Тон статьи – издевательский. Евтушенко не увидел в книге ни атаки на ЦРУ, ни гротеска, ни пародии. Лишь ерничанье, явленное «в четырех жанрах, не перечисленных в предисловии».
Первый – жанр прейскуранта: вин (от «Мутон Ротшильд» до «Клико» 1891 года); закусок (от омаров до ухи «Валдайский колокольчик») <…>, секса (от первородного греха до причуд похоти (и где он вычитал эти причуды? Поищите-ка в тексте), пыток (от пыток огнем до пыток электричеством), известностей (от Отто Скорцени до Джины Лоллобриджиды). Далее – «жанр словаря: симбиоз хиппообразного сленга и языка лабухов». Третий – «жанр капустника», где всё, что можно, валится в один котел. Четвертый – «жанр телефонно-адресной книги» эмигрантских ресторанов Нью-Йорка.
Поэт богато цитирует книгу, утверждая, что она вовсе не пародирует «флеминговскую джеймсбондовщину», а подражает ей. И больше того, будит в читателе интерес к этой низкопробщине. Он издевается над языком книги, настаивая, что «на фоне человеческой трагедии» уместен лишь высокий штиль. А также указывает, что авторы не отразили героизм вьетконговской шпионки Тран Ле Чин, убитой врагом, утопив его в сценах агентурного секса.
Проблема, по Евтушенко, состоит в том, что «читателю трудно разобраться, где… серьез под пародию и пародия под серьез», а так нельзя, должно быть ясно: там, где о врагах, – злая пародия, а где о советских и их союзниках – уважительный и возвышенный серьез. А из-за их смешения возникает безыдейная путаница, чуждая методу социалистического реализма, но зато очень и очень близкая западному так называемому искусству во всей его реакционности. А раз так, то создавший столь сомнительный текст «переводчик» не уважает «автора». Ну то есть себя!
Прикиньте, Вася, Гриша, Овидий – глумится, по сути, критик: вы ж себя не уважаете. А?..
И заключает: «в предисловии роман выглядит колоссом, но в переводе – увы! – колоссом на глиняных ногах». Он «не более чем неуместная шалость».
А за шалости что положено? Розог? На горох? Сортиры чистить?
Кого уважают – не унижают. Над ними шутят. С ними ругаются. Но – не глумятся.
Уж от кого-кого, а от Евтушенко, считавшегося другом Василия Павловича и приятелем его соавторов, ни Григорий Поженян[109] – ветеран войны, поэт, автор популярных песен[110], ни Овидий Горчаков – разведчик-профессионал, один из прототипов героя повести и фильма «Майор "Вихрь"» и автор сценария «Вызываем огонь на себя»[111], ни сам Аксенов – этого не ждали.
– Поступают ли так друзья? – задались они, как и публика, резонным вопросом.
Что за развязный, не принятый в приличной среде тон? За такой тон уважающие себя люди, даже в терпимое к хамству советское время, переставали руку подавать. А Горчаков, Поженян и Аксенов привыкли себя уважать. И теперь им Евтушенко не друг. Хоть и не недруг.
3
Аксенов уходит из «Лестницы». Следом – Гладилин. А журнал-то без них не сделать…
Сцену публичного разрыва Аксенова и Евтушенко описывает Аркадий Арканов. Он, Аксенов и Гладилин в «Пестром зале» ЦДЛ. Врывается Евтушенко. Он на взводе. Он кричит: «Слушайте все! Вот сидят Аксенов и Гладилин, это павлики морозовы! Вы предатели! Вы антисоветски настроенные элементы!»
Прозвучало это дико: ни Аксенов, ни Гладилин никого не предавали, и потом – Павлик Морозов был как раз весьма просоветским элементом. Короче – вздор. Но что до того возбужденному поэту? У него «украли» журнал, руководить которым он желал.
В 2009-м в интервью радио «Эхо Москвы» Евтушенко описал причины разрыва по-своему: «…Мы с Васей Аксеновым были одними из самых ближайших и нежнейших друзей…
Но нас развели, рассорили. Понимаете?
Потому что есть люди, которые не способны к дружбе и к любви. Если… они видят двух любящих друг друга… делают всё, чтобы не дать им жить счастливо и в согласии. То же самое, когда видят дружбу люди, не способные к дружбе. Вот так это и произошло».
Да, такое не редкость. Но кто же эти злые люди? Поэт не сообщил. Но продолжил:
«Меня очень задело однажды, что Вася снял эпиграф мой из стихотворения "Наследники Сталина"[112]: "И я обращаюсь к правительству нашему с просьбой удвоить, утроить у этой плиты караул, чтоб Сталин не встал и со Сталиным прошлое". Это меня глубочайше задело. Мы были большущими друзьями с его матерью – Евгений Семеновной[113]. И я просто был потрясен тем, как он смог снять эпиграф без ее разрешения. Это просто было невероятно». Друзьям Аксенова эта история с эпиграфом неизвестна…
Так или иначе, дружба двух мастеров стала невозможна. Возможно, Аксенов со временем простил бы Евтушенко статью, но не «Павлика Морозова». При этом слова Евтушенко о том, что их «развели», конечно, могут быть правдивы. Советская власть, подобно склочной тетке в коммуналке, желала рулить всей квартирой: кому надо – улыбнуться, кому надо – плюнуть в щи, а слишком бойких, союз которых мог их усилить, – рассорить клеветой, наветами, грязными шепотками. Чисто коммунальная хабалка! Недаром во фрондирующей культурной среде ее звали Степанида Власьевна или – Властьевна. И очень может быть, что она и учинила интригу, разрушив добрые отношения нескольких больших писателей, а попутно и журнальный проект, который в таком составе, пожалуй, мог быть успешен. Кстати, не она ли, в конечном счете, стала причиной хрестоматийного предательства всё того же несчастного Павлика Морозова?
4
К месту – пару слов о Павлике.
Однажды Василий Павлович сел за стойку в ресторане ЦДЛ (передаю историю со слов Аркадия Арканова). А по соседству с ним вдруг не на шутку разошелся классик соцреализма Валерий Губарев – автор многократно переизданной повести «Павлик Морозов» и одноименной пьесы, по сути – творец пионера-героя № 1 – одного из первейших красных брендов[114].
Губарев разорялся на тему всякой литературной зелени, что сидит здесь, понимаешь, пьет-закусывает, а и знать не знает, рядом с кем имеет честь!..
Аксенов за словом в карман не полез и спокойно ответил: «Знаю. Вы написали о предателе и доносчике Павлике Морозове, который сдал отца своего».
Губарев был поражен. Он ведь и помыслить не мог, что за этой стойкой могут быть вслух произнесены такие страшные слова.
– А ну посиди! – крикнул создатель Павлика. – Щас за тобой придут!
И исчез. Но там, куда он сообщил о нападках на себя и на «героя юных ленинцев», ему объяснили: с этим лучше не связываться. Ведь и секретари Союза зовут его Василий Палычем…
И Губарев Аксенова возненавидел. И как-то, выходя из ЦДЛ, он ненавистного узрел. Тот что-то говорил Владимиру Максимову. Создатель Павлика возопил: «Слышали? Аксенов сказал, что надо вешать коммунистов на фонарях!»
И враз ощутил, что притиснут к стене, и услышал: «Еще раз пикнешь, прибью, падла!»
Нельзя сказать, что Аксенов был несдержан или легко поддавался на провокации. Но, как и многие нравственно здоровые и сильные люди, он был нетерпим к хамству. И, не будучи завзятым драчуном, случалось, делал то, что обещал Губареву.
Спустя несколько лет, когда на секретариате Союза писателей будут обсуждать драку Евгения Попова с неким беллетристом, в ходе которой он, бия противника по сусалам, якобы кричал «красные фашисты», Аксенов спросит: «А где это было?»
– На остановке такси.
– А во сколько?
– После одиннадцати.
– А точнее?
– Ну, минут в двадцать двенадцатого.
– О-о-о! Поня-я-ятно, – улыбнется Аксенов в усы. – Я там дрался не меньше десяти раз. Примерно в это время закрывается ресторан. Поддатые писатели идут на остановку. А где ж еще им выяснять отношения?
– Общаться с ним не всегда было легко, – вспоминает Аркадий Арканов. – В его манере держаться было что-то княжеское. Не знаю, есть ли люди, с которыми он общается на равных.
Понятно, что у такого человека в полной зависти и интриг писательской среде было немало врагов. Но было и множество друзей и добрых приятелей.
* * *Немало, немало рассказано дивных историй о нравах ЦДЛ 70-х годов XX века. В том числе и самим Аксеновым. И открытым текстом, как в «Ожоге», и под выдуманным названием. Вспомним «Шашшараби» из «Рандеву»: «О "Нашшараби", "Нашшараби", затмивший "Максима" и "Уолдорф-Асторию"!.. Сердце какого москвича, ленинградца, сибиряка или уральца, да и любого человека, хоть бы и датчанина, не дрогнет при входе под эти своды… хранящие и выбалтывающие столько тайн, слышавшие столько тостов и клятв и даже не покрасневшие от вранья; под эти своды, где бьется… биологический вой саксофона, где одуряющий запах коронного блюда "чаво" (телячьи уши и цыплячьи гузки в соусе из коктейля "Карузо") повергает в смущение даже испытанных гастрономов Барбизона, какое сердце не дрогнет? <…>
…Лев (вспомним: главный герой «Рандеву» – Лева Малахитов) вошел в ресторан. <…>
– О, девочки, Малахитов появился!
– Может, это и банально, но мне он нравится. Хорошо, сукин сын!
– Левка, салют! Не видит! Зазнался, гад!
– Помилуйте, да ведь это ходячий анахронизм, ископаемое! Да-да, его время прошло…
– Мамонт, птеродактиль…
– Говорят, совсем с круга спился…
– Да нет, женился в пятый раз!
– Как вы думаете, удобно будет, если вот я, дама, приглашу Леву на танец? Да я шучу, шучу! <…>
– Ой, девочки, я бы ему с закрытыми глазами отдалась, только страшно…»
Вот и кабачок-с. Вот и атмосферка-с. Впрочем, «Нашшараби» при желании просто принять и за «Арагви», и за «Узбекистан», и за иной вертеп тех лет, включая и «Домжур», где можно и пошлостей наслушаться, и глупостей, а можно повести умный разговор о судьбах поколения и месте человека в мироздании, и так же легко пуститься во все тяжкие, ну прямо как Лева, что враз «пошел по столам, оброс закадычными друзьями, выдул бутыль коньяку и шампанского пол-ящика, спел песню "не туши пожар своей души, ты туши пожар войны и лжи", импровизировал, конечно, на саксофоне на тему "How High the Moon"[115], танцевал соло лезгинку <…>, случайно уронил голову в солянку "Острога", под общий хохот сказал принцессе Аджагарам, что таких, как она, в России когда-то бросали "в надлежащую волну", словом…»
Словом, жизнь художника непроста, если в мире есть такие места. Нет, господа, непроста!
Расплачиваясь в кабаках, Аксенов шутил: «Я – Чарли-миллионщик». И правда, гонорары за публикации, и особенно сценарии, были приличными. Другое дело, что не были достаточными. А жить, считал Аксенов, надо хорошо. А что по тем меркам значило хорошо? Это когда «едешь в такси, одетый в костюм тончайшей голубоватой фланели, чуть покачиваешь изделием итальянских обувщиков и добрым… взглядом через дивные французские очки смотришь на мир…». Это когда, остановившись у борта теплохода, протягиваешь шоферу пятидесятирублевую купюру, а она вся такая «хрустящая, новенькая, довольно большая и вполне понятного зеленоватого цвета. Если уж иметь вкус к деньгам, то начинать нужно с пятидесятирублевок…». Это когда коридорной Люде даришь «Мадам Роша», а в каюте холодильник – итальянский, санузел – шведский, телевизор – американский, стерео – made in Japan! Когда «два молодца в джинсах, коже, настоящие оптимисты» втаскивают ящики с дефицитом: тоник «Швепс», пиво «Карлсберг», джин «Бефитер», икру, копчености, жареный миндаль. Всё как полагается. Подобный стандарт хорошей жизни описал Аксенов в рассказе «Суперлюкс», и не только там.
Было ли всё это и всё так в жизни Аксенова? И да, и нет. Иначе говоря – частями. То есть тонкая фланель и обувь, «граничащая по дизайну с произведениями искусства», – да, но в то же время – каюта, миндаль и «Бефитер» – не обязательно. И наоборот. Тем более что на свете жил капитан парохода «Грузия» Анатолий Гарагуля, обожавший писателей и способный предоставить звезде отечественной словесности и каюту-люкс, и напитки с отличной закуской.
И понятно, отчего у Аксенова заявлен не уровень середнячков-фарцовщиков, а класс больших советских дельцов. Они, конечно, имелись в знакомых, он видел, как вокруг них вращались и львицы советского «света», и его же львы. Погружение в мир не вполне легального, но реального богатства давало ощущение несоветскости, независимости от Степаниды.
Читаем в романе «Бумажный пейзаж»: «Гуляем уже пять дней, мой друг, и пять ночей, мой друг, не расстаемся, мой друг… Начинаем в полдень в пивном баре Дома журналистов, там хорошо поправляемся. В три часа переезжаем в Дом литераторов обедать и там обедаем до 9 часов вечера, потом приходит время ужина, и мы переезжаем в ВТО. Там мы ужинаем до часу ночи, а после закрытия перебираемся в «Лабиринт», где сидим… до закрытия, то есть до 4 утра. А потом выясняется, что нужно еще поговорить, и мы все едем в аэропорт Внуково, где буфет открыт до восьми… А потом отправляемся к открытию пивного бара Дома журналистов и там очень хорошо поправляемся, а потом…» Вот она – вечная связь искусства с жизнью!
Круто гуляли в ЦДЛ. Круто в Домжуре. И в МОСХе. И в ЦДРИ. Не говоря уж о ВТО и Доме кино… На семинарах и совещаниях. На творческих декадах на озерах Рица, Севан и Иссык-Куль. На комсомольских посиделках, с которых порой выносили едва живых «положительных героев». До посинения, а то и до мордобоя – на дачах в Красной Пахре и в Переделкине. Как-то приятель Аксенова американский журналист Дэвид Саттер приехал в Переделкино и не привез с собой водки. Все довольно сильно удивились. Дэвид, недолго думая, сел в машину, съездил в столицу и вернулся с бутылкой. И тут уже никто не удивлялся.
Кстати, сообщество иностранных журналистов, бизнесменов и дипломатов также оставалось богатой площадкой для веселья. Дэвид Саттер рассказывал мне, что познакомился с Аксеновым в резиденции американского посла «Спасо-хаус»: «Это было в конце 70-х. Там было много его друзей – писателей, художников, актеров. Они слегка подсмеивались над Васей и его пижонством. Поведением и одеждой он заметно отличался от большинства советских гостей – был очень раскован и одет… Одет, ну, скажем, как голливудский продюсер 40–50-х годов. Хотя на дворе были 70-е… Уже не помню точно его костюм, но общее впечатление было такое: совсем несоветский советский. Ему самому это, пожалуй, нравилось»[116].
Сильно гуляли и в домах творчества в Малеевке, Коктебеле, Дубултах под Ригой…
Частыми гостями «Дубултов» были, по рассказу Гладилина, он сам, Аксенов, Станислав Рассадин, Алла Гербер, Станислав Куняев, Владимир Гнеушев, Григорий Поженян, и не они одни.
Поженян имел в этом кругу особую репутацию: в войну он служил в диверсионном отряде, защищал Одессу, с отрядом морпехов удерживал стратегическую водокачку, спасавшую город от жажды. Все ее защитники погибли, а он спасся. В Одессе об этом долго не знали. И на памятной доске на улице Пастера, установленной в честь павших, благодарно выбили и имя Поженяна.
Славился он и любовью к застолью и умением его организовать.
– Где-то рядом с ним, – вспоминает сын Аксенова Алексей, – всегда имелось пиво и огромные копченые лещи. Вот он следует по приморским аллеям в компании журналиста Велерия Осипова и другого какого-нибудь таланта. Идут в город. В центре – мощный, усатый, коренастый Поженян в морском бушлате с огромной рыбой под мышкой, по бокам рослые мужики.
Бушлат на Поженяне – признак большой гульбы, которую ценил этот суровый ангел мужской дружбы. Кто из героев Аксенова звучит как Поженян? В поздних текстах – это да, Берлахский из «Таинственной страсти», а в 60-х – Фучинян, бывший десантник из «Стальной птицы», «человек мгновенных и точных реакций», кричащий: «Вы меня знаете, я – Фучинян! Кто хочет пива – пусть пьет, а кто не хочет, пить не будет. Тут все меня знают». Очень похоже.
– Однажды, – говорит Гладилин, – он с утра куда-то увел Аксенова. И вернулись они сильно навеселе. Тогда я, взявшийся строго блюсти творческий процесс, учинил Григорию Михайловичу скандал. Потому что Анатолий Тихонович настаивал, чтоб с утра и до семи вечера все работали. Если он и Аксенов соблюдали график, – утверждает он, – то успевали за месяц написать по книге. А после семи – пожалуйста: гуляйте-отрывайтесь, крамольничайте…
И крамольничали. Что ни застолье – то поношенье тетки Степаниды.
Подвыпив, Гнеушев кричал: когда полыхнет – станица Терская выставит девятьсот сабель! Поженян отвечал: а крейсер «Москва» – шесть крылатых ракет…
Аксенов не был исключением. В то время он и Гладилин были дружны с женой Высоцкого Мариной Влади, часто навещавшей Москву, – водили ее по выставкам, премьерам и ресторанам. Гладилин вспоминает, как однажды звезда призналась: «Толя и Вася… я одно не могу понять. Почему вы оба такие антисоветчики? Вы живете в таком прекрасном мире социализма и всё время его критикуете! Что вам не нравится в Советском Союзе?» И дальше: «Вы не представляете себе, какая жуткая жизнь в мире капитализма… Во Франции можно заработать деньги, если их тебе вручают в конверте под столом, а так всё съедят налоги». И дальше в том же духе.
Писателям, говорит Анатолий Тихонович, «хватило ума не спорить о политике с красивой женщиной». Тем более что ее умиление СССР враз растаяло, когда однажды ее – всемирно известную актрису – не пустили в ресторан гостиницы «Советская»! За что? А за брючный костюм. Несчастный метрдотель жалобно скулил: «Постановление Моссовета. В брюках нельзя». С Мариной – истерика. «Как ты можешь жить в этом фашистском государстве, – кричала она Гладилину. – Фашистские законы! Фашистские запреты!»