– Знаешь, в начале войны в Ленинграде тоже отдавали деньги на победу, – тихо заметила тогда Стази. – И целыми колхозами.
– В то, что отдавали деньги люди, – верю. Все мы – русские люди. А вот в то, что колхозами, – нет. Да и что там было отдавать, сама подумай?
– О, они будут все отдавать, грызться до последнего за ту власть, которая позволила им не скрывать свои звериные инстинкты, а пользоваться ими. И дети их, и внуки, ибо ничего больше у них нет. Немцы, может быть, и прозреют, ибо за ними века закона, а наши… – Она схватила его руку и прижала к щеке. – Я, может быть, верю, могу верить в политическое преобразование России, но после всего, что было, в нравственное верить не могу.
ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКАПроповедь митрополита Анастасия 6/19 ноября 1944 года в православном кафедральном соборе Берлина, транслируемая по радио:
Во имя Отца и Сына и Святаго Духа!
На русской землѣ искони существовалъ такой обычай, по которому на всякое доброе дѣло, особенно общее, всегда, прежде его начинанiя, испрашивали благословенiе Божье.
И вы, дорогiе братья и соотечественники, вы, дѣятели и вдохновители русскаго нацiональнаго движенiя, и вы собрались здѣсь, показывая этимъ историческую связь великаго дѣла освобожденiя Россiи съ дѣянiями нашихъ отцовъ и прадѣдовъ.
Мы принадлежимъ къ разнымъ поколѣнiямъ. Не всѣ мы одинаково мыслимъ, не всѣ мы одинаково чувствуемъ. Но мы должны думать сейчасъ не о томъ, что насъ раздѣляетъ, а о томъ, что насъ соединяетъ. А насъ соединяетъ нынѣ всѣхъ одно чувство – смертельная непримиримость къ большевицкому злу и пламенное желанiе искоренить его на Русской Землѣ. Ибо мы знаемъ, что до тѣхъ поръ, пока оно царитъ тамъ, – невозможна никакая разумная человѣческая жизнь, никакое духовное продвиженiе впередъ; пока это зло угрожаетъ какъ нашему отечеству, такъ и всей Европѣ, – повсюду будетъ утверждаться смерть и разрушенiе. И поскольку вы, дорогiе братья и сестры, стремитесь сокрушить это страшное зло, поскольку вы боретесь за торжество свѣта противъ тьмы, правды противъ лжи, свободы противъ насилiя, христiанства и культуры противъ надругательства и уничтоженiя человѣческой личности, вы творите подлинно патрiотическое, даже болѣе того, мiровое дѣло, и Церковь не можетъ не благословить вашего великаго и святаго начинанiя.
Это движенiе подлинно заслуживаетъ названiя Освободительнаго, ибо оно стремится не только освободить человѣчество отъ самаго страшнаго ига, но и человѣческую душу отъ самаго лютаго гнета. Никогда человѣческое достоинство не было унижено такъ глубоко, человѣческая личность поругана такъ безпощадно, какъ въ наши дни подъ властью большевизма.
Русская Церковь никогда не могла и нынѣ не можетъ равнодушно смотрѣть на страданiя пасомаго ею народа. Она сама дала мiру тысячи и тысячи мучениковъ – погибшихъ въ большевицкихъ ссылкахъ и тюрьмахъ православныхъ пастырей и архипастырей, невинная кровь которыхъ не перестаетъ вопiять къ Небу. Она молитъ Господа, чтобы Онъ сократилъ вамъ дни этихъ испытанiй. Намъ невѣдомы сроки Господни. Однако, есть знаменiя времени, по которымъ мы можемъ съ увѣренностью утверждать, что урочный часъ уже приблизился и стоитъ передъ дверьми. Дорогiе вдохновители и дѣятели Русскаго Освободительнаго Движенiя! Вамъ, богатырямъ духа, исполненнымъ силъ; вамъ суждено свершить великое дѣло освобожденiя Родины, если только вы пойдете путемъ чести, правды и самоотверженнаго подвига. Въ тягчайшiя времена исторiи порой изъ народныхъ нѣдръ начинаютъ бить какiя-то творческiя струи и тогда общее народное воодушевленiе подымается на невиданныя высоты подвига. Эти творческiя струи воспламеняютъ святымъ огнемъ человѣческiя силы и движутъ челов$ческую волю на совершенiе великихъ дѣлъ. И тогда мысль невольно ищетъ вождей, которые бы воплотили въ себѣ мысль и волю всего народа. И эти вожди, если они подлинно народные вожди, воспринимаютъ духомъ своимъ какую-то особенную силу, которая и ведетъ ихъ до тѣхъ поръ, пока они не свершатъ своего великаго и святаго дѣла.
Дорогiе братья и сестры, объединимся же всѣ вокругъ этого нашего Нацiональнаго Освободительнаго Движенiя, будемъ каждый подвизаться на своемъ пути и содѣйствовать общему великому дѣлу освобожденiя нашей Родины, пока не падетъ это страшное зло большевизма, пока не возстанетъ со своего одра наша измученная Россiя и пока въ ней не засiяетъ новая благословенная заря жизни, исполненной свободы, разума и радости во славу нашей Родины и всѣхъ населяющихъ ее народовъ! Аминь.
24 января 1945 года
За окном шел тихий, какой-то ненастоящий снежок, жалкий, бессильный, навевающий тоску. Вчера был сдан последний экзамен, и чувство пустоты и ненужности, как обычно бывает после сданной сессии, охватило Стази. Все это было очень странно: полыхала война, а она училась, сдавала экзамены, шлифовала немецкий, ставший уже настолько родным, что порой она ловила себя на том, что на нем думает. Помнится, в детстве, когда мама рассказывала ей, что Пушкин думал на французском, это казалось непостижимым, не укладывалось в голове – а вот теперь пожалуйста. И она по-детски почему-то боялась признаться в этом Федору. Война гремела, бомбардировки сровняли с землей уже половину Берлина, а в кинотеатрах шли фильмы, дети ходили в школы; было голодно, но до настоящего голода не доходило, ибо продукты по карточкам всегда выдавались исправно в положенном количестве и приемлемого качества. Даже в бомбоубежище немки бежали, надев шляпки. И никогда Стази не видела на улицах растрепанных неаккуратных людей.
Второй неприятностью после бомбежек был холод, но от него русские страдали намного меньше, чем берлинцы, к тому же Ромашкин где-то раздобыл ей электропечь с рефлектором, и в крохотной квартирке было вполне сносно. На занятиях же сидели в пальто.
Стази, учитывая ее прошлое образование, считалась закончившей курс, но она, не представляя что делать дальше, попросилась на повторный.
– Я тоже! – вздохнул Георгий. – По крайней мере близость такого надежного убежища дает нам хоть какой-то шанс выжить…
Однако для повторного курса нужна была отработанная трудовая повинность, а устроиться куда-либо было почти немыслимо. К тому же атмосфера так или иначе, но становилась все более грозной. Пятнадцатого Красная армия заняла Восточную Пруссию, перерывы между налетами становились все короче, газеты превратились в маленькие листочки. Всезнающий Георгий утверждал, что, хотя Советы и двигаются в сторону столицы со скоростью танка, но что перед самым городом они непременно остановятся, готовясь к решающему удару, и потому месяц можно жить спокойно. Все с радостью обреченных поверили.
Благовещенский уже несколько раз предлагал ей уехать во Францию и там начать поиски отца, следы которого он вдруг как-то неожиданно потерял, Федор снова и снова заводил разговор об Италии, но стеклянная стена, казалось разбившаяся при встрече с Трухиным, незаметно, но прочно стала вновь вырастать между Стази и миром. Порой она чувствовала себя слепой, бредущей по бесконечному коридору, в конце которого не было никакого света, кроме черники федоровских глаз. Страха давно не стало, одолевала – тоска.
И вот, глядя на призрачный снег за окном, Стази вспомнила, что сегодня двадцать четвертое января. Но вспомнился ей не день перед студенческим праздником, который по инерции еще как-то отмечался в университете, а последняя поездка с отцом на Новгородчину. Тогда они плюнули на закончившиеся школьные каникулы и отправились смотреть еще оставшиеся монастыри. «Понимаю, что рискованно, – слушала Стази с замиранием сердца слова отца, произносимые за плохо прикрытой дверью маме, – но они уничтожат все, и на что будет опереться ее душе, когда вокруг останутся лишь коробки конструктивизма?» «Но она все-таки живет в Петербурге, – возражала мама, – его-то они не уничтожат?» «То Европа, а душа в трудный час требует корневого, глубинного…»
И они укатили, на попутках и санях добирались до крошечных церквей, где еще работала братия, Перынь, Холынья, Менюша, праведные отроки, возвышенные девы, мудрые старцы… и белые кубики церквей на ослепительном снегу навсегда остались для Стази воплощением некоей основы, неколебимой ничем. Впрочем, чувство это было детским и скоро пропало где-то в глубине под напором текущей жизни, начавшейся юности, иных интересов. Нутряной свет церквей ласкал и успокаивал, но и только. А в тот январский день они попали как раз в Клопский монастырь, где отмечался день его основателя, таинственного боярского сына, променявшего власть на скит[186]. Полуостров, связанный с материком тоненькой ниточкой, по которой едва проезжали сани, искрился, сверкал, переливался разноцветьем снега под низким солнцем. От святого колодца шел парок, даже на вид необычный и вкусный. И монахи двигались так неторопливо и стройно, словно исполняли какой-то загадочный сложный танец. И над всем этим тайным и прекрасным миром важно мычали коровы в монастырском хлеву, сразу делая его уютным и близким.
