Василий Аксенов. Сентиментальное путешествие - Дмитрий Петров 28 стр.


Теперь в Ялте – памятник Бейли Ленду. В Крыму сорок партий борются за голоса избирателей. Народы ликуют под черноморским солнцем. Остров превращается в технологическую и культурную Мекку Европы. Вот она – греза Аксенова о России, какой та могла бы стать, сохранись республика марта – октября 1917 года.

И всё было бы хорошо в воображаемой стране, если б не было в ней владельца и редактора влиятельнейшей газеты «Русский курьер» Андрея Лучникова, больного жертвенной идеей общей судьбы – стремлением объединить счастливый Крым с великим и несчастным Союзом.

Причем благодаря его могучей газете ему удается так промыть мозги островитянам, что в голове у них воцаряются странные идеи, вроде: «Мы, торговые люди Крыма, постараемся превратить социалистическое убожество, по словам Черчилля, в социалистическое блаженство. Ведь это нетрудно, в самом деле. Главное – энергия, главное – инициатива. Равномерное же распределение благ – это, согласитесь, суть человеческой цивилизации» – так рассуждает, беседуя с красным бюрократом новой формации Марленом Кузенковым, хозяин чудной лавки колониальных товаров господин Меркатор. А на замечание собеседника о том, что, мол, «у нас социализм, что если мы объединимся, вы перестанете владеть своим прекрасным магазином», ответствует, что, дескать, будет здесь «менеджером, социалистическим директором, да?!». Ведь не откажется же великий Советский Союз от его опыта, от его средиземноморских связей!

На это под влиянием то ли энергии заблуждения, то ли чувства вины Кузенков уныло замечает: «Допустим. Однако у вас не будет здесь ни английского чая, ни итальянского прошютто, ни французских сыров, ни американских сигарет, ни шотландского виски, ни плодов киви, ни… Доверительно вам говорю, что в вашем магазине многого не будет, увы… вы не сможете… похвастаться полным комплектом товаров, мне очень жаль, но вам придется кое-что прятать под прилавком, у вас тут будут очереди и дурной запах…

– Ха-ха-ха, ха-ха-ха, – хохотал господин Меркатор. – Отмечаю у вас, Марлен Михайлович, склонность к черному юмору. Ха-ха-ха…»

Ну и дохохотались. Даже военные пилоты заверяли своего кумира Лучникова, что не боятся воссоединения с великим Советским Союзом и готовы влиться в состав его могучих ВВС. До тех пор пока эти ВВС не стали сбивать их вертолеты ракетными залпами… Вот какова была мощь этого одержимого. Лучников – образец: он наделен даром оратора и публициста, мастерством дипломата и энергией дельца. И использует всё это для самоубийственного слияния Крыма с матерью-Родиной.

Само собой, у него есть антипод – мерзкий и жалкий невротик Игнатьев-Игнатьев. Ревнующий героя к его талантам и успеху и при этом влекомый к нему любовною тягой.

Лучников же не питает к ничтожеству ничего, кроме презрения с тенью жалости. Он его почти не замечает – вокруг много объектов для внимания: сын, отец, дамы, друзья в Москве и соратники в Крыму – одноклассники по гимназии имени Царя Освободителя, и в Москве – Марлен Кузенков, дипломат и «партиец новой формации», Виталий Гангут, опальный киногений, и Дим Шебеко – подпольный музыкант. Эти-то люди – плюс офицеры тайной войны – раскручивают трагический сюжет, что завершается покорением советами благодатного острова.

А ведь знал Лучников. Знал всё про СССР. Про разруху, голодуху, мощь охранки и маразм властей. И про редкие исключения – музыкантов, блядей и фарцу. Про то, что гремящий ржавчиной танк совдепии наплюет и раздавит всё на своем пути. Но ради своей идеи Лучников готов принести в жертву изнеженный свободой, богатством и демагогией Крым – метафору Запада перед лицом красной угрозы, которую Аксенов считал реальной.

Он правда боялся, что левацкие химеры разоружат Запад перед советами и свободный мир – обитель творческого и вольного индивида – падет к ногам тупого марксистского истукана.

Но ужас автора не смущает героя. Тем более не останавливает его. Он так упивается своей целью и своей мощью, что не способен остановиться. И, легко побеждая сомнения соратников, тащит их за собой в бездну. Итог – полный личный крах. Потеря отца и любимых, утрата себя и сына, бегущего прочь с раздавленной Родины.

Да, тем, кто не погружен в бредовый проект Лучникова, удается избежать порабощения. Джазисты, эзотерики-любители, аполитичные девочки и невинные младенцы уплывают в закатные сумерки. Новое поколение ускользает из пасти чудовища. И красной ракете его не догнать. Но им хорошо – есть куда бежать. Даже европейцам есть где скрыться от агрессии. А куда бежать из Америки? Ведь Америка – тоже остров…

Она – оплот здравого смысла и мощи свободного мира. В этом призыв, надежда и предостережение романа. Не сдаваться! Не идти на поводу у обаятельных, сильных и умных безумцев. Сопротивляться. Иначе красный удав пожрет всё. Это – урок первый. Урок второй: свободная, благополучная, сильная Россия – возможна. Если не… Смотри урок первый.

О выходе книги в СССР не было и речи. А Аксенов и не рассчитывал – «Ожог» был на Западе, в Москве разворачивалась эпопея альманаха «Метрополь». «Остров» вышел на русском в «Ардисе» в 1981 году. И в 1983-м на английском в Random House. В постсоветской России книга выходила десять раз. В журнале «Юность» – с первого по пятый номер 1990 года. В том же году в издательстве «Огонек. Вариант». Через два года – в «Академии». В 2005-м – в «Изографе». И в 2006, 2008, 2009, 2010 и 2011-м – в «ЭКСМО». В 2006-м вышла аудиокнига.

8

Аксенову нравился Лучников! Они даже похожи. Интеллект, элегантность, победительность, космополитизм, усы, наконец. Любовь к дамам и дальним странам.

А каков в «Острове» Париж! Будто вот сейчас списан с натуры. А может, так и есть? Аксенова вновь пустили в Европу как раз тогда, когда он работал над романом. Причем не одного, а с мамой. Ей, уже давно и жестоко больной, сын подарил этот восторг – Париж.

Евгения Соломоновна ликовала: она – в мире мечты, известном по картинам, книгам, стихам, нотам, именам и теперь ставшем явью музеев, вокзалов, мостов, дворцов, кафе, жилых домов, храмов и парков, улиц и реки. И имена превратились в живых людей.

На прием, данный ПЕН-клубом в ее честь, пришли его президент Жорж Клансье, Эжен Ионеско, Натали Саррот, Пьер Эммануэль. Были встречи и с Анатолием Гладилиным, Александром Галичем… Галич шутил: дескать, «Ленин знал, что делает, когда писал: "а врагов нашей партии будем наказывать самым суровым способом – высылкой за рубеж", понимал, что такое эмиграция». Уже скоро это предстояло познать и Аксенову. Трудно сказать, готовился ли он. Возможно. А если и не готовился, то учитывал возможность такого поворота событий.

Но сейчас он хотел одного: взять напрокат машину и увезти маму на Лазурный берег… Через месяц после ее возвращения в Союз недуг обострился. Ее выхаживала Майя, наезжая с фруктами, горячей протертой пищей, свежевыжатым морковным соком… Через полгода мамы не стало. Ее исповедовал православный священник, а отпевал – католический. Хмурым днем 25 мая 1977 года Евгению Гинзбург проводили в последний путь самые близкие люди[119].

Для Аксенова прощание с мамой стало сильным ударом.

Окруженный друзьями и красавицами, он вечно чувствовал одиночество. Возможно, в мире было только два человека, смягчавших это ощущение, – Майя и мама. И вот – одна из них ушла.

Чувство одиночества сквозит в «Праве на остров». Собственно, оно в этом рассказе 1977 года и означает остров: «цель приезда – осуществление права на одиночество». Корсика. В роли гостя – великий эссеист Леопольд Бар. Мыслящая Европа аплодирует его афоризмам, которые ему самому видятся интеллигентскими штампами. Бар пытается бежать от них, но это не так просто. Неужто всё в мире сказано? Быть может, спасение в переходе из мира слов в мир действий?

Пожалуй. Вот и станем действовать. Наслаждаться хлебом, вином, общением на Корсике. Но общение оказывается невозможным. Для него – мастера слова. Надежда на строительство коммуникации рушится под ударами. И не риторическими, а вполне физическими. Разбитым лицом. Остается смириться и общаться с другим ценителем одиночества, чьи попытки наладить коммуникацию с миром закончились примерно тем же, – великим уроженцем этого острова Наполеоном Буонапарте. А после просто попросить авиабилет со сложным транзитом: Корсика – Лондон – Москва – Сингапур – Нью-Йорк – Варшава – Исландия – Рим – Корсика. Зная, что в наше время транзиты любой сложности не проблема.

Но есть люди, для которых общение столь же просто, как и составление авиамаршрутов.

