Теперь же он имел возможность спокойно обсуждать Серебряный век и авангард, а также тему «Роман – упругость жанра». Мог без помех вместе со студентами исследовать личные отношения русских литераторов, их стилистику, владение метафорой и художественные приемы. И не опасаться, что в аудиторию – как некогда в Беркли – нагрянут революционеры, требуя, согласно решению ревкома, отныне изучать лишь труды пролетарского корифея Макса Горького. А вот, к примеру, о Владе Маяковском и не помышлять.
* * *Историю о Максе Горьком Аксенов рассказал еще в очерке «Круглые сутки нон-стоп». В ней он на самом деле обличал тупость руководителей советской системы народного образования, жестко ограничивавшей возможности учащихся знакомиться с «прогрессивной литературой Запада». У американских студентов была возможность знакомиться с текстами любых авторов. Хоть Демьяна Бедного[218], хоть Кнута Гамсуна[219].
Аксенов любил живописную толпу школяров на паркингах, лужайках и дорожках кампуса. Этих спортивных и привлекательных чад американских трудящихся – рабочих, крестьян, интеллигентов и капиталистов.
Аксенов вдохновлялся общением с ними. И потому запечатлел в романах и стихах. Причем эти стихотворные описания (о романах – чуть после) заметно перекликаются с набоковскими описаниями учеников профессора Пнина.
Вот Владимир Владимирович: «реестр записавшихся на курс русского языка включал… полную и старательную Бетти Блисс, одного, известного лишь по имени (Иван Дуб – он так и не воплотился)… Джозефину Малкин, чьи дед и бабка происходили из Минска, Чарльза Макбета, чудовищная память которого уже поглотила десяток языков и готова была похоронить еще десять, и томную Эйлин Лэйн, – этой кто-то внушил, что, овладев русским алфавитом, она сумеет без особых затруднений прочесть "Анну Карамазову" в оригинале…»
А вот Василий Павлович, у которого в «Классе Америка» подопечных было много больше:
Больше студентов – богаче палитра: и цветовая, и языковая, и национальная…
Тут же американцы в третьем поколении, ирландцы, итальянцы, вьетнамцы, эфиопы, фермеры, полицейские и миллионерские отпрыски. Таковы они – исследователи тем «Модернизм и авангард в России начала XX века: Образы Утопии», или «Два столетия русского романа», и, понятно, курса «Роман – упругость жанра», а также других, что вел профессор Аксенов.
Причем, как говорят студенты Аксенова, он, как и Пнин, случалось, шутил с ними, и они как и студенты Пнина, «валились на пол от хохота: Чарльз прерывисто лаял, как заводной, ослепительный ток неожиданно прелестного смеха преображал лишенную миловидности Джозефину, а Эйлин, отнюдь ее не лишенная, студенисто тряслась и неприлично хихикала».
Но такие отступления были редкостью. Из экономии. Времени. Студентам предстояло пройти и освоить богатый материал. А кроме того, многие из них, знакомясь с историями жизни и творчества видных российских литераторов, сами ощущали стремление писать. Они приходили к Аксенову и делились печалью: проф, меня тянет к роману, а как начать – не знаю.
– Заведите альбом, – отвечал проф. – И вписывайте туда всё, что думаете о романе. Всё, что находите нужного в книгах, на улице, в болтовне, диалоги, описания природы, варианты начала, финала. <…> Заполните альбом и увидите, что роман начинается.
И при этом советовал: «Не составляйте плана. Роман интересно писать, когда не знаешь, что будет через пять страниц». Штрих к его преподавательскому и писательскому методам.
4
Как и Набоков, о своей профессорской жизни Аксенов рассказал и в романах. Скажем, в «Кесаревом свечении». Там трудится писатель в изгнании Стас Ваксино (он же Влас (Влос) Ваксаков), нынче работающий в области конфликтологии. Тому же посвящена изрядная доля «Нового сладостного стиля», где режиссер-эмигрант Саша Корбах творит драматургические эскапады на кампусе Университета Пинкертон. Кстати, в «Свечении» часть сюжета разворачивается тоже в «Пинкертоне». И в обоих романах названия глав, повествующих об этом, звучат одинаково! Впрочем, в «Свечении» имя школы дано в кавычках, а в «Стиле» – без.
Спозаранку Влас (Стас) проверяет зачетные работы. Саша же Корбах сочиняет пьесу и репетирует, репетирует, репетирует со студентами совершенно невероятный спектакль.