– Папа, а давай тут останемся… навсегда! – неожиданно вырвалось у Стази. Отец внимательно посмотрел на нее и крепко обнял, прижав к полушубку, пахнувшему сеном, на котором они проделали полдороги.
– У каждого свой путь, Станислава. К счастью ли, к несчастью, этот – не наш.
– Почему?
– Потому что мы простые слабые люди, – непонятно ответил отец. В этот ответ поверить было невозможно, и Стази постаралась поскорее его забыть.
А теперь разговор этот всплыл в памяти, и, словно желая от него избавиться, Стази оделась и пошла к русскому собору.
К ее удивлению, даже вокруг церкви стояло много народу. Заканчивалась литургия, и Стази встала неподалеку от выхода, ибо ближе было не пройти. Еще достаточно молодой жгуче-черный священник читал проповедь. Говорил он простые вещи о том, что нет неверующих людей, есть только те, которые не знают об этом, что душа по рождению христианка, что духовные истины просты и гармоничны, ибо на них покоится жизнь, и что особенно бережно надо относиться к этой иррациональной связи с духовным миром именно сейчас, во время войны. Под конец он как-то смущенно, совсем не по-священнически улыбнулся и сказал, что хоть поступок его и не каноничен, но он прочтет сейчас свое стихотворенье по строкам Евангелия от Матфея.
Женщины плакали, Стази тоже, но она даже не замечала своих слез и смутилась, когда на выходе встреченная Верена подала ей платок.
– Рада увидеть вас здесь и удивлена, что не видела раньше.
– Я верю в бога в себе, но…
– Этого уже достаточно. Особенно в наше время. Да, должна вас предупредить, что через три дня будет опубликован приказ для жителей Берлина о запрещении дальнейшей эвакуации. Вы живете здесь уже достаточно давно и по собственному желанию уехать больше не сможете. А стоило, может быть. – И она молча протянула Стази газетный листок.
Стази сунула его в карман, не читая, и только улыбнулась в ответ.
– Ехать мне некуда. И незачем.
А к вечеру в ее квартирке на северо-западе, который до сих пор еще почти не бомбили, раздался звонок. Это было странно, ибо своего адреса однокурсникам она не давала, а Федор всегда предупреждал о своем приходе заранее.
На пороге стоял невысокий, полноватый пожилой человек в шинели и выглядывающей из-под нее рясе.
– Отец Иов, капеллан или, скажем по-русски, священник первой дивизии, – негромко представился он. Стази непроизвольно сделала несколько шагов назад, и липкий страх начал заливать ее, как всегда, когда речь шла о чем-либо, связанном с Федором. – Вы простите мне мое вторжение, но я хотел бы поговорить с вами о Федоре Ивановиче…
– Он жив? – Губы уже плохо слушались Стази, и она ненавидела себя за эту реакцию, ибо давно следовало приучить себя к мысли, что в их положении каждый может быть убит в любой момент. И только с этим ощущением можно жить и выжить, в противном случае жизнь превращается в ад.
– Да, разумеется, жив, Мюнзинген практически не бомбят. Жив физически, но… Вот об этом-то я и пришел поговорить с вами.
Они сели за крошечный стол, и Стази предложила кофе:
– Эрзац, но качественный…
– Благодарствую, у меня мало времени. Видите ли, я как священник и как человек верю только в любовь, что и позволило мне прийти к вам вот так. Я много и давно слушаю разговоры, которые ведутся у нас о возрождении России, о новом ее устройстве, но ведь никакое возрождение немыслимо без обращения и возвращения человека к своему Творцу. А для того необходимо примирение трех основ, трех законов духа: свободы, любви и, так сказать, предметности, ибо беспредметная свобода есть беспринципность и разнузданность.
– Да-да, конечно, но при чем тут Федор Иванович?
– Сейчас вы меня поймете. То есть я к тому, что на путь возрождения можно встать, только осознав подлинную свободу, покаянием очистившись. Я очень люблю и уважаю Федора Ивановича, но буду откровенен с вами, иначе зачем бы и пришел? Ведь у него на душе два предательства. Два. Это ведь тяжесть-то какая, Господи. Я знаю, людям образованным трудно исповедаться и каяться, да и к церкви еще со времен господ мережковских и бердяевых отношение проблемное, но, голубушка, я вас прошу, убедите его покаяться по-настоящему.
Такого поворота разговора Стази не ожидала. Трухин был для нее всем, то есть почти богом, и в нем не могло быть изъянов.
– В чем же ему каяться, батюшка? Он всегда ненавидел большевиков…
– Знаю не хуже вас, и труды его ценю безмерно. И люди его любят. Но как вы не понимаете, нельзя вести великое дело, имея за душой такой смертный грех. Как ему самому тяжело – то его выбор, но нельзя подводить верящих в тебя. А предательство ведь оно есть предательство, как бы ни оправдывалось и ни обставлялось. С Ваньки-дурака, простого мужика, какой спрос: испугался за жизнь свою и предал, мерзко, да понятно. А тут ведь бездны какие, милая. И грех какой.
– Как же он может каяться за то, что борется за лучшее?!
– С камнями на душе как быть борьбе успешной и праведной? – вздохнул священник. – Любовь все превозмогает, не обманывается, так что поговорите с ним, голубушка, убедите, откройте, умолите… Сердце мое кровью обливается при мыслях о Федоре Ивановиче, на всех службах за него молю и, думаю, не я один. Ну благослови вас Господь.
Стази непривычно поцеловала протянутую старческую руку, от которой уютно пахло лампадным маслом и еще не то корицей, не то кардамоном.
– Спасибо вам, отец Иов.
– За такое спасибо не говорят, крест я на тебя возложил, тяжкий крест, за что тоже прощенье у Бога молить буду.
Стази долго смотрела, как нелепая неуклюжая фигура удаляется в сторону метро, и ей стало страшно в пустой квартирке. Она снова накинула пальто и выскочила на улицу, сама не зная, чего хочет: догнать ли священника, поехать в Далем, вернуться в собор или просто бродить, не зная, что делать с охватившим ее смятением. Да, тогда, в изнасилованном государстве, и потом в зареве войны, которая могла принести смерть этому красному пауку, искорежившему жизнь стольким и столькому, все собственные действия, и уж тем более, действия Федора были понятны, оправданны и даже мужественны, но теперь, когда жизнь стала иной, несмотря на войну и страну, более человеческой, поступки эти могли выглядеть уже совсем по-другому. В это было трудно поверить, но все же в глубине души говорило, что священник прав. «Но ведь Бог все простит, – как озарение, подумалось ей. – Бог простит. Простит, если найти силы признать свой грех как грех. Только хватит ли у нас сил на это, последнее?»
В голове у Стази шумело, и она почти не слышала, что квартала за три-четыре снова бушевал налет. Видимо, бродила она долго, потому что совсем стемнело, и освещение выключили везде. Почти ощупью она пробиралась к дому, как услышала странное цоканье по асфальту и дыханье с присвистом. Она инстинктивно прижалась к стене, и через минуту мимо нее протащилась собака, волоча висевшую на полоске кожи заднюю лапу, оторванную осколком. Стази ахнула, и сцена в новгородском лесу на мгновенье с мучительной ясностью полыхнула по глазам.
– Милый, – прошептала она и, уже не думая, что делает, рванулась за собакой. Пес поднял голову, и в глазах его не было ничего, кроме отчаяния и неверия. – Нет! Ты живой, ты будешь жить, – лихорадочно бормотала она, гладя лобастую голову и пытаясь понять, как лучше поступить. – Я должна, я спасу тебя… – Она наклонилась, поцеловала измученную морду и, выдохнув, подняла пса на руки. – Мы пойдем домой.
ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА«Воля народа», 24 января 1945 г., № 8, с. 1.
Преступление в Круппа-Мюле.
Танковая разведка Советской армии, прорвавшая фронт в районе Литцманштадта, 20 января ворвалась в поселок Круппа-Мюле (Верхняя Силезия). Войдя в поселок, танки, в количестве около десяти машин, открыли огонь по домам местных жителей и в упор начали расстреливать тех, кто пытался спасти жизнь бегством. По пути движения советские танки появились на территории расположенного в Круппа-Мюле лагеря русских и украинских рабочих. В этом же лагере проживало большое число эвакуированных из украинских областей.
Советские танкисты, увидев выбегающих и собирающихся во дворе соотечественников, прекратили движение. В одном из танков открылся люк. В нем появился командир. Не выходя из танка, он приказал всем, проживающим в лагере, собраться во дворе. Когда большинство живущих в лагере, преимущественно девушки и женщины, в том числе старухи и эвакуированные дети, собрались, танки неожиданно открыли по ним огонь из пулеметов. Бросившихся бежать танки начали преследовать и давить своими гусеницами.