5 сентября 1986 года Лигачев и Чебриков направили ЦК партии очередное письмо. Они сообщали, что «передачи неправительственных радиостанций "Радио Свобода", "Свободная Европа", а также радиостанций "Немецкая волна" и "Голос Израиля" имеют откровенно антисоветский характер и изобилуют злобной клеветой на советскую действительность.
Радиостанции же "Голос Америки" и "Би-би-си" подают свои материалы, как правило, тенденциозно, с антисоветских позиций, стараясь при этом придерживаться объективистского подхода к освещению событий и фактов международной жизни, политики, экономики и культуры». А далее делали, по правде говоря, удивительный вывод – ссылаясь на «проделанную значительную работу по расширению гласности» после апрельского (1985 года) Пленума ЦК КПСС, они предлагали прекратить глушение «Голоса Америки» и Би-би-си.
Уже скоро Аксенова перестанут глушить.
Это письмо, как и ряд других документов тех лет, знаменовало старт процесса, который длится до сих пор, – демократизации России.
Но пройдет еще немало времени, прежде чем политические и артистические изгнанники поверят в это. Тем не менее с каждым годом они со всё большей надеждой ожидали перемен, глядя, как понемногу осыпаются портреты членов Политбюро и генеральных секретарей.
6
Тем временем Аксенов ищет грустного бэби, пишет и готовит к изданию эту стратегически важную книгу. А за рубежом выходят другие его сочинения.
В 1983-м Gallimard издал в Париже «Остров Крым» и «Ожог». Пресса была хорошей. Забавно: заметка в Liberation – под рубрикой «Греция»… А что? Автор – беженец Василий, гражданин мира, в том числе и Греции. И имя у него греческое. Аксенов был не против.
Там же в Париже, в театре Шайо на Трокадеро, Антуан Витез поставил «Цаплю» как парафраз «Чайки». Структурно спектакль являл собой сплетение сюжетов и текстов Чехова и Аксенова. Даже играли в тех же декорациях. Василию Павловичу это пришлось по душе.
– Почему бы в имении Треплева не быть сейчас советскому жуликоватому пансионату «Швейник»? – вопрошал он.
Премьеру дали в конце 1983 года. В главной роли – блистательная Богуша Шуберт. Продана тысяча билетов (в зал на 800 мест). Аксенов и Майя летят в Париж. Видят в зале Александра и Ольгу Зиновьевых, Максимовых, Гладилина, Глезера, Некрасова.
Спектакль получил сильную прессу. Особо отмечали момент, когда у худышки Эдит Скоб – Степаниды надуваются груди и ягодицы, превращая ее в перезрелую Власьевну. Эдит – праправнучка генерала Скобелицына, начальника 1-й Финляндской дивизии – старалась не напрасно. Успех полный. «Множество интервью по радио и TV, рецензии и статьи во всех главных газетах… Для МХАТа, вторая птичка на занавес просится», – писал Аксенов в Москву.
«Остров Крым» вышел в Штатах осенью 83-го. Следом за ним – «Ожог».
Но была и ложка дегтя. Парижское издательство Stock, взявшееся было издать «Ожог», вдруг отказалось от проекта, потеряв куда больше денег, чем если бы выпущенная книга не имела успеха. Неужто кто-то пообещал больше за то, что не издадут? – спрашивали друзья. Встречный вопрос: чего больше в таких сомнениях – эмигрантской паранойи или трезвой оценки ситуации? Кто знает. Но ясно: могущество вездесущего КГБ казалось изгнанникам огромным. А жизнь на Родине виделась не оставляющей надежд ни на какие смягчения, не говоря уж о возвращении.
Меж тем книги «отщепенца» Аксенова выходят в Западной Германии и Скандинавии. Его печатают «Глагол», «Континент», «Время и мы», «Третья волна» и другие эмигрантские издания.
«Третья волна» издает сборник «Радиоэссе» – прообраз будущей книги «Десятилетие клеветы». «Эрмитаж» – книгу рассказов. В Штатах выходят «Остров Крым» и «Ожог».
Аксенов живет по правилам литературного бизнеса. Пишет по пять-восемь страниц в день. Ничем не стесненный. Кроме своего представления об ожиданиях издателей и публики.
Став стипендиатом Института Кэннона, он пишет роман «Бумажный пейзаж». Его выпускают «Ардис» и Random House. В декабре 1983-го завершает роман «Скажи изюм», который также выходит в «Ардисе» в 1985-м. Знатоки говорят, тогда за эту книгу в СССР если и не давали как за «Ожог» и «Остров Крым», по семь лет лагерей и пять ссылки, то жизнь испортить могли всерьез.
7
В Москве царит клика стариков, ощетиненная вовне «ядерным потенциалом», а вовнутрь – мощью пропаганды и спецслужб. И хотя у многих есть ощущение, что дальше так продолжаться не может, власть кремлевских старцев парадоксальным образом кажется вечной.
То есть «Скажи изюм» выходит вовремя. Эта феерическая история «МетрОполя» становится пощечиной властям и литературной бюрократии.
Поведение крамольников и байронитов – безбашенных советских фотографов из группы «Новый фокус» – издевательский вызов всему советскому порядку жизни, правилам и нормам, принятым и насаждаемым совком. Ведь они, безобразники, и снимая людей на пленку просят: скажи изю-ю-ю-юм. Ну почему? Почему изюм-то? Разве разучился советский человек широко улыбаться? Да не-е-ет – ответствуют ерники. Это в Америке, когда фотограф щелкает, все делают упругое cheese, являя и зубы, и радость. А в Союзе надо делать: изю-ю-ю-юм. Тянуть губки трубкой, отпечатывая в кадре свое реальное настроение и положение.
Вот скажите: изю-ю-ю-юм. И поймите, о чем толкуют фотилы. Ну что это, как не глум над теми, кто может петь и смеяться, как дети, среди упорной борьбы и труда? А иначе чего ради они стругают подрывной проект на хазе сомнительного типа Лехи Охотникова в жилкооперативе «Советский кадр» близ метро «Аэродинамическая». Английский язык там мешается с русским, «Солнцедар» и «Кавказ» – с виски Chivas Regal, что позитивно влияет на атмосферу и труды по созданью альбома. То есть ситуация очень схожа с метропольской.
А Охотников – с Поповым. А в кореше его веселом Вене Пробкине кое-кто видит черты Виктора Ерофеева. В недюжинной же фигуре Шуза Жеребятникова зрят сходство с Юзом Алешковским. В Андрее Древесном узнают Вознесенского. Стелу Пирогову и Эмму Лионель сливают в образе Беллы Ахмадулиной. Под мастером Цукером понимают кто Леонида Баткина, кто Марка Розовского. А за Георгия Чавчавадзе принимают Фазиля Искандера. Ну и так далее.
О проницательные! Что вам сказать? Был тогда у Ерофеева автомобиль «Мерседес-Бенц 300», как у Пробкина? Разве летал Вознесенский в космос? Попов, он что – рыжий помор? И знаком ли кому юноша больших талантов и ангельских статей Вадим Раскладушкин, что вправил мозги руководству КГБ и Союза фотографов, Политбюро и лично дорогому товарищу Брежневу?
А с другой стороны… Попов не рыжий помор, а брюнет-сибиряк. Но «МетрОполь»-то у него делали. И летал Вознесенский не на Венеру, а на полюс; и что? И катал Ерофеев не на «Мерсе», а в «Жигулях»; но как характер схвачен!..
Аксенов пишет в Москву с голубиной почтой: «персонажи все выдуманные, никто себя, надеюсь, не узнает, за исключением Ф.Ф.Кузнецова – Фотия Фекловича Клезмецова».
Проект «Скажи изюм» жутко напрягает сотрудников спецотдела КГБ – Государственного фотографического управления (ГФУ), следящих, чтоб советские фотографы снимали нашу реальность такой, как она есть, то есть в свете указаний партии. Кроме того, за их поведением следит творческий Союз, где вершит дела его секретарь и сексот ГФУ Фотий Клезмецов. Он-то, в коем сложно не увидеть Феликса Кузнецова, прежде всех и нападает на «изюмовцев». Дескать, аг-а-а, свободы захотели? Свободы сейчас нет! Нет нигде! Есть бо-о-орьба-а-а!!!
Вот он и борется. И прежде всего – с лидером «Нового фокуса» Максом Огородниковым (он же Огород, он же Ого). А тот погружен в сложные отношения. Во-первых – с КГБ из-за переданного на Запад альбома «Щепки» (о нем мы уже говорили); во-вторых, с девушкой Анастасией; в-третьих – с другом Аликом Конским, который, считаясь главным в США экспертом по советскому фото, назвал «Щепки» говном; в-четвертых – с коллегами по «Изюму».
Неудивительно, что в Огороде прозорливцы различают черты Аксенова Василия Павловича. И тут я ничего не скажу. А лишь помечу, что иные фотографии бывшего гражданина СССР Аксенова В.П. очень схожи с литературным портретом гражданина Огородникова М. П. В остальном же предложу сравнивать их вкусы и предпочтения, а также эпизоды жизни – среди которых есть очень схожие, например – стиляжная юность, побег из-под носа у органов за границу со случайно обнаружившимся иностранным паспортом, автомобильное покушение.
Роман очень хороший и веселый. Когда я его читал в 1986 году («Ардис») – то очень смеялся. И финал хороший: у стен Кремля веселится и ликует весь народ, в едином порыве говоря: изю-ю-ю-юм. И остается так запечатлен навеки.
