Однако лично Аксенова это касалось мало. Пока его печатали в Random House, отдавая ему должное как весомому явлению мировой культуры, всё было в порядке.
Однако порой помощь требовалась, приходилось обращаться за помощью к фондам, дававшим писателям гранты для работы над книгами. И тут, бывало, на помощь приходили старые американские друзья по Союзу. Дэвид Саттер – тот самый журналист, что как-то приехал в Переделкино без водки, – вспоминает, как однажды, когда Аксенову понадобились деньги, он порекомендовал Фонду Брэдли, где у него были хорошие контакты, поддержать писателя. И те откликнулись: дали грант – 20 000 долларов.
Любопытно, что за какое-то время до того Аксенов просил грант в Фонде Гуггенхайма и получил отказ. А тот же Саттер, работавший в то время над книгой «Век Безумия» о карательной психиатрии в СССР, обратился туда же. Василий дал ему рекомендацию. И что же? Деньги дали!
– Вася всегда был рад помочь мне и другим людям, если это было в его силах. Это очень важная черта его характера, его души! – считает Дэвид.
3
Зная условия, которые нужно соблюсти, чтобы вклиниться в список топовых продаж New York Review of Books[222], Аксенов старается это сделать. Но он и в США остался Аксеновым – автором текстов самовыражения. Или, как говорил о ней Гладилин, – исповедальной прозы.
А в Америке такая литература, мягко говоря, не для всех. Что подтверждает, например, рецензия в Los Angeles Times, где «Ожог» назван «одним из шедевров диссидентской советской литературы». Шедевр-то шедевр. Но вот вопрос: является ли такая литература ходовым товаром в США? Попробуйте – представьте экранизацию «Ожога» в Голливуде.
Это не «Братья Карамазовы» с Юлом Бриннером и Марией Шелл! И не «Доктор Живаго» с Омаром Шарифом и Джули Кристи. И не «Анна Каренина» с Вивьен Ли (Анна) и Киероном Муром (Вронский). «Ожог» – сложнейшая по композиции история любви в эпоху тотального распада. Пусть она написана в «блистательно подрывном стиле», но как на ней заработать? Кстати, и «Анна Каренина», и «Братья Карамазовы», и «Доктор Живаго» до сих пор неплохо продаются в Штатах, чего не скажешь об «Ожоге». Слишком сложные в нем отношения. Слишком сильные переживания. А кроме того – слишком высока доля гротеска, сарказма, иронии. Слишком много слез сквозь смех и смеха сквозь слезы.
Этого, пожалуй, меньше в «Острове Крым» и «Скажи изюм». Еще меньше в «Бумажном пейзаже» и «Желтке яйца». Но для здешнего рынка и того порой оказывается сверх меры. Любопытна история с «Желтком».
Аксенов читал лекции и постоянно совершенствовал свой английский. И решился написать роман на языке, на котором учил, по большей части общался с людьми, и вообще стал вдруг замечать, «что думаю на чужом языке и даже "тухлая вобла воображения" ворочается как-то не по-нашему». Что делать? Завел, по обыкновению, альбом и стал вносить туда новые слова, обороты, истории. Они сложились в серию зарисовок. Осталось объединить их, подстреливая двух зайцев – shootinfg two birds by one shot – изучая язык и работая над книгой.
Всё проще слагались английские фразы. Плелись диалоги. Всё реже приходилось листать словари. Всё яснее и смешнее становились шутки. Всё точнее и вернее текст.
КГБ проявляет интерес к ученой институции, именуемой Либеральная лига Линкольна (ЛЛЛ). Там нет секретов – группа говорунов и писак из разных стран несет гуманитарный вздор в сверхсовременном здании, имеющем форму яйца. Ни руководство Лиги, ни ее сотрудники и гости не представляют для спецслужб интереса. Так при чем же здесь КГБ? Почему его интерес к ЛЛЛ столь очевиден, что в сюжет включается ФБР? Выясняется, что в столицу заслан сверхагент Зеро-Зет, ищущий в ней неизвестно что незнамо зачем. Меж тем из Москвы прибывает и ученый Филларион Фофанофф, враз превратившись в центр академических, шпионских и любовных коллизий. Разобраться в них поручают агенту Джиму Доллархайду.
Джим узнает: цель Советов – «Висбаденский дневник» Федора Достоевского, где рассказано о его отношениях с Карлом Марксом и их встречах в Германии, где русский романист резался в азартные игры. В Москве считают дневник «самым острым идеологическим материалом в мире» и готовы на всё, чтобы его раздобыть. Это задача шпиона под прикрытием, советника посольства СССР полковника Черночернова. Приключение развивается. Творятся сумасбродства с участием неуловимых русских суффиксов кртк, мрдк и вспч. Всё происходит в Вашингтоне, средь безобразий и воспарений, наитий и соитий, битв тайной войны и ученой говорильни в «Яйце». В финале его разрушает коварный Зеро-Зет. А заодно и роман. Но герои спасены! Изумленные, они плывут по Лете на льдине, отраженной в ее водах в виде города Вашингтон.
