Невольно, неторопливо я обернулся вокруг своей оси.
Я был ошеломлен. Впервые у меня возникло ясное ощущение, что я очутился вовсе не в прошлом, а на совершенно чужой планете.
Яшмовых тонов дворец, из которого я только что вышел, возвышался надо мной огромной китайской игрушкой… И вовсе не китайской. Что-то было в нем и от русского терема, и от Вавилонской башни. Он был невероятен, неописуем, как-то нехорошо сдвигал рамки известных мне культур и тем самым как бы искажал мое сознание… На миг он вызвал у меня своим видом сильное головокружение.
Широкое и совершенно пустое пространство вокруг дворца было ограничено каре сплошного, в два человеческих роста бревенчатого частокола.
От врат, между рядами капитальным деревянных строений с восточными профилями крыш, текла в сумрак довольно прямая и просторная улица. Все остальное, наблюдаемое вдали в виде россыпи разноцветных шатров, игрушечных кибиток, огней, рассыпалось без порядка по долине — это и был эфемерный Аттилоград на Дунае, испарявший дух полей орошения… к которому я, как и полагается человеку в полном варварском облачении, уже успел принюхаться.
Кого я меньше всего ожидал увидеть в эту ночь и кого я совершенно не удивился увидеть — был Мастер Этолийского Щита, гипостратег Демарат.
Он явно ожидал меня и менее всего ожидал увидеть меня в новом обличии. В свете двух факелов, которые держали его новые охранники, он даже не сразу признал меня в новых одеяниях.
Не здороваясь, он разразился сценической тирадой:
— О, великий Дионис! Новая маска! Мое почтение! — Он поклонился хмельным зигзагом. — Как я и полагал, таинственного мага и волшебника, открывшего варварам путь на Олимп, а голодным волкам — путь в Валхаллу, не нашлось и здесь… Но твое невольное путешествие не пропадет даром. Я собрал в одном месте всех умников, которых и так пора сжечь без остатка. Они ожидают твоего нелицеприятного суда, гипербореец.
— По крайней мере я рад видеть тебя живым, — сказал я ему, как-то растеряв радость неожиданной встречи, пока он разлагольствовал и покачивался вместе с пламенем факелов. — И мне очень жаль…
— Оставь! — перебил он меня, умелым полководческим движением вскинув руку. — Я и не сомневался, что базилевс будет действовать быстро. Очень быстро… Хотя Кира жаль. Он, и правда, был хорошим телохранителем… Впрочем… — Он снова присмотрелся ко мне, как к прохожему незнакомцу, в котором померещились черты друга детства. — Забыл о главном. Благодарю тебя. Если бы твое выступление там, — он указал на дворец, — провалилось, то сейчас нас бы обоих уже обгладывали псы где-нибудь там…
И он указал в противоположную сторону, в бесконечную тьму, в которую устремлялась единственная прямая улица гуннского града.
— Правду сказать, я никогда так не торопился навстречу опасности… — добавил он с усмешкой. — Иным словом, вослед тебе.
— Демарат, я едва держусь на ногах, — попытался отговориться я.
— Нет-нет-нет! — покачался из стороны в сторону Демарат. — Выступление заезжего волшебника уже нельзя отменить. Важная публика ждет!
Я пожал плечами:
— Я не понимаю, Демарат, зачем тебе самому нужен этот театр?… Все эти чудеса…
— Сказать кратко: мы хотим удостовериться, заслуживают ли, наконец, наши философы настоящей мести богов… Или же в самом деле они не годны ни на что.
«Кто это «мы»?» — заинтересовался я…
Сделав полсотни шагов, Демарат свернул с улицы в узкий проулок, и еще через пару сотен шагов мы оказались около просторного шатра.
Внутри него, в свете дюжины ярких масляных ламп, уже расположился на кошмах и тюфяках круг неких благородной внешности персон. Они принялись совокупно изучать мою личность… без особых тревог и опасений на лицах.
— Хвала богам, каким поклоняемся вместе и порознь, — сказал Демарат, и мне послышалось в его тоне подземное эхо злорадства.
Собрание глухо и нестройно ответило, осклабилось и зашуршало. По общей атмосфере я определил, что подобное сборище здесь не в новинку, все друг друга знают, все по происхождению считают друг друга ближними своими и держатся в этом варварском водовороте вместе, наравне и без особых политесов. Только я здесь был весь чужой и необыкновенный.
Демарат проводил меня на мое почетное место. Рядом со мной, но почему-то немного позади, стояла большая резная кушетка — явно трапезное ложе хозяина, главы собрания. Оно, как ни странно, пустовало. Но недолго.
Полог шатра колыхнулся — и вошел Орест.
Он быстро и многозначительно переглянулся с Демаратом. Они были в сговоре, те самые «мы». Орест величественно прошел к своему хозяйскому месту и, судя по шуршанию за моей спиной, неторопливо устроился на нем. Оставаться за пределами моего взора, видно, было частью его замысла.
— Представляю вам гостя, среди нас нового во всех отношениях и скоропреходящего, — раздался позