагвае он женился на кубанской казачке и переехал в Буэнос-Айрес.
– Недавно в Буэносе встретил однокашника. Иду, гляжу – Костя Зыков. Механиком он плавает на советском теплоходе. "А ты как здесь оказался?" – спрашивает. "Я живу здесь". – "Ты что, Димка, власовцем, что ли, был?" А я не был власовцем. Честное слово не был, ребята милые, не был я власовцем!
Мы выпили с ним едкой "смирновской" водки. Он всё расспрашивал о Союзе… потом заплакал. <…>
Мы, поляки, чехи были приглашены на банкет славянским землячеством "Дунай". Когда кончился церемониал, славяне шумною толпой со всех сторон устремились к нам… Я изо всех сил боролся с нахлынувшей сентиментальностью…
– Вот, касатик, беда какая, – жаловалась старушка Мария Никифоровна, – дом у меня в Мар-дель-Плата, никак продать его не могу. Сестра с Тамбовщины зовет приехать, а я дом никак продать не могу.
Как она попала сюда, тамбовская старушка, повязанная платочком в горошек? Она – представитель дореволюционной еще эмиграции искателей счастья.
…В Парагвае в середине 20-х возникли настоящие казачьи станицы. Некий казачий генерал… предложил парагвайскому правительству отдать земли вдоль границ казакам и их семьям, оказавшимся в Европе после разгрома белого движения… и несколько тысяч горемык пересекли Атлантику, и образовалось невероятное "Парагвайское казачье войско[98]". <…>
Когда встречаешь заграничного русского, тебя охватывает буря разных чувств, и можно только догадываться о том, какие чувства испытывает он, этот заграничный русский, при встрече с нами, русскими из России».
Об этих чувствах Аксенов вместе с Григорием Поженяном и Овидием Горчаковым размышлял в романе «Джин Грин неприкасаемый», где эмигрант во втором поколении Евгений Гринев, он же Джин Грин, спецназовец-цэрэушник – по происхождению русский и вообще приличный парень. Меж тем Грин – сложный характер, отражающий драматизм разрыва между русскими здесь и русскими там. Разрыва, порожденного в том числе закрытостью советской системы, враждебной всему, живущему вне зоны ее влияния. В том числе соотечественникам.
Есть заграничные русские и в детских его книгах.
И в «Ожоге». Вот – красотка Мариан, Машка Кулаго – звезда хмельных ночей всех пятерых лиц главного героя романа. Вот – успешный продюсер фон Штейнбок, родственник несчастного советского «Фона», потомок Штейнбоков, успевших бежать за кордон. А вот – магаданский узник Саня Гурченко, успевший в послевоенном хаосе проехать от Берлина до Буэнос-Айреса, возвращенный в СССР, засаженный в лагеря, дерзко взявшийся угнать в Америку зэкавоз «Феликс Дзержинский», преданный и посланный на смерть в урановый ад ГУЛАГа, выживший и всё же бежавший на Аляску и далее – везде.
Побег из поля зрения Большого брата – важная тема. Как и возвращение в Россию. И больше – единство с нею через годы, через расстоянья, на любой дороге в стороне любой.
Немало русских эмигрантов и путешественников встретит читатель и в будущих текстах Аксенова 80-х, 90-х и «нулевых» годов – «Скажи изюм», «Бумажный пейзаж», «Новый сладостный стиль», «Остров Крым» и других.
В «Острове» их вообще миллионы – собранных автором в благодатном месте свободных русских людей, живущих в изобильном капитализме, на границе, где тучи ходят хмуро, а за ними корежится щетиной красного частокола историческая родина. Но об «Острове» – в свой черед.
А в «Круглых сутках» русское вне России предстает, с одной стороны, в лице американцев, знающих и искренне любящих русскую культуру, литературу и Россию как таковую (но не красный СССР), а с другой – в лице эмигрантов, живущих в США.
Песни первых мы уже слышали. А тут же поспевают и вторые в лице «солидного дядьки» – одного из тысяч перемещенных лиц военной поры, а в 1970-х владельца прачечной. Человек, проживший крутую жизнь, он рассказывал, как мотался из Германии в Италию, из Италии в Абиссинию, потом в Кейптаун, дальше – в Уругвай… И везде он мечтал о Сан-Франциско.
– Почему же о Сан-Франциско?
– А потому что «сан», – полагал в годы своих странствий битый судьбиной дядька, – означает «санитарный».
Ну, на фронте было: санинструктор, санчасть, санбат. А в санбате чисто, тепло, сытно и не надо маршировать. И добрался. И тут не подвел русский характер: конечно, пришлось на поле погорбатить, а потом осел, завел семью, бизнес. Как раз по санитарной – прачечной – части.
А что не в Сан-Франциско, а в Лос-Анджелесе, так, во-первых, оно ведь недалеко, а во-вторых – ничего страшного.
Появятся в книгах Аксенова и эмигранты-аристократы, эмигранты-музыканты, эмигранты-профессора. Но это – позже: начиная со следующей его книги об Америке, что выйдет в свет через десять лет под именем «В поисках грустного бэби».
7
Этот разговор о русском и русских в мире миров, который Аксенов вел в изданных в СССР текстах, в том числе и в «Круглых сутках», будил в людях неприятие клетки.
Но пока до издания очерка далеко. Аксенов читает лекции. Знакомится с профессурой и артистической средой Лос-Анджелеса. Развлекается.
В «Американской кириллице» он пишет, что два месяца, проведенные им в США, были, похоже, самыми беззаботными в его жизни. Им владела эйфория вольноотпущенника. Годы спустя, говоря о фотографиях времен первого американского визита, он заметит, что их отличает странная молодцеватость. Будто тридцатилетний калифорнийский повеса тусуется на Венис Бич, Пасифик Палисейдс, на бульварах Уиллшир и Голливуд.
Но надо было возвращаться. Домой. Но – в отнюдь не безоблачную ситуацию. «Ожог» либо был уже на Западе, либо был готов к передаче. И можно предположить, что в ходе этой поездки, например – завернув в Нью-Йорк и к Профферам, – Аксенов успел договориться о его публикации (хотя сведений об этом в доступных ныне источниках нет). Выход «Ожога» на Западе несомненно привел бы к неминуемому столкновению с КГБ.
Вот на таком перекрестке и оказался противоречивый писатель Василий Аксенов…
Мог ли он остаться в Штатах?
Мог. Если б наплевал на родных людей в Союзе. И на дела, что предстояло сделать. Аксенов не собирался становиться невозвращенцем. Он возвращался, зная: просто не будет, но надо держаться. При этом мысль о переезде на Запад в голову ему, похоже, приходила.
Эпизод из «Круглых суток»: автор летит в СССР, воображая, как на орбите встречаются советский «Союз» и американский «Аполлон». Леонов и Стаффорд в стыковочной трубе.
Том протягивает руку:
«Полковник Леонов, если не ошибаюсь?»
Алексей, оглянувшись через плечо:
«Слушай, друг, у вас там не найдется лишнее место?»
Последних строк в тексте 1976 года нет[99].
8
Вернувшись в Союз, Аксенов пишет очерк, в котором одни увидели апологию Америки, а другие – прямой и тонкий наезд на агитпроп. Хоть в том же эпизоде с газетными ящиками, где рядом и правые, и левые, и прочие.
Сколько было раздолбано пишущих машин, сколько было затуплено перьев ради одного – совок должен знать: всё левое в Америке запретно. Никакой свободы там нет. Царят цензура, слежка и террор. Торжествуют пещерная реакция, желтая пресса и неслыханный разврат.
А вы что же, Аксенов, забыв о враге, всё смешали в единый эстетский компот? – вопрошали в Союзе писателей. – Боровик бы Генрих, скажем, или Мэлор Стуруа всё по полкам разложили б: вот – свои: коммунисты, голуби мира и весны; вот – трезвомыслящие американцы, противники войны и любители торговли; вот мятущаяся, но прогрессивная интеллигенция, а вот – ремесленники похабного псевдоискусства – стриптиза, рок-н-ролла и абстракционизма; вот – наркоманы и алкашня, жертвы мира чистогана; а вот хитрый и злобный классовый враг – звериный оскал монополий, агрессивная военщина с ядерной дубиной, агентура ФБР и ЦРУ, свора очернителей с радио «Свобода» и шайка куклуксклановцев в Капитолии и Белом доме.
А у Аксенова – что?
Ни единого коммуниста даже на уровне райкома. Нет борцов за права негров. А всё какие-то внеклассовые джазмены, бармены, художники да академисты, ущербные и безыдейные. А коли и идейные, то явно не по-нашенски: то бескрылые абстрактные гуманисты и пацифисты, то анархиствующие длиннопатлые леваки да хипня немытая на «Поршах», видите ли, и «Хондах».
С собаками заявляются на занятия; лекции, понимашь, слушают в саду; песни, бездельники, на улицах поют да шляются по миру, вместо чтобы погружаться в трудовые будни. И гляньте, как подано всё привлекательно. И дельцы-кровопийцы, и модные дамы, и аполитичные трудящиеся, и не продажные какие-то журналисты. Такие негадкие, приятные такие… Где осуждение язв? Где обличенье порока? Где свидетельства обреченности, позиция автора, классовый нюх и оценка? Лишь ястребов Пентагона журит он. Да и то слегка. А так – извольте: не числом, а уменьем, милая, тудыть-растудыть, морская пехота. Тьфу! Соблазн! Хитрая мина под идейные устои.
Как и любому, кто вернулся из дальней, долгой и ответственной поездки, Аксенову надлежало выступить перед коллегами, доложить: с кем общался, где был, что видел, как оценивает. Он и выступил. А один из гостей, политический обозреватель «Правды» Юрий Жуков, возьми да и спроси: а что ж вы не расскажете о том, как там за вами следили, как пасло ФБР?
– А я ничего такого не заметил. Всё было нормально.
– Ну что же вы? Вот меня с первых же дней надзором обложили.
– Ну, это вас! Вы – спецкор «Правды»! А я простой прозаик, лекции ездил читать…
Что это, как не аполитичный подход? Всем известно, что гость из СССР для ЦРУ либо шпион, либо объект вербовки! А за Аксеновым, слышали? – не следили. Не заметил он… Не туда, небось, смотрел. На жопы их, поди, джинсовые заглядывался да на витрины.
Разговоры эти понятны. Ну – зависть: мы тут по нищим Румыниям катаемся, а Аксенов в Штаты – выше некуда. Ну – привычка: разрядка разрядкой, а антиамериканская пропаганда была тогда везде – в газетах, журналах, стихах и детских книжках. Там же была и пропаганда советская, плюс – в песнях, на конфетных фантиках, папиросных коробках и на крышах домов.
Считалось, что быть верным сыном Родины и хорошо (или даже нейтрально) относиться к Штатам невозможно. Потому и написать, и прочитать о них просто так, было неясно как. Хоть американские достижения не отрицали (часто замалчивая), но разъясняли: они добыты кровью и потом несчастных трудящихся, их сводят на нет инфляция, безработица, расизм, рост цен и налогов. А кроме того, Америка – наш идейный враг и потенциальный военный противник.