На сей раз его оборвал Власов значительным крестьянским смешком.
– А вот тут-то как раз все просто, Федор Иванович. Да просто около этого кормится и спасается от военной службы на фронтах ох как много немцев разных рангов! То есть тут еще непонятно что ради чего существует. Пользы от них никакой нет и быть не может, но это мало кого заботит, а личная выгода для многих есть, да еще какая.
– Тогда и я вам скажу, Андрей Андреевич. – Трухин снова поднялся и стал неслышно ходить по дорогим байдалаковским коврам, явно трофеям Роммеля. – Игра немцев с разными национальными группировками и поддержка ими всевозможных направлений и течений, как бы слабы и беспочвенны они ни были, проводится так настойчиво, что не оставляет ни малейшего сомнения в обдуманности и преднамеренности подобной политики. Руководители Германии смертельно боятся всякой сильной России, и объединение ее народов кажется им одинаково ненавистным и грозным, независимо от того, происходит ли оно под флагом коммунистической революции, на основе восстановления монархии или, простите, на демократической платформе комитета генерала Власова. Именно из-за этого смертельного страха они упорно не хотят понять, что победить большевизм можно, только объединив в один мощный кулак все народы Советского Союза и отбросив безумную фантазию о порабощении этих народов.
Власов слушал, насупившись и молча, но Трухин видел, как закипает у него внутри тяжелое крестьянское недовольство, когда слушающий понимает справедливость слов другого, но признать ее не хочет и не может. Именно такую реакцию Трухин не раз видел у своих крестьян, причем крестьян дельных, умных и совершенно порядочных. Но он сделал вид, что не замечает реакции Власова, и спокойно продолжал:
– Перспектива легкого обогащения за счет неестественного раздробления безбрежных пространств Европейской России на мелкие, взаимно враждующие народности кажется им такой соблазнительной, что они не могут от нее отказаться даже тогда, когда дела идут уже не столь блестяще. Знаете, – Трухин вдруг вспомнил гимназические уроки географии и старичка Петра Семеновича, которого, несмотря на косноязычие, заслушивались все классы, – у некоторых африканских племен есть старый туземный способ ловить обезьян. В глиняный кувшин с узким горлом насыпают орехов и оставляют его в лесу, а охотник садится в стороне и ожидает. Обезьяна засовывает лапу в кувшин, набирает полную горсть орехов, но не может их вытащить через узкое горлышко. Тогда охотник подходит и совершенно спокойно ее ловит. Обезьяна видит опасность, но не в силах разжать лапу и выпустить добычу. Ее губит жадность. Эта же жадность губит немцев. И поэтому я скажу вам откровенно, Андрей Александрович. Я не хочу гибнуть вместе с обезьянами и потому готов быть вашим помощником, что бы и как бы ни было. Больше я ни о чем не буду у вас спрашивать, не стану требовать гарантий, как Лукин, торговаться, как иные. Мы должны сделать все, что возможно в этой ситуации, и даже больше, чем возможно, – иначе Россию ждут еще худшие времена. Мне лично ничего не нужно, только возможность работать. – И он снова протянул Власову руку.
Тот пожал ее на этот раз спокойней и раздумчивей, хотя и не поднялся в ответ.
Трухин отошел и прислонился к стене, ожидая, когда Власов позовет остальных. Но тот почему-то медлил.
– А жаль, что вы белая косточка, Федор Иванович, – вдруг произнес Власов, зеркально возвращая Трухину его собственную мысль. – Были бы вы нашим, далеко бы пошли. Дальше меня. А так… Глубоко, тонко мыслите, но… узко. Кастово, можно сказать.
– Возможно. Но в этой кастовости, как вы выразились, есть свои преимущества, поверьте. Вот такие, например. – И Трухин своим глуховатым голосом, ровно и почти бесстрастно прочел, глядя куда-то в ему одному ведомую даль:
А у вас – это вряд ли так… А теперь давайте действительно к делу. Миша, мы готовы! – отворив двери, крикнул он в глубину квартиры.
ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКАЛистовка ГлавПУРа
Смерть презренному предателю!
Бывший советский генерал Власов оказался холуем и шпионом немцев. Немецко-фашистские жулики трубят на весь мир о том, что у них подвизается генерал А. Власов, который якобы создает русскую армию на территории, оккупированной немцами.
Кто такой Власов?
Власов – подлец и предатель, продавшийся немцам. В 1937–38 годах Власов участвовал в троцкистском заговоре против народа и вместе с другими врагами народа пытался загубить нашу родину. Власов является активным участником контрреволюционной троцкистской организации, которая вела тайные переговоры с немцами и японцами о продаже им советских земель: Советского Приморья и Сибири – японцам, Советской Украины и Белоруссии – немцам. Когда советским органам стало известно о заговорщицкой деятельности Власова, он был привлечен к ответу. К этому времени контрреволюционная банда троцкистов была раздавлена и уничтожена. Привлеченный к ответу, Власов сделал вид, будто он раскаялся, и вымаливал прощение. Советское правосудие простило Власову его преступления и дало возможность искупить свою вину работой в рядах Красной Армии против немецких захватчиков.
Летом 1941 года обманщик Власов нарушил военную присягу, сдался под Киевом в плен немцам, пошел в услужение к немецким фашистам, завербовался как шпион и провокатор.
Это было второе тягчайшее преступление Власова перед своей отчизной. Его раскаяние оказалось фальшивым. Двурушник Власов обманул советский народ. Власов был и остался презренным изменщиком.
Возвратясь по заданию немецкой разведки из-под Киева, шпион Власов объявил, будто вышел из окружения. Ему дали возможность доказать свою невиновность в боях против немцев на Западном фронте. Боясь, что его уличат как клятвопреступника и предателя, изменник Власов не решался здесь некоторое время вести свою преступную деятельность провокатора и шпиона. Попав позже на Волховский фронт, гитлеровский шпион Власов завел по заданию немцев части нашей 2-ой Ударной армии в немецкое окружение, погубил много советских людей, а сам перебежал к своим хозяевам – немцам. С этого времени Власов полностью разоблачил себя как гитлеровский шпион, предатель и убийца советских людей.
Злодей Власов продал все: и Родину, и честь.
Немцы тысячами и тысячами убивают советских людей, а иуда Власов выдает немецко-фашистских захватчиков за благодетелей.
Немцы уводят тысячами и тысячами наших братьев и сестер на гитлеровскую каторгу, в немецкое рабство, а предатель Власов называет немцев освободителями.
Вот почему немцы поднимают на щит Власова и помогают ему сколотить несколько отрядов из таких же негодяев, как он сам, чтобы бросить их против Красной Армии! Вот почему немцы помогают предателю Власову насильно, обманным путем загонять в его отряды граждан оккупированных фашистами советских районов и кое-кого из военнопленных, которые не будут воевать против своих братьев и при первом же случае перейдут на сторону Красной Армии.
Как бы ни орали гитлеровцы о своем холуе Власове, как бы ни тужился немецкий шпион Власов, но армии у него никакой нет и не будет. А созданные им при помощи немцев банды рассыплются при первом же столкновении с нашими войсками.
Отъявленный негодяй и предатель, продажный изменник, немецкий шпион – вот кто такой Власов.
Смерть презренному предателю Власову, подлому шпиону и агенту людоеда Гитлера!
28 февраля 1943 года
Год был не високосный, и Стази подумала, что они справят день рождения Федора сегодня. Она уже сломала голову, думая о подарке. Но у нее не было не то, что денег, но даже возможности «Даров волхвов»[154]: Стази обладала хотя и пышной, но все-таки только самохваловской стрижкой[155], которую по упрямству ли, по верности памяти не поменяла на модную прическу, даже живя у Герсдорфа. Конечно, оставшиеся платья джерси странно смотрелись со стрижкой, но Стази выручало то, что волосы были чуть вьющиеся и очень густые. Трухин даже предлагал остричь их еще короче, чтобы она выглядела совсем мальчиком. «И тогда поступишь курсантом в Дабендорф, как кавалерист-девица», – печально шутил он. Жить Стази действительно было негде. Какие-то ночи она проводила у Трухина, но остальное время уезжала по пригородным деревням, где за символическую сумму, что Трухин мог выделить из своего жалованья, ночевала в крошечных комнатках для батраков, зимой стоявших пустыми. Хозяева щедро ее кормили и не раз предлагали остаться у них в работницах, вроде экономки, но Стази разумеется, не соглашалась. Она все еще верила, что Трухину удастся пристроить ее в лагере.
Отъявленный негодяй и предатель, продажный изменник, немецкий шпион – вот кто такой Власов.
Смерть презренному предателю Власову, подлому шпиону и агенту людоеда Гитлера!
28 февраля 1943 года
Год был не високосный, и Стази подумала, что они справят день рождения Федора сегодня. Она уже сломала голову, думая о подарке. Но у нее не было не то, что денег, но даже возможности «Даров волхвов»[154]: Стази обладала хотя и пышной, но все-таки только самохваловской стрижкой[155], которую по упрямству ли, по верности памяти не поменяла на модную прическу, даже живя у Герсдорфа. Конечно, оставшиеся платья джерси странно смотрелись со стрижкой, но Стази выручало то, что волосы были чуть вьющиеся и очень густые. Трухин даже предлагал остричь их еще короче, чтобы она выглядела совсем мальчиком. «И тогда поступишь курсантом в Дабендорф, как кавалерист-девица», – печально шутил он. Жить Стази действительно было негде. Какие-то ночи она проводила у Трухина, но остальное время уезжала по пригородным деревням, где за символическую сумму, что Трухин мог выделить из своего жалованья, ночевала в крошечных комнатках для батраков, зимой стоявших пустыми. Хозяева щедро ее кормили и не раз предлагали остаться у них в работницах, вроде экономки, но Стази разумеется, не соглашалась. Она все еще верила, что Трухину удастся пристроить ее в лагере.
Но, вероятно, где-то наверху на нее было наложено вето. И документы об освобождении из плена, равно как и рапорты о зачислении ее в штат лагеря, не двигались, если вообще не исчезали. Не мог ничего сделать даже много чего могущий Штрикфельд. Но именно он посоветовал Стази обратиться в Винету[156]. «Там, конечно, интриги и дрязги, – вздохнул он, – но они все же как-то помогают».
Стази отправилась туда, но и там, ослепленные почему-то генералом Власовым и считавшие, что под его началом уже чуть ли не миллионная армия, от нее отмахнулись. В Винете для всех почему-то врагом номер один были немцы, а большевизм только врагом номер два, и почти в открытую лелеялись планы мести немцам после разгрома большевиков. Все не боялись уже казаться злыми, и какой-то старичок вполне интеллигентного вида из Москвы, единственный, кто выслушал Стази, напоследок сказал ей:
– Знаете, пока немцы еще вовсю побеждали, их издевательства над русскими находили еще какое-то объяснение в праве победителя, праве сильного, так сказать. Но когда сейчас, после Сталинграда, стала видна вся их политическая глупость, когда англичане уже нависают над Берлином своими американскими крепостями[157], и всем уже понятна и военная несостоятельность наци, теперь их оскорбления стали особенно тягостны… Поверьте, они у всех вызывают уже просто зоологическую ненависть, ненависть, которая обостряется еще и досадой обманутых… Так что, милая девушка, найдите-ка себе немецкого офицера из порядочных да побогаче – и при возможности уезжайте отсюда хоть в Африку. Лучшего, пардон, посоветовать не могу.
Стази возвращалась в Дабендорф, где Трухин ни о чем ее не спрашивал; он сам едва не падал с ног от усталости, выполняя штриковскую программу «малых шагов», требующую на самом деле адского труда, осторожности и предельной аккуратности.
И только поздними вечерами, когда небо становилось уже по-весеннему зеленым и манящим, Стази прижималась головой к обнаженному худому плечу и чувствовала себя настоящей и нужной. Ибо в остальное время она жила тем же призраком, оболочкой, какой оставалась и в Ленинграде, пусть и совсем по иным причинам. Она была и в то же время ее не было.
– Ты опоздала родиться, и тебе тяжелей. – Трухин задумчиво, как слепой, проводил длинными пальцами по ее лицу и груди. – У тебя нет даже опоры в прошлом, как у меня. Знаешь, с тобой я все чаще вспоминаю свою юность, почти детство, четырнадцать лет, когда я вдруг обнаружил, что влюблен. Стояла весна, и весь мир оказался вдруг словно умыт, освежен, преувеличенно сверкающ. Все стало необычным: и деревянные тротуары, шатающиеся, как клавиши у старого рояля, и покосившиеся фонари, натертые фонарщиками, что ходили в этих рогожных пелеринах. И медные звуки вечерней зори в команде Рославльского полка… А ведь ты не знаешь уже ни фонарщиков, ни учебных команд, ни зорь… – И он целовал ее так, словно старался вместе со страстью передать то прошлое, к которому она принадлежала по духу и рождению, но которого не имела. – Начиналась весна, и в душе поднимался тот сладостный морок, который отгораживает тебя от мира. Природа невольно отвечала чувствам, из-за Волги подул теплый ветер, волны густого влажного тумана покатились по улицам, радужными кольцами овеялись фонари… И, знаешь, я все время чувствовал словно какое-то тяжелое щекотанье, жжение где-то в горле, не мог спать и все время сглатывал слюну, чтобы унять это жжение… Да, та первая влюбленность была просто как болезнь, как физическое недомоганье.
– А сейчас? – ревниво спрашивала Стази.
– Сейчас иное, но тебе тоже не понять. Сейчас трудно, страшно, темно, но единственно. Помнишь, как у Блока о глухих и черных страстях? А тогда я частенько за две копейки переезжал Волгу на стареньком «Бычкове», несся по Екатерининской аллее на вокзал, где было шумно, светло, сверкали майоликовые лампы и восковые цветы, и уходил далеко-далеко по шпалам, между звенящих рельсов, под гуденье телеграфных столбов, за разноцветные огни семафоров, и мне все казалось, что там я встречу свое несомненно приближающееся, еще неизвестное, но непременно счастливое будущее… И вот я люблю тебя и не боюсь смерти.
– А она?
– Она? Не знаю. Вышла замуж, кажется. Я видел ее в последний раз в начале тридцатых, мир уже был иным, умерло все вокруг.
Разговоры эти, несмотря на упоение, все же оставляли у Стази привкус ужаса, словно она порой говорила не с живым, полным любви и жара человеком, а с призраком, уже не на словах знающим, что такое смерть. Она нежностью и ласками пыталась уничтожить это ощущение, и на какое-то время ей это удавалось, но очень скоро Трухин снова уходил ощущениями куда угодно – в прошлое или в будущее, – но не оставался здесь с нею.
– Но почему? Почему?! – почти кричала, требуя ответа Стази, но Трухин только закрывал свои невозможные глаза и снова брал ее с восторгом обреченного.
Иногда Стази приезжала в Берлин и просто гуляла по улицам, пытаясь найти ту улочку и тот дом, в котором они оказались с Трухиным тем осенним днем. Пару раз прошла она и по Мёренштрассе, но окна квартиры Герсдорфа выглядели мертвыми.
И вот 28 февраля, суеверно сжимая в кармане десяток марок, сэкономленных ей при уплате бауэрам, Стази бродила по городу в надежде найти какой-нибудь фломаркт или трёдель[158], чтобы купить Федору хоть что-то: хорошее довоенное мыло, если повезет – бритвенный станочек или, на худой конец, красивый батистовый носовой платок. Ноги автоматически привели ее к Пергамону, и она тихонько поднялась по лестнице в квартиру своей бывшей работы. Там вовсю стучала машинка и свистел кофейник. Стази вышла на улицу и побрела куда глаза глядят. Слезы невольно катились, и она почти ненавидела себя. Как смела она так усложнить жизнь Трухину? Какие тургеневские сопли о чистоте! Она могла и должна была оставаться работать, жить с Герсдорфом и не перевешивать свои проблемы на Федора, ничего бы с ней не случилось, так люди живут даже не вовремя войны и справляются. Эх, слабая душонка, чистоплюйка, дворяночка недоделанная… Стази шла, черпая ботиками весеннюю жижу, едва не уткнулась в мраморный щит с надписью Hegel-Haus, висевший на решетке, перекрывающей мостик через Шпрее.
Неожиданно решетка распахнулась, и оттуда появился плохо одетый молодой человек с веселым и жизнерадостным лицом.
– Gehen Sie die Dokumente abgeben?[159] – спросил он ее на диком немецком, с чудовищным русским акцентом.
– Welche Dokumente?[160] – опешила Стази и добавила уже по-русски: – Куда?
– О, так вы русская! – Парень едва не обнял ее. – Отлично! Отлично! Пойдемте же, комиссия еще работает! – И он буквально толкнул ее на мостик. – Вы откуда?
– Из Ленинграда.
– А вуз?
– Университет, филологический. Но что здесь? Куда вы меня ведете?
– О, здесь просто-напросто филиал Берлинского университета, курсы для иностранных студентов. Здесь ведь когда-то преподавал сам Гегель!
– Но, послушайте, у меня нет никаких документов, я… пленная, только с разрешением на проживание.
– Это ничего, не вы одна, какой-то документ есть, а остальное… да там вас спросят. Идемте скорей, пока все еще работает, а народу там порядочно! – Парень почти потащил Стази за руку, по пути успев сообщить, что сам он из Киева, студент-философ, отца его арестовали за полунемецкое происхождение, то есть сам он квартерон, его тоже посадили, но в начале войны в сумятице и неразберихе он сумел бежать из лагеря, вернулся в Киев и потом ушел дальше на запад и так добрался до самого Берлина. – А вообще меня Георгием зовут.