Такова, например, прекрасная героиня «Гибели Помпеи», где советская власть в одном отдельно взятом курортном городе, удивительно напоминающем Ялту, рушится под ударами двух стихий – извержения вулкана и чар красавицы Арабеллы, танцующей средь горящей лавы в компании гипсового Исторического Великана в партейном пиджачке и прочих сомнительных персонажей.

Надо бы отвязаться от них, плюнуть в лаву и бежать – как молодое поколение в «Острове Крым», как Леопольд Бар в «Праве на остров», как Павел в «Поисках жанра», как… Но! Она не может «…бросить их, этих любимых чучел». Как можно лишить их себя? Вопрос. Видно, ответ на него искал и Аксенов. Но не нашел. И осталось одно – вместе с Арабеллой отломить от каравая, отщипнуть от сырной головы, запить ключевой водой и радоваться. Очнуться и любить!

Но и тут у него в финале если не побег, то новый путь: из-под слоя вулканического пепла – следом за чем-то красивым и нежным. За таинственным проводником. На вершину горы.

К новому рождению. Новое рождение и преображение – вот тема Аксенова с первых текстов. Оживление Сани Зеленина в «Коллегах», бой Марвича с убийцами в «Пора, мой друг, пора», «поражение» гроссмейстера в «Победе», приход волшебников в волшебную страну, обретение в «Ожоге» Потерпевшим – себя, подъем Арабеллы и ее спутников… Это ли не метафоры новых рождений? Разве это не образование человека заново? Воскресение через потрясение…

А следом – если угодно, конечно – и спасение. Что мешает, кроме самих героев? Ведь Хороший Человек ждет. Ведь он ждет всегда.

Глава 5 Полька в метро (танец как образ жизни)

1

«Гибель Помпеи» написана в 1979-м. И посвящена Белле.

Осенним днем того же года редактор «Недели» Анатолий Макаров сидел в ЦДЛ. К нему подсел Аксенов. Угостились влегкую. Вспомнили былое. Например, как Василий принес в газету рассказ «Завтраки 43-го года».

– У меня и сейчас есть недурные рассказы, – сказал тот. И достал рукописи. Макарова поразил текст «Памяти Стасиса Красаускаса» – трибьют другу и спортсмену, художнику, мастеру непрерывной линии, который, ослепнув и умирая, просил приносить ему таз с водой, опускал в нее руки и чувствовал облегчение. Прекрасный пловец – он отплыл к другим берегам…

Макаров предложил: попробуем издать в «Неделе», а назовем «Непрерывная линия».

Вскоре рассказ, без изменений и сокращений, вышел в популярнейшем еженедельнике той поры. Став последней официальной публикацией Аксенова на Родине. На много лет.

Успели они чудом. Ведь уже разворачивалось дело «МетрОполя», сделавшего Аксенова в тогдашней литературе персоной нон-грата, а его тексты – запретными.

Но – почему? Почему издание альманаха, которое сегодня было бы рутиной, тогда стало большим и опасным политическим скандалом, вышедшим далеко за пределы литературного круга и Советского Союза? А потому, что в Советском Союзе иначе было нельзя.

Все без исключения многие тысячи журналов и газет, книг и брошюр выходили в СССР только после правки и цензуры. Всё прочее печаталось на машинке и распространялось тайно, автоматически становясь «самиздатом», официально преследуемым, незаконным деянием.

Многие талантливые и ищущие авторы выбрали этот путь – путь андеграунда, открытого творческого неприятия цензурной практики и официального искусства, и даже противостояния им. Эта дорога была опасной. И, главное – она вела в гетто, в замкнутый мир артистического подполья, откуда фактически не было выхода к широкому читателю, но имелась прямая дорога в кабинет следователя КГБ. Но, несмотря на это, новое литературное поколение не пряталось, не скрывало рукописи, а громко читало свои стихи и прозу. Правда, не на сценах творческих клубов и не с экранов телевизоров, а на квартирных вечерах и с магнитофонных лент.

Тем временем у многих известных и вполне легальных авторов рукописи пылились в столах. Авторы, да – имели признание, но тексты их – нет: не отвечали ожиданиям. Ни идеологического начальства, ни литературной бюрократии. Вот и лежали они в столах до лучших времен, которые, верилось, конечно, настанут. Но когда? Когда?

А пока всё больше книг засылалось на Запад. И не обязательно в открыто оппозиционные эмигрантские «Посев», «Континент» и «Грани». Был тот же «Ардис», другие более нейтральные издательства. Да, Гладилин, Булат Окуджава, Владимир Войнович, когда власть наступала на горло с особой силой, бывало, отдавали тексты в антисоветский «Посев». И готовы были получать нагоняй. Потому что писатель не может жить, если его книги не выходят. И плевать ему на любой идейный контроль. А контроль не унимался – требовал раскаяний.