* * *Написав роман на английском, Аксенов отдал его на редактирование «носителям языка», а затем стал читать. Аудитории были разные, от университета до столичного писательского бомонда. И книгу они приняли хорошо. Тогда некий незадачливый агент послал ее в пятнадцать ведущих издательств. И все они вернули рукопись. У автора богатая фантазия, писали издатели, но мы уверены: читатель не примет его «тотальной иронии по поводу серьезных проблем». Книжный рынок Америки закрылся для «Желтка». Лишь скромные его фрагменты увидели свет в журналах.
Впрочем, его перевели и напечатали французы – издательство Denoel.
Потом Аксенов переписал «Желток» по-русски и отдал в журнал «Знамя». И тот его принял. И наш читатель познакомился с президентом ЛЛЛ Генри Трастаймом, агентом Доллархайдом, шпионом и тайным монархистом Черночерновым, старшим поваром посольства СССР генералом Егоровым, радикальной феминисткой Урсулой Усрис и другими участниками повествования, главный герой которого, без сомнения – столица США.
Что самое поучительное в этой истории? Ответ издательств. «Читатель не примет тотальной иронии по поводу серьезных проблем». Американскому истеблишменту сарказм и гротеск чужды. Как чужд массовой аудитории повышенный интерес к чему-либо, кроме Америки и себя самой. Поэтому другая проблема Аксенова в том, что обычно главные герои его книг – русские.
Да, среди них есть и американцы (Патрик Тандерджет в «Ожоге», Джим Доллархайд в «Желтке яйца», Стенли Корбах, Лора Мансур и Арт Даппертат в «Новом сладостном стиле», Кимберли Палмер в «Негативе положительного героя», профессор-баскеболист Эйб Шумейкер в «Кесаревом свечении»), но всё равно «площадку держат» русские: Слава Горелик, Наташа (Какаша) Светлякова, Саша Корбах, Игорек Велосипедов, Фенька Огарышева, Филларион Фофанофф и другие удивительные создания.
4
И что ж тут удивительного?
Если порой кажется, что русский человек занимает всё более весомое место в Америке.
Однажды в Лос-Анджелесе, сидя в кафе у океана, Аксенов внезапно услышал голос, твердящий какие-то странные фразы. По-русски! Прислушавшись, понял: парень толкует о системе Станиславского. То был молодой человек средних лет, неопрятный, с бокалом пива. С грязного пальца вылезавшей из шортины ноги, лежащей на колене, свисала сандалия. Несвежие морщины, нечесаный хайр, нестираная тишотка… Много повидавшие глаза, воспаленные веки. «Великий, могучий, свободный, правдивый» булькал в пивной пене. Станиславский. МХАТ. Пауза.
Придет час, и мы прочтем об этих патлах, этом пальце, об этом падком на пиво молодце и о его поучительной судьбе в романе «Новый сладостный стиль». Пока же писатель «вдруг почувствовал момент зачатия "американского романа". И дома записал в альбоме что-то вроде: «Вэнис, солнце, босая нога, система Станиславского, get up, Stan!»
Get up! – вставай! Come on, Vassily! – давай, Василий!
Задуманный в 80-х роман «Новый сладостный стиль» выйдет в 1996-м.
Через десять лет после начала в СССР «перестройки».
А пока 1981 год. Вашингтон. Фэллоушип[223]. Слева – стела, справа – Капитолий. По центру – башня. В башне Аксенов. Пишет роман. «Бумажный пейзаж». Сатиру на советскую жизнь.
Историю о том, как научный сотрудник Игорь Велосипедов – московский простак – угодил в переплет: обнаружил, что человек в советском обществе обречен – либо на непрерывное шизофреническое двуличие, либо на самоопределение и, как результат, на изгнание и/или тюрьму.
Кроме того, он влюблен. И художница Фенька Огарышева жалует его благосклонностью. И еще он – страдает. Ибо сибаритка энергично наслаждается утехами не с ним одним, но и с наставником по живописному ремеслу, и не только. В-третьих – его достала советская власть с ее уведомлениями, заявлениями, извещениями, повестками военкомата и следователя, попытками вербовки КГБ, подписанием писем, обличающих Солженицына.
С горами тупого бытового или хитрого агитационного хлама, погребающего под собой твою жизнь, сосущего соки из твоего тела в неведомо чье – бумажное. А тут еще тебя не пускают в Болгарию, о чем сообщают особой бумажкой.
И всё это с утра. За завтраком. Со стойким ощущением: ты – неудачник. И виноваты в этом они. Кто ж они-то? Ну, товарищи же ж!