Его попытка поставить шоу о Данте не удалась. Администрация не поняла: что может сказать об итальянской жизни и эпохе Возрождении русский человек, только что прибывший из эры упадка? А русский человек, коего допустили к любимому искусству – он ведь покладист. И смекалист. Лады – согласился Саша: работать будем с «Записками сумасшедшего», сунув в них «Нос». С Гоголем будем работать! Yes! – проникалась администрация. Для нее это всё равно был Достоевский. – Come on, Саша! Действуй!
И вот создана студенческая труппа «Черный куб». Студиозы в футболках, на коих запечатлен наставник на пике вдохновения, бодро репетируют. Изобретен псевдоним автора – в подражание Набокову с его Толстоевским – невиданный Лейтенант Гоглоевский. И вот уже изумительный «Мистер Нос и другие сторонники здравого смысла» сносят крышу академической братии и ценителей мастерства актерского и режиссерского.
Шинель поет арию Каварадосси. Вий поражает изобретательностью. Панночка, как доллар, конвертируется в ведьму и обратно. Наконец, острейшая игла «неизлечимой печали» пронзает и сшивает сцену и зал в столь неразрывное целое, что слезы, хлынувшие из очей президента «Пинкертона» миссис Миллхауз, никого не удивляют.
Меж тем Сашину возлюбленную Нору Мансур «шаттл» несет в дальнейшее пространство…
И Саша тоже летит. Парит. Возносится. И кто скажет, что, описывая его состояние, Аксенов не сумел передать свои ощущения от преподавания? Впрочем, остановим разговор о книгах – их черед чуть позже – и продолжим об университете – Американском Парфеноне.
5
Аксенов влюбился в преподавание. И безропотно ежедневно проделывал долгий путь от своей квартиры в Вашингтоне до парковки на кампусе.
К этому времени Василий и Майя после многих переездов выбрали пристанище в США на долгий срок. Город Вашингтон (округ Колумбия), район Адамс Морган, своеобразная и колоритная культурная достопримечательность столицы.
На Вирджинском берегу Потомака те же деньги стоила аренда дома. Но они хотели жить в центре. Впрочем, и там далеко не любое жилье отвечало их вкусу. А хотелось, чтобы, с одной стороны, всё в районе было таким, каким прежде не было и быть не могло, а с другой – чтоб он отчасти слегка, чуть-чуть напоминал центр Москвы. Вот такие вкусы.
Что ж, поиски были не коротки. Всё устроилось вдруг: приехали на северо-запад – в Старый Вашингтон, на улицу Вайоминг, осмотрели квартиру, поняли: то, что надо. Двухэтажный апартмент, винтовая лестница, обширные окна с видом на крыши, шпили и купола американской демократии. Да, цена высока – 1200 долларов в месяц. Но лучшего и желать нельзя.
По большей части улица Вайоминг застроена зданиями в викторианском стиле. Вокруг лавочки, ресторанчики, скверики, антикварные салоны, книжные шопы «Крамер-букс» и «Лямбда Райзинг», пиццерия «Везувий» – всё, включая новое советское, а затем и российское посольство (Висконсин авеню, дом 2650) – в шаговой доступности от парадной двери.
Кроме того, соседний район Адамс-Морган привлекателен своей архитектурной, конфессиональной и социальной пестротой. Сексуальное разнообразие и своеобразие также прибавляло ему достоинств в глазах писателя – площадь Дюпон, названная в честь адмирала-героя времен гражданской войны и радующая внешним сходством с Европой, с середины 70-х стала популярна в богемной тусовке, а затем и среди сторонников альтернативных образов жизни.
Вершину и живописные улицы и бульвары, сбегающие по склонам холма Кафедрал Хейтс, по утрам заполняли автомобилисты и джоггеры. Среди тех и других можно было нередко увидеть гуманитария в элегантной шляпе или кепи с аккуратными седеющими усами и внимательным взором из-под густых бровей. Кто он – Влас Ваксаков? Стас Ваксино? Саша Корбах? Профессор Аксенов собственной персоной. How are you doing, sir?[220]
6
Недурно, недурно!
В 1988-м он получил приглашение Georg Mason University вести курс русской литературы. И принял его. «Джордж Мэйсон» стал последним университетом, где преподавал Аксенов. С 1988 по 2004 год. За эти годы он стяжал и почтение коллег, был включен в элитную академическую группу Кларенса Робинсона и удостоен ранга полного профессора.
