Советские танкисты, увидев выбегающих и собирающихся во дворе соотечественников, прекратили движение. В одном из танков открылся люк. В нем появился командир. Не выходя из танка, он приказал всем, проживающим в лагере, собраться во дворе. Когда большинство живущих в лагере, преимущественно девушки и женщины, в том числе старухи и эвакуированные дети, собрались, танки неожиданно открыли по ним огонь из пулеметов. Бросившихся бежать танки начали преследовать и давить своими гусеницами.
В течение нескольких минут было уничтожено несколько сот человек. Затем танковая разведка повернула и отошла к своим войскам. Немногие оставшиеся в живых рабочие бежали на запад. Им были оказаны помощь и содействие при эвакуации вглубь Германии.
Преступление в Круппа-Мюле страшнее Винницкого и Катынского злодеяний. Ему нельзя найти даже безумного объяснения.
Пусть командир советского танка был трижды фанатик-коммунист. Пусть это была непревзойденная мразь, привыкшая к крови и преступлениям. Но ведь читал он выступления Сталина и других большевистских вождей, читал листовки и обращения, призывающие красноармейцев «спасти братьев, насильно угнанных в немецкое рабство»? Конечно, читал. Почему же он, вплотную встретившись со своими соотечественниками, которых еще так недавно большевистская пропаганда оплакивала как жертв немецкого произвола, почему этот советский танкист бросился к пулемету, а не к стоящему перед ним «освобожденному брату»?
Изверги слышали родные голоса, молящие о пощаде. Палачи видели растерянных женщин и плачущих детей, своих по крови и по родине. И давили их гусеницами танков.
Что это? Месть? Но ведь мстят тому, кто в чем-то виноват. В чем же была вина немощных старух, несчастных девушек, пятнадцатилетних детишек? Что двигало рукой красноармейца, когда он выпускал пулеметную очередь по беззащитным детям?
Нет, «братолюбивая» пропаганда оказалась ни при чем. Этой пропагандой обманывали наивных и доверчивых людей, у которых нужно было выкачать побольше денег на войну: начиная от либеральствующих богатых англичанок и кончая колхозницами, изнывающими в непосильном труде. Но красноармейцев ведут в бой не красивые лозунги. Красноармейцам давно уже не говорят: «Тебя ждут твои братья». Наоборот, им всячески доказывают, что теперь вокруг них – одни враги. Над двигающейся массой советских бойцов владычествует истошный вопль Эренбурга: «Бей! Режь! Уничтожай!»
Злодеяние в Круппа-Мюле – начало безумного плана уничтожения наших соотечественников, находящихся на этой стороне фронта.
Этот безумный план четко сформулирован жидом Эренбургом. Уничтожать всех, кто, волей или неволей, пожил без советской власти. Они познали правду о Сталине и его клике. Они опасны для сталинского режима. Они обречены на смерть.
В. Терехов
10 февраля 1945 года
Трухин сидел в номере гостиницы «Гардт» в ожидании начала торжественной передачи двух первых дивизий РОА – хотя вторая все еще находилась в процессе формирования – под командование Власова. Его обуревали противоречивые чувства. С одной стороны, РОА становилась официальным союзником Германии, и немцы это всячески подчеркивали, даже тем, что и немецких, и русских генералов разместили в точном соответствии со званиями и на равных. С другой – на фоне идущей лавиной Красной армии все это было каплей в море. Но главное – все было слишком поздно, и отлично выученная, высокая духом дивизия казалась всего лишь детской игрушкой. Конечно, еще оставалась надежда на победы, на встречи в бою, на увиденную советскими солдатами Европу… Трухин, никогда не лгавший себе, ясно отдавал отчет, что не будь этой крошечной надежды, этого шанса единицы к сотне, он давно сложил бы свои полномочия. Война – явление непредсказуемое, даже на пятый ее год. Вчера, перед отъездом из Далема, он долго говорил с Баерским. Как два аристократа, они никогда не разговаривали о личном, но в их деловых беседах всегда присутствовало нечто малоуловимое, но понятное и близкое им обоим. Трухин видел, что порой Баерский, чья горячая кровь украинских князей, пусть и усмиренная годами адъютантства у Тухачевского, пытался выразить это чувство в словах, но Трухин всегда мягко и необидно останавливал его. Легче от этого никому не стало бы, а вот в общении появились бы трудности.
Баерский коротко и толково изложил положение дел под Мариенбадом, где совсем недавно по инициативе Трухина была создана разведшкола, называвшаяся условно «сельским домиком». По донесениям из России было ясно, что сейчас выброска в тыл организаторов внутреннего сопротивления необходима, ибо НКВД уже создал в ожидании «власовских партизан» отдел по борьбе с бандитизмом. И потому представители КОНРа на той стороне необходимы, как воздух. «Домик» представлял собой точную копию советских разведшкол, и теперь Баерский рассказывал о тех трудностях, с которыми сталкиваются курсанты в связи с этим. Советская форма, обращение «товарищ» и многое другое, от чего люди уже отвыкли, мешали работе, но Трухин настаивал именно на таком ведении дела.
– Со средним звеном положение безукоризненное. Особенно ваши выпускники, Федор Иванович, выше всяких похвал и могли бы составить конкуренцию офицеру русской армии. Со взводными и ротными хуже, много случайных…
– Если бы время… время… А в людях я уверен. – Трухин машинально чертил на гостиничной бумаге с гербом и с удивлением увидел, что из-под карандаша на листке появляется голова собаки. Вот чертовщина. Это всё Стазин курц. Хорошая порода, упорные немцы создали универсальную собаку, пригодную и для птицы, и для зверя, хотя уж куда… ему до настоящего костромича[188]… – А вы любите собак, генерал? – неожиданно спросил он и увидел, что лицо собеседника смягчилось, и между ними снова пробежала волна близости.
– Да. Ведь помните, до начала тридцатых при армейских питомниках всегда содержались и охотничьи, красные командиры тоже баловались охотой, и я, грешный.
– Помню-помню, как на каком-то совещании сцепились краскомы из УВО и СибВО, поскольку в первом держали южнорусских, а во втором лаек. Да и взятками борзыми на моей памяти еще давали.
– Ну это ж традиция, – одними глазами улыбнулся Баерский. – А вот когда злобных легавых стали передавать в ГПУ… Или когда крестьяне стали завидовать собачьему рациону…
– Да-с, четырехсот граммов мяса и наши солдаты сейчас не получают, – вернул разговор в прежнее русло Трухин, и Баерский сразу внутренне подтянулся.
В дверях уже маячил адъютант Герре, приглашавший на плац.
В Мюнзингене стояла настоящая швабская весна, и над плацем курился аромат зацветающей черемухи. И так наивно и трогательно, так по-русски смотрелась наспех сколоченная из сосновых досок трибуна, украшенная еловыми лапами, так беззащитно глядели в небо задранными дулами две полевые гаубицы, что Трухин не смог удержать улыбки. На трибуне уже стояли Власов, Буняченко, Ассберг и Кестринг. В происходившее дальше трудно было поверить, но, как в старые добрые времена, Герре отрапортовал Кестрингу о прибытии соответствующих частей, а тот в свою очередь передал Власову шестисотую и шестьсот пятидесятую русские дивизии.
– Ура главнокомандующему вооруженными силами Комитета освобождения народов России! – закончил он на вполне приличном русском.
– Вон как заговорил, мерзавец! – тихонько шепнул Трухину Баерский, но тот не успел ответить, ибо на флагштоке рядом с военным флагом рейха взвился русский национальный флаг.
Трухин знал, что такой же флаг взлетает сейчас над всеми местами, где расквартированы войска РОА, и что тысячи людей, так же как он, смотрят сейчас в голубое немецкое небо со слезами благодарности, надежды и тоски. Грянул «Коль славен», исполнявшийся на какой-то дикий немецкий мотив. Трухин поморщился, и эта неприятная усмешка не сходила с его лица все то время, пока Власов принимал дивизии и говорил что-то слишком общее о священной борьбе и дружбе между немецким и русским народами.
– Слава богу, что хоть Гитлеру «ура» не произносит.
– Ну три года жизни в относительной цивилизации научили его чему-то.
– Прошу, теперь вы, генерал, – неожиданно обратился к нему Кестринг с предложением, не предусмотренным протоколом.
Трухин сделал шаг к микрофону. Небо с появившимися легкими облачками стояло над головой отражением цветущих черемух. А внизу застыло море лиц, чего-то ждущих, на что-то надеющихся, русских лиц, русских, которым предстоит самое страшное в жизни – сражаться со своими по крови.