И вот младший лейтенант запаса Велосипедов, грезя наяву, видит восстание в войсках, рассвет, туман, танки мятежников. Повстанцы – он и она – предаются любви в башне «Т-72».
А кругом любители джаза, оболтусы с ряшками и замашками аристократов. Партийцы и гэбня во всей красе. Генералы, офицеры, гостиница «Россия», коньячок, вербовка. И тут же – циничные артисты, гости с Черного континента и непокорные диссиденты, с которыми того и гляди загремишь в лагеря. Ну как не выпить? Как не покинуть родимый НИИ? А ведь всё для нее! Бар «Лабиринт». Драка с хамом – «копченым дипломатом». Но пока – сходит с рук.
А вот уже дело посерьезней – стычка с ударницей пятилеток и сутяжной старухой Светличной. Удар чугунным утюгом. В голову. Игорю. Травма. Суд. Лагерь. Нью-Йорк. Это жизнь, чуваки.
Надо постигать капитализм. Не ссы! Помогут! Тут и бывший комсорг Большого театра Саша Калашников, и балеринки, и менты, и почти все участники советских злоключений. И вот ты на Юнион-сквер и обнимаешь свою любовь. И она рыдает над новостью о смерти Брежнева. А в небе облака, огонь и мрак. И ты счастлив. И знаешь, что будешь жить дальше.
Книга веселая. Полная задора и огня. Написанная на деньги Института Кэннона. Спасибо Джиму Биллингтону – директору и одному из основателей центра Вудро Вильсона. Шестнадцать лет знакомства не прошли зря. Не забыл «старичок» 65-й год. Как явился в Москву в жуткий мороз – высокий, краснощекий, востроокий – в пальтеце, шарфике и всепогодной кепчонке, гожей для прогулок по осенней Вирджинии, но не по ледяной России. Уши-то, поди, уж отвалились…
И зачем они с Василием так круто напились и вывалились на мороз? А затем, чтоб Аксенов сказал: «Чтоб ты не сдох, я тебе дарю меховую шапку», а тот дал бы взамен «кепи олл сизонс».
Судьба ее забавна. В пражском баре «Ялта» Василий так восхитился игрой пианиста, что в награду отдал ему кепочку. А пианист передарил ее – отпустил гулять по миру. «Я про эту кепи написал рассказ, – делился Аксенов. – Но потерял. А она всё попадается. То там, то сям…»[224].
Покидая Москву и прощаясь со спасителем у отеля «Метрополь», мистер Биллингтон сообщил, что везет с собой труд по истории русской культуры под названием «Икона и топор». Вот он – здесь. Открывает кейс. И зимний ветер уносит вверх по проспекту Маркса листы книги, а он и русский друг потешно скачут по важной улице столицы, ловя страницы.
Теперь уже хозяин кепочки принимал кореша по московским приключениям, помогая в литературных трудах.
5
Меж тем мороз на востоке крепчал. Место Брежнева за красным штурвалом занял Андропов. Для советологов и кремленологов настали тучные времена. Есть что изучить. Обсудить. Посоветовать. Спецов по России в Штатах хватало.
Иные из них были близки к Центру имени Вудро Вильсона[225], в одном из филиалов коего и творил Аксенов. Основанное в 1968 году, это заведение – своего рода мемориал президенту, возглавлявшему США в ходе Прервой Мировой войны и сразу после нее. Будучи пацифистом, Вильсон верил в мировую систему безопасности, был среди создателей Лиги наций.
И потому Центр его имени изучает международные отношения, стимулируя диалог интеллектуалов разных стран. Его персонал и стипендиаты стремятся развивать связи между миром смыслов и миром действий, креативным классом и классом политическим.
Конечно, Аксенов не случайно стал стипендиатом института, входящего именно в этот Центр. Принадлежа к числу фабрик мысли, верных классическим либеральным ценностям, Институт Кэннона был рад принять в свою команду человека, который уверенно говорил о себе: «Я консервативный либерал; или – либеральный консерватор» и изложил в своей заявке на фэллоушип сюжет книги, где дух свободы одолевал тиранию бюрократии.
Впрочем, хранители наследия Вудро Вильсона принимали и китайских партийцев, и французских философов. И размещали их в башне Смитсоновского замка. Дети разных народов и люди несхожих взглядов получали там возможности для исследований и общения. Когда видный функционер из КНР узнал, что Аксенова лишили гражданства СССР за его писания, он немедля выразил недоумение, будто за ним стоял не красный Китай, а, скажем, либеральная Европа со всеми ее традициями и институциями. Француз лишь пожал плечами: похоже, у него не было иллюзий насчет этих институций и традиций, как, впрочем, и насчет версии марксизма, предложенной председателем Мао и более поздними теоретиками и практиками из Пекина.
Работа шла легко. Аксенов мог читать любую советскую (и вообще – любую) периодику, писать «Пейзаж», наслаждаться стабильностью своего положения, видом из окна башни…
6
Но вот – точка в «Бумажном пейзаже» поставлена. Пришла пора переездов. Аксенов и Майя селятся на улице G на юго-западе столицы. Затем перемещаются на 3-ю улицу. В мае 82-го – на улицу Вайоминг, близ площади Дюпон и района Адамс-Морган. После живут в апартаментах на Линган Роуд. А потом – в доме на Эвондейл драйв 22030, в Фэафэксе (Вирджиния).
Нельзя сказать, что Аксенов активно участвует в жизни эмиграции. Но и не избегает ее. Он посещает русские храмы Балитимора и Вашингтона, «Русский дом». В Европе видится с Максимовым, Войновичем, Некрасовым, Гладилиным, Зиновьевым, в Штатах – с Соколовым, Довлатовым, Алешковским, Неизвестным и другими изгнанниками. К представителям разных волн эмиграции он относится с разной степенью иронии, но с большим пониманием… Он верит: эмигранты способны добиться успеха в приютившем их «другом мире». У евреев, поляков, венгров, чехов, немцев, ирландцев, мексиканцев и других – получилось. А наши чем хуже?
Его увлекают истории успеха русских эмигрантов, но судьба людей, оторванных от Родины, печалит. Об этом – рассказ «В районе площади Дюпон». История умершего от СПИДа вашингтонского москвича Евгения Кацнельсона. Анатолий Макаров считает, что под именем Жени скрыт бывший артист театра «Современник» Лев Вайнштейн. Тот, что так сильно сыграл Янкеля в «Республике ШКИД» и Леню Гуревича в «Хронике пикирующего бомбардировщика».
И хотя в официальной биографии сказано, что Лев скончался от осложнения после пневмонии, и, возможно, так оно и было, это не делает историю Жени менее грустной.
Смерть на чужбине. Это и трагичная возможность, и метафора.
Эмиграция – особая личная ситуация и душевное состояние – тема, звучавшая в книгах Аксенова всегда, прозвучит и в его больших романах 80–90-х годов: «Бумажный пейзаж», «Новый сладостный стиль», «Кесарево свечение», «Редкие земли» и в других текстах…
Эмиграция – это оторванность от близких тебе людей и мест. От родной культуры.
Эмиграция – несладкая ситуация, когда «писателю, чтобы сохраниться в профессиональном артистическом качестве, – пишет Аксенов в одном из писем, – нужно искать подножный корм, привыкать к амфибиозности существования…». И, сдается мне, в случае с Аксеновым «нужно» и «хочу» совсем не совпадают.
Среди эмигрантов у Аксенова было немало друзей. Но при этом… Как он описывает нравы этой среды! И не в статье, рассчитанной на публичный отклик, а в частных посланиях. Его угнетает «на редкость грубое и бестактное» увольнение из журнала «Грани» Георгия Владимова, который, на его взгляд, «относится к небольшому числу честных людей и… выгодно выделяется среди очумевших мегаломанов или наглых провокаторов, вроде гиньольной пары Синявских»[226]. Его поражает, «как люди, дома перед лицом общего пугала, хранившие по отношению друг к другу хотя бы лояльное молчание, здесь развернулись в надменности, интриганстве и общем сволочизме. На вечеринках прежде всего оглядываешься – с кем нельзя говорить о Х, при ком нельзя упоминать У, будет ли уместным сказать об И пару теплых… Приходится проводить отбор и сокращать прежние связи. Любое подобие успеха <…> вызывает тихий, но отчетливый скрежет зубовный. Особенно стараются те, кому как бы и там, и здесь недодали, против тех, кому там пере-дали, да и здесь-де не по праву хапают. Соискательство славы принимает курьезные формы. Парикмахер Лимонов[227] в нежном возрасте 40 с чем-то лет изображает юного ниспровергателя… В Израиле пышет злобой Милославский[228], из крепостных евреев князей Милославских».
Всё это тяготит Аксенова. Да и дела в Штатах складываются не так блестяще, как хотелось.
7
Порой в периодике появлялись тексты отнюдь не дружественные. В июле 1985 года в журнале Commentary вышла статья американской писательницы Фернанды Эберстадт «Вон из ящика и – на Запад»[229]. И посвящена она была активно тогда издававшимся на Западе русским прозаикам. И жителей СССР, и изгнанников объединила под маркой «советские», означавшей не убеждения или образ жизни, а географическую идентификацию. Конечно, Фернанда понимала разницу, но не могла или не хотела покидать круг привычных понятий, в котором отсутствует «американец-политэмигрант». Так, для Фернанды и член СП Юрий Трифонов, и покинувший СП Василий Аксенов – оба soviets – советские.