* * *После выхода книги в Random Housе в июле 1989 года под названием Say Cheеse («Скажи изюм» перевести не смогли) журналисты часто спрашивали Аксенова: не фотограф ли он и что думает о фотографии? Он отвечал: «…Фотография – самое метафизическое искусство из всех».
После выхода книги в Random Housе в июле 1989 года под названием Say Cheеse («Скажи изюм» перевести не смогли) журналисты часто спрашивали Аксенова: не фотограф ли он и что думает о фотографии? Он отвечал: «…Фотография – самое метафизическое искусство из всех».
– Вы когда-нибудь хотели быть фотографом? – следовал вопрос.
– О да. Это было бы здорово. Я бы очень хотел быть фотографом и саксофонистом.
Глава 3 Высокий класс
1
Однако начать жизнь заново Аксенову довелось совсем в другой важной роли.
В 1975 году он начал путешествие по Штатам в Лос-Анджелесе. Из его богемных кварталов Вэнис бич и Пэсифик палисейдз, бывших тогда своего рода теплицами, где произрастала контркультура и академическая фронда. Нельзя сказать, что для Аксенова это была незнакомая или чуждая среда. Он встречался с ней и прежде – в Европе, и не осуждал ее, а довольно позитивно обсуждал в повести «Золотая наша железка» и очерке «Круглые сутки нон-стоп». Само собой, этот опыт был необычен и непривычен, а академическая среда так интересна, а общение с ней столь увлекательно, что тогда он почти не искал встреч с американскими писателями.
С того времени и начался роман писателя Аксенова с Американским университетом.
В чем-то он, пожалуй, схож с отношениями, сложившимися с этой институцией у героя Набокова – профессора Тимофея Пнина. Тем более что и дизайн был весьма схож, несмотря на разницу в десятилетиях: «…искусственное озерцо посреди кампуса с подправленным ландшафтом, увитые плющом, соединяющие здания галереи, фрески с довольно похожими изображениями преподавателей в миг передачи ими светоча знаний от Аристотеля, Шекспира и Пастера толпе устрашающе сложенных фермерских сыновей и дочурок…»
Вот и Аксенов в 1981 году взялся за передачу светоча знаний, сперва приняв предложение от Мичиганского университета в Анн-Арборе, а затем – став «писателем в резиденции» в Университете Южной Калифорнии в Лос-Анджелесе. Потом он в этой же роли и в других должностях трудился в ряде ведущих учебных заведений: в 1982–1983 годах – в Университете Джорджа Вашингтона, что в городе Вашингтоне. Затем в Гаучеровском колледже. После – в одном из престижнейших частных университетов – имени Джонса Хопкинса в Балтиморе. Затем в университете Джорджа Мэйсона в Вирджинии. Попутно он читает лекции, участвует в конференциях и симпозиумах в более чем пятидесяти учебных заведениях. Самые именитые – Стэнфорд, Колумбийский в Нью-Йорке, Калифорнийский в Лос-Анджелесе, Беркли, Вашингтонский и Мичиганский, Университет Вандербильда, Виргинский (где трудился Фолкнер), Чикагский и Бостонский, Принстон… Он зовет их «городами американской молодости».
Профессор Аксенов (а в США профессор – это и любой вообще преподаватель, но и официальный ранг в академической иерархии) глубоко уважал американскую высшую школу.
Университеты, считал он, – «чудесная, ободряющая, очень положительная струя в американской жизни». Его слух тешило странное слово кампус – университетский городок. Ему было уютно в этих автономиях, живущих по своим законам среди огромного государства. Когда-то ввод полиции и национальной гвардии, скажем, в бунтующий Беркли в Калифорнии или в «Колумбийку» в Нью-Йорке общество восприняло как национальную драму.
Полисмену не место на кампусе. Писателю же вполне. И вот школа, стяжавшая престиж или желающая его, приглашает писателя, чье присутствие как бы добавляет ей респектабельности. Вот он приближается – твидовая шляпа, плащ цвета «лондонский туман», а то – пальто в «селедочную косточку», малиновые ботиночки с дырчатым узором, рантиком и скрипом, изящный зонт, ясный день или туман в Новой Англии или на Среднем Западе… Неспешная прогулка. Наблюдение. Размышление.
Что ж – по-моему, совсем, совсем неплохо.
* * *«Можно было найти и альтернативы этому типу существования, – писал Аксенов в «Грустном бэби», – но, однако, все эти альтернативы посягали в большей степени… на мое писательское время». И далее: «Я выигрываю от этого ежемесячное жалованье, которое позволяет мне оплачивать хорошую квартиру в центре Вашингтона».
Полезно это и университету. Скажем, состоял Василий Павлович три года писателем-в-резиденции в Гаучер Колледж – чисто женском (что тогда уже было редкостью) учебном заведении. Около тысячи барышень, оплачивающих учебу в авторитетной школе, – таков был состав этой старинной институции, возглавляемой дамой-историком Родой Дорси. И все эти годы колледж тратил на свою рекламу, к примеру, в газете Baltimor Sun, суммы, превышающие ту, что платил писателю в год. Меж тем в каждой статье о нем, не говоря уже о радио и ТВ-шоу, его, Аксенова, колледж упоминался бесплатно, как место работы. Огромная выгода!
Главным же плюсом преподавания Аксенов считал «подскок настроения, когда обнаруживаю себя среди веселой и здоровой… благожелательной и любознательной молодежи».
Гаучер Колледж удостоил его звания Doctor of the Human Letters. Эту степень присуждают за достижения в области гуманитарного знания и практики.
То есть недостатка в озарениях не ощущалось.
2
А что же именно поднимало писателю настроение в школьных городках?
Комфорт, простор, ухоженность цветников и посадок. Чистота. Белки и прочие зверьки, снующие тут и там. Аккуратность построек. Рациональность планировки. Вежливость охраны и персонала. Ненавязчивая разумность устройства. Мудрость профессуры.
А еще – радость от того, что удается показать американским студентам: русская литература – это не искусство угнетенных невротиков, что «существование равно сопротивлению». Так назывался один из его первых семинаров, на котором обсуждались альманах «Литературная Москва», Нобелевская премия Пастернака и глумление над мастером, борьба между «Новым миром» и «Октябрем» как отражение духовного конфликта 60-х.
Ему нравились студенты – они очень старались, были трудолюбивы, дисциплинированны, воспитанны и аполитичны. Никакого сравнения с калифорнийской вольницей 60-х – 70-х.
А ведь с десяток лет назад их мамы и папы бунтовали против системы! И, при всей благожелательности писателя к их творческому поиску, ему был чужд их протест. Как левацкий. По сути, играющий на руку советам, коммунистам, врагам свободного мира, создавшим изощренную систему угнетения и контроля, против которой дерзают восставать единицы, в то время как против «недостаточной демократии» на Западе бунтуют многие тысячи.
* * *Вспомним «Ожог». Описание студенческого мятежа середины 70-х при участии фрондера-интеллектуала Патрика Генри Тандерджета. Вот описание подготовки революционного штурма: «Всю ночь революционеры жгли костры, танцевали хулу, играли в скат, курили "грасс", пели революционные песни, обсуждали проблему смычки с рабочим классом… ну и, конечно, факовались на всех ступеньках Ректорской лестницы». Но пока сопредседатели ревкома Джонни Диор и Эвридика Клико разрабатывали план, в ходе которого под прицелом телекамер должны были произойти a) атака библиотеки[216]; b) сожжение чучел профессоров; c) запуск в небо портретов Ленина, Мао, Сталина, Троцкого, Гитлера, Че Гевары и Арафата; d) взрыв «тотемного столба либерализма» – обелиска с именами буржуазных ученых, к месту безобразия, сидя на койке-раскладушке, из Москвы по воздуху подлетал профессор кафедры славистики Патрик Тандерджет.
И едва «Эвридика в последний раз провела юным пупырчатым языком по уставшему еще до революции отростку Дома Диора», она глянула в небо и закричала от изумления и ярости, ибо мятежный профессор завершил полет и был ясно виден на верхушке обреченного взрыву обелиска. Рядом с ним имелся ящик пива.
Ощутив внимание публики, профессор обратился к восставшим:
– От имени и по поручению молодежи Симферополя и Ялты я сейчас обоссу всю вашу революцию, – и, попросив извинения у девушек, исполнил обещание.
По этому эпизоду можно судить об отношении советского мятежника Аксенова к мятежникам Запада. Что ж удивительного в том, что теперь его радовали усердие, усидчивость, темпы освоения учебного материала, внимание и спокойная благожелательность его учеников.
Аксенов посещал Запад в разгар «революций». И мятежный Беркли[217] в том числе. Жалея о жертвах, он тем не менее находил их бессмысленными, как и сам мятеж. Ибо был на стороне истеблишмента – государственных и университетских властей. Почему? Да потому, что они, по его мнению, еще худо-бедно противостояли коммунистической угрозе, а бунтари подтачивали твердыни последних рубежей западной обороны.
3
Теперь же он имел возможность спокойно обсуждать Серебряный век и авангард, а также тему «Роман – упругость жанра». Мог без помех вместе со студентами исследовать личные отношения русских литераторов, их стилистику, владение метафорой и художественные приемы. И не опасаться, что в аудиторию – как некогда в Беркли – нагрянут революционеры, требуя, согласно решению ревкома, отныне изучать лишь труды пролетарского корифея Макса Горького. А вот, к примеру, о Владе Маяковском и не помышлять.