Друг и литературный агент Аксенова литературовед и поэт Виктор Есипов утверждает, что университет шесть раз выдвигал писателя на Нобелевскую премию по литературе.
Беженка из СССР – Юлия Бикбова, единственная студентка, «взявшая» у Аксенова пять семестров, – настаивает: от прочих профессоров его отличало всё.
«Нередко, – рассказывает Юлия, – студенты других школ также слушали лекции Василия Павловича. Они были отлично спланированы и проработаны. И от студенческих работ он требовал того же. И это естественно. Порой ребята родом из СССР шли к нему на курс, надеясь на легкое "A" – пятерку. Но учиться у Аксенова было трудно. Зато мы узнавали невероятно много о русской литературе. При этом он погружал нас в богатейший культурный контекст, в жизнь людей искусства, в сплетения их необычайно богатых судеб, мировоззрений и отношений, которые знал в деталях. Иначе, считал он, суть творчества писателей того времени будет нам недоступна.
Можно ли, не имея представления об Андрее Белом, его чувствах и переживаниях, понять, что он говорит в романах "Петербург" и "Котик Летаев"? Можно ли, не зная, как жили авторы "Мира искусства", разобраться, почему журнал был так весом? Как судить о стихах Ахматовой и Гумилева, не ведая о нравах "Бродячей собаки"? Творческие поиски и любовные романы поэтов и писателей – вот истоки творчества. Сопряженного, кстати, и с другими искусствами! Аксенов предлагал курс, где речь шла о связи литературы, архитектуры, живописи, театра, кино и моды. Его лекции захватывали, а вопросы превращали их в уникальный диалог. Это был высокий класс».
Но как же Юлия Бикбова – советская фигуристка, добившаяся возвращения в большой спорт в США, а затем избравшая карьеру юриста, – попала в класс Василия Аксенова?
Вскоре после ее поступления в бизнес-школу Джордж Мэйсон кто-то подарил Юле книгу «Новый сладостный стиль». Она читала Аксенова впервые. «И это была фантастика! Отличный язык, потрясающие герои, феерический вихрь свободы… Когда я увидела имя автора среди преподавателей, то сразу "взяла" его курс. И это безмерно обогатило мою жизнь».
Вскоре она, молодой юрист, войдет в группу адвокатов Михаила Ходорковского. И увидев его в суде, вдруг назовет именем героя только что прочитанного романа своего учителя: Ген! Роман – «Редкие земли». Герой – Гена Стратофонтов. Мы с ним встречались. И еще встретимся.
7
Почему в Штатах так много городов с европейскими именами? Москва, Санкт-Петербург, Париж, Новый Йорк, Сиракузы, Афины… Не попытка ли это восполнить оторванность нации от ее культурных корней? Компенсировать травму исторической разъятости? Освоить великое наследие Старого Света? Истоки великой традиции…
Достаточно взглянуть на колоннады Капитолия, Библиотеки Конгресса и Монумента Линкольна. Достаточно познакомиться с историей США. Взглянуть на их карту. Чтобы увидеть: в стране имеется всё перечисленное. Античность. Аристотель. Аристофан. Афина. Афины.
А там, где Афины, как не быть Парфенону?
И он есть. Это Университет. Так назвал его Аксенов: Американский Парфенон.
«Я благодарю небо, что попал в американский университет, – рассказывал он в интервью журналу «Аэрофлот». – Во-первых, я мог неплохо зарабатывать, а во-вторых, я оказался в прекрасном обществе». Неплохо зарабатывать, находясь при этом в прекрасном обществе, – это очень здорово и бывает не так уж и часто, не правда ли!
С первых же дней жизни в США он работал в университете. Вплоть до ухода в отставку из «Джордж Мэйсон» в 2004 году. На приеме по этому случаю, после президента Алана Мертена и других видных сотрудников, выступил Аксенов. С речью «Парфенон не лжет». Покидая университет, профессор отзывался о нем с огромным теплом. Он говорил, что благодарен Провидению за то, что оно открыло для него ворота кампуса, за которыми ждала «…настоящая Америка, приверженная своим традиционным ценностям: либерализму, гостеприимству, сдержанности и отпущению грехов». Он говорил о привилегии быть частью академической среды. О синергии. О мудрости. Ведь в древних Афинах Парфенон был храмом, посвященным Афине, что в античности отвечала за мудрость. В речи не было сложных метафор. Хватило простых.