А грамотный советский народ меж тем рождал новых писателей. И даже талантливых! И они не спешили в подполье, а стремились издаться легально, но – оставаясь порядочными людьми, не подгоняя свой дар, совесть и тексты под гребенку Степаниды Власьевны. Они упорно «пробивали» свои произведения, убеждали редакторов, заручались поддержкой известных литераторов, вступали в Союз. Подобно молодым прозаикам Евгению Попову и Виктору Ерофееву. Когда они встретились в 76-м на семинаре в Переделкине, обоим было по тридцать.

У них хватало таланта, энергии и драйва, чтобы попытаться прорваться в большую литературу. Но настал момент, и стало ясно: поздно. После изгнания Александра Солженицына власть вспомнила: художественный текст – оружие в войне систем. И его нужно держать под неусыпным надзором. Шаг влево, шаг вправо – караул стреляет на поражение. Какая «вторая культура»? Какая «молодая литература»? Какие «творческие поиски»? Есть линия партии, и извольте следовать: школа, институт, завод, стройка, шахта и колхоз; крепкая советская семья, союз отцов и детей, героизм дедов и отцов, дружба народов, комсомольская любовь, крах капитала – вот круг допустимых тем. Метод? Социалистический реализм.

Еще можно: исторический роман – о подвигах наших пращуров; научную фантастику – о наших будущих достижениях в покорении космоса и природы; юмор – строителю коммунизма потребно хорошее настроение; чистая любовь – раз: проверено, ее не запретишь; два: не беда, что безыдейная, главное – красивая. Всё, что сверх того и не укладывается в список того, что наше, а что чужое, есть не что иное, как подрыв устоев. Разговор окончен.

То есть издать то, чего просит душа, и при этом себя соблюсти – невозможно. Разрешения не дождаться. Его можно только добиться. Из этого понимания и вырос альманах «МетрОполь».

2

«МетрОполь» придумал Ерофеев. Судя по текстам и интервью, рассуждал он так: огромный пласт талантливой и актуальной литературы остается в СССР вне редакций и издательств, не доходит до читателя. Причина – консерватизм идеологов и косность литчиновников. Их можно и нужно изменить. Показать, что качественная литература существует независимо от того, хочет ее начальство или нет. Представить образцы. Для этого надо составить сборник, положить его на начальственные столы, сказать: вот – мы сделали это сами. Но не тайком. Не в подполье. Открыто. Это актуально. Это хорошо. Издавайте.

Ерофеев не был наивным оптимистом. Но он считал, что это в интересах власти – показать (в том числе и миру – память о «разрядке напряженности» еще была жива), что СССР – не лагерная зона, не империя зла. Что «бульдозерная выставка»15 сентября 1974 года – разгон уличного вернисажа современных художников, посадки диссидентов и высылки писателей – лишь издержки, и с Москвой можно иметь дело. Может, дало о себе знать происхождение и особенности биографии: Виктор Владимирович был сыном видного дипломата, рос в элитной среде, в юности бывал за границей, владел языками, получил отличное образование. Его логике, замешенной на всем этом, было чуждо примитивное мировидение охранительной бюрократии. Или он надеялся объяснить властям, что это в их интересах – иметь хорошие отношения с интеллектуалами? Тем более что не всё безнадежно: издали же в «Дружбе народов» «Дом на набережной» Трифонова, легализовали же художников-авангардистов – тысячные же очереди стояли на их выставку в павильон «Пчеловодство» на ВДНХ.

«В 70-е годы, – пишет Ерофеев в книге «Хороший Сталин», – власть уже находилась в полураспаде. Время стало мутным». Сам он три года носил в журнал «Вопросы литературы», известный под именем «Вопли», очерк о маркизе де Саде. Сперва его отвергли. Через год сказали: стало лучше, но расскажите о садизме в современной западной культуре. А еще через год напечатали. «Я понял, – вспоминает писатель, – поле для игры есть. Маленькое, но есть».

И он решил сыграть.

Устроить «бульдозерную выставку» литературы, но не отчаянную, а в расчете на успех составить самодеятельный альманах из текстов признанных и «подпольных» авторов. «Бомба заключалась в смеси диссидентов и недиссидентов, Высоцкого и Вознесенского. Я, – пишет Ерофеев, – без труда заразил идеей своего старшего прославленного друга Василия Аксенова (без которого ничего бы не вышло), к делу были привлечены Андрей Битов и мой сверстник Евгений Попов (Фазиль Искандер подключился позже), и оно закрутилось.

Назад Дальше