– Солдаты! Друзья мои! – Глухой голос, усиленный микрофоном, мягко поплыл над плацем, смешиваясь с шелестом деревьев и оголтелым пением заливавшихся неподалеку соловьев. – Я верю в вас. Верю потому, что именно вы помогли создать ту силу, которая сможет разбить военную машину большевизма. И я честно говорю вам, что Красной армии будут противостоять такие войска, которые ни в техническом отношении, ни в военной выучке не будут уступать, а морально они будут ее несомненно превосходить, потому что бойцы и офицеры вооруженных сил Комитета освобождения народов России идут в бой во имя великой идеи освобождения Родины от большевизма, во имя счастья своих народов. Мы самостоятельны, мы имеем в своем составе все роды войск, необходимые для ведения современной войны, и вооружение по последнему слову техники. Но душа любой армии – ее бойцы, и нет бойцов чище и святее, чем вы. С Богом!
– Солдаты! Друзья мои! – Глухой голос, усиленный микрофоном, мягко поплыл над плацем, смешиваясь с шелестом деревьев и оголтелым пением заливавшихся неподалеку соловьев. – Я верю в вас. Верю потому, что именно вы помогли создать ту силу, которая сможет разбить военную машину большевизма. И я честно говорю вам, что Красной армии будут противостоять такие войска, которые ни в техническом отношении, ни в военной выучке не будут уступать, а морально они будут ее несомненно превосходить, потому что бойцы и офицеры вооруженных сил Комитета освобождения народов России идут в бой во имя великой идеи освобождения Родины от большевизма, во имя счастья своих народов. Мы самостоятельны, мы имеем в своем составе все роды войск, необходимые для ведения современной войны, и вооружение по последнему слову техники. Но душа любой армии – ее бойцы, и нет бойцов чище и святее, чем вы. С Богом!
И войска двинулись серым валом под новый марш, звучавший медленно и важно, как церковный распев:
– С такими молодцами да отступать! – неожиданно воскликнул Власов, но даже Кестринг посмотрел на него с удивлением, и главнокомандующий продолжил подбадривать проходящих простыми словечками, вроде: «Молодцы, ребята!» и «Так держать!»
А песня ширилась, и уже не слышно было соловьев, а только тяжелый шаг и дыханье тысяч людей.
Через несколько часов, когда все уже сидели в офицерском казино, где был банкет, туда пришел адъютант и сообщил, что солдаты по своей инициативе срывают с рукавов германских орлов.
Ночью Трухин долго не мог уснуть. В раскрытое окно, за которым уже смолкли соловьи, врывался торжественный хор лягушек, своим журчанием почти неотличимый от птиц. Он сидел на подоконнике, белея рубахой и едва не касаясь головой верхней рамы, и думал о том, как иррационально все, что бы ни происходило в России. Сегодняшнее действо несомненно тоже было Россией, пытающейся изжить свой грех, но, как всегда, возможно, еще более его усугублявшей. Его бедная страна пыталась делать это всегда, но слишком мало осталось у нее веры. Слишком мало, чтобы противостоять злу. И зло окончательно воплотилось в этой войне, изначально носившей в себе зародыш войны гражданской. Время войны не пришло неожиданно. Слишком сильно было напряжение предвоенных лет, все готовились к войне, и вопрос был только в том, до какой степени западный мир готов сам себя разрушить. Материализм, коричневый и красный, стояли один против другого и, подписывая между собою пакт, думали каждый свою думу, ничего общего не имеющую с миром человечества. Он много размышлял об этом в те первые дни плена, в безвестном лагере. Столкновение двух материалистических идеологий, безусловно, было явлением более сложным и глубоким, чем столь затверженное национальное единоборство народов. Тут было дело не в борьбе Германии с Россией или национал-социализма с марксизмом, а в одном Божьем суде над двумя лжерелигиями, лжемессианствами, столь различными и столь одинаковыми в своем восстании против Божьего Духа. И теперь Трухин не сомневался в том, что грех нацистов – возвышения плоти и крови над Духом Божьим – был равен греху большевиков, возвышавших над Духом Божьим материю. И тот, и другой грех были грехом против веры в Бога. И над тем, и над другим – и над многими – свершается теперь Божий суд.
Трухин только сейчас с удивлением вспомнил, что война началась в День Всех Святых, в земле российской просиявших. Он хорошо помнил настроения первых дней, когда у многих возникла надежда, что, вследствие начавшейся грозы, явится в России возможность открытого свободного слова о правде и о Боге, и совершится возвращение многих отступивших от истины душ. И он, как и остальные, хотел своей стране блага, и он ждал ее спасения. И не его вина, что пути исполнения его желания оказались иными, чем у большинства. Что в его ожиданиях и надеждах присутствовал, конечно, элемент человеческой ограниченности и взволнованности. Ошибка ли? Нет, в надежде на конечное торжество Божьей правды нет ошибки ни у кого, кто бы как ни смотрел на пути истории. Надежда на Бога только в безграничности истинна. И тем истинней, чем безграничней.
– Да вот только безгранична ли она у меня? – горько и вслух произнес Трухин, спрыгивая с подоконника. – И именно потому я не знаю, как отвечать Стази.
ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКАИз воспоминаний о 1-й дивизии КОНР Н. В. Ветлугина (Тензорова)
Начало 1945 года. По полям и дорогам двигается длинной, растянувшейся на несколько километров колонной пехота; блестят на солнце штыки, чернеют дула и диски автоматов… Оглушительно лязгая гусеницами, ползут тяжелые танки. Громыхая, катятся тяжелые пушки, влекомые тягачами. Идут самоходные орудия. …Лошади легко «уносят» полевые пушки и гаубицы с зарядными ящиками. Снова стрелки. За ними – противотанковая часть с «танковыми кулаками»… Саперы… Полевые радиостанции. Санитарные тачанки и двуколки… Минометчики… Автомобили… Самокатчики… Мотоциклисты.
Пыля, по обочине дороги, вдоль колонны, в одном и в другом направлении проносятся, то рыся на лошадях, то подпрыгивая на «стреляющих» и «чихающих» мотоциклетках, штабные офицеры, адъютанты, ординарцы, посыльные.
Над нескончаемой рекой из человеческих тел плывут развернутые и развеваемые ветром знамена – трехцветные, белые с косым Андреевским крестом и снова трехцветные…
Медленно обгоняя колонну, я еду в автомобиле по полю. Сидящий рядом со мной инженер Д. В. Б., человек, проживший здесь более двадцати пяти лет, но сохранивший горячую любовь к России и поклоняющийся всему русскому, не может скрыть своего волнения. Он сжимает мою руку и с необычным выражением всегда сурового лица изменившимся голосом говорит:
«Ведь это русские солдаты! Снова возродилась русская армия! Неужели наши мечты о настоящей борьбе с большевиками воплощаются в действительность? Я знаю, что сейчас совершается подлинное, настоящее общероссийское дело! Как жаль, что всего этого не видят мои близкие и друзья!»
27 марта 1945 года
Пса Стази назвала Капитаном Фракассом в честь любимого героя в детстве. Он оказался на редкость вышколенным и чрезвычайно трепетным существом, ковылявшим на своих трех лапах за ней повсюду. Соседи крутили пальцем у виска, но Стази сходила в соответствующие инстанции и даже добилась маленького пайка на собаку. Они выходили с ним рано утром, когда налеты были редко, и шли куда глаза глядят по руинам. Пейзаж вокруг в этом северо-восточном районе столицы давно уже был один и тот же: груды битого кирпича пополам со штукатуркой, среди которых робко пробивались лопухи и какие-то сорные травы. И зелень эта потихоньку затягивала венки, букеты и деревянные кресты, которые пунктуальные немцы клали на разрушенные дома. К счастью, северо-восток бомбила советская авиация, и ее налеты не шли ни в какое сравнение с адом коврового уничтожения города американцами, которые заливали Берлин сотнями тонн металла, а потом дожигали горящим фосфором. Свои же бомбили по старинке, каждый самолет сбрасывал всего лишь по три бомбы да и то по принципу «куда попадет». Стази и особенно Фракасс быстро научились разбирать принадлежность самолетов по звуку и довольно спокойно продолжали свои прогулки.
Федор появлялся совсем редко, с черными кругами под глазами: армия выдвигалась на боевые позиции в Чехию.
– Письмами теперь приходится топить печи, – вздыхал он. – Но это так, к слову. А вот теперь, когда нам, как никогда, нужна свобода действий, немцы совершают чудовищные глупости. Прекрасно, что ты так и не устроилась к нам, ибо мы на волоске от того, чтобы все служащие превратились в служащих СС. Каково? – Федор положил руку на голову Фракассу, и тот блаженно замер, зажмурившись. – Правда, на этот ход у меня есть козырь: я выторгую за это освобождение Виктора и еще кого-нибудь из наших. – Стази слушала его, стараясь даже не вникать в смысл этой путаницы понятий, когда неясно было, кто понимается под «наши», «мы», «они».
– Мне кажется, скоро будут только живые и мертвые, – тихо вставила она.