– Университет, – это мой храм, – заявил профессор Аксенов. – Источник вечного кислорода. За все эти 24 года[221] Универстет ни разу меня не подвел, никогда не предал. Университет – это Парфенон, а Парфенон не лжет.
* * *Все эти годы он старался донести до студентов, внедрить в их сознание понимание не слишком сложной истины: то, сумеет ли человечество, и в частности американское общество, успешно встретить «цунами новых угроз и вызовов на заре XXI века», зависит от них – учеников и учителей, единожды вступивших под портики Парфенона и составляющих отныне часть того интеллектуального меньшинства, которое отвечает за всё.
Глава 4 В ожидании Горби
1
Любопытно, что в американской академической среде Аксенов чувствовал себя едва ли не более комфортно, чем в среде литературной.
Вспомним: одним из главных вызовов, брошенных Аксенову Штатами, была коммерциализация издательской деятельности и постепенный уход с рынка серьезной книги. Не зря в одном из интервью на вопрос «Что вам не нравится в США? Что надо изменить?» писатель ответил: «Здесь море ярких обложек и зовущих названий… И классно сделанных триллеров… Но их слишком, слишком много… Плюс агрессивная реклама. Часто издатели озабочены только продажами. Это проблема. И ее обсуждают не только иностранцы вроде меня, но и ваши интеллектуалы. Очень многие весьма обеспокоены».
Он цитирует одного из участников конгресса ПЕН-клуба в Нью-Йорке в 1980 году: «"Америка выполнила все обещания, кроме тех, что касаются культуры…" – и я бы с ним согласился. <…> Ибо есть тренд к производству так называемой массовой культуры, к превращению искусства в товар. Книги – в объект маркетинга. И пьесы. И фильма… <…> Но окупаемость и рентабельность не должны быть главными критериями и приоритетами в подходе к созданию произведения искусства, литературы».
2
Аксенов столкнулся с этим явлением с первых дней в США. Оно касалось любого, кто делал серьезную литературу. Но также – и авторов литературы коммерческой, развлекательной и вовсе пустой. С этим приходилось мириться. Столетие торжества книги – XX век – уходило в прошлое. А вместе с ним и триумф писателя, ее создателя: творца, учителя, примера для подражания, властителя дум. Того, кого обожают (в «Рандеву», завидев Леву Малахитова, барышня ахает: «Ой, девочки, я б ему с закрытыми глазами отдалась, только страшно…») и осуждают (там же некий субъект изрекает: «Он устарел, ископаемый, птеродактиль»).
Книги славили и жгли. За них давали сроки и вручали ордена. Их брали почитать на ночь, знали наизусть. Как-то в телешоу Аксенов так описал этот феномен: «Советские читатели всё еще "голодны" до чтения. Им его не хватает. И еще они до сих пор рады искать ответы на многие вопросы. А здешняя публика выглядит немного, ну, что ли, пресыщенной заголовками».
В Союзе хорошая книга была дефицитом. Как джинсы Levi’s, как Coca-Cola и Carlsberg. Зря, что ли, в «Острове Крым», «Цапле» и других текстах Аксенова кое-кто уделяет особое внимание этому сорту. Его дует в «Острове» партийное начальство в секретной сауне. В «Цапле» директор пансионата, тайный делец Кампанеец, требует от партнера по черному рынку: «Мне сюда подкинь пару ящиков датского… Что? Где взять? Ты в своем уме, Игорь? Действуй, а то уволю!»
С кока-колой история особая. И Аксенов мне ее рассказал. Знакомые моряки поведали ему, как в 1967 году встали чиниться в виду греческого порта. С берега звучал рок-н-ролл, а в ночи сияло алым огнем: «Кока-Кола». И вот два юноши-матроса-комсомольца явились к капитану и спросили: «А можно мы, как пришвартуемся, пойдем кока-колы выпьем?» Тот глянул на них из-под козырька и шепнул: «Идите на х…!» Чудный ответ! Мужик виртуозно снял с себя ответственность… Но что еще он мог сказать?
Аксенов всегда знал: Cоса-Соla – не яд капитализма, джинсы – не идеологическая диверсия, Carlsberg – просто пиво, ничего особенного. Но он, похоже, не задумывался о том, что в этот ряд попадет и книга. В Америке выяснилось: она уже в этом ряду.
Однако лично Аксенова это касалось мало. Пока его печатали в Random House, отдавая ему должное как весомому явлению мировой культуры, всё было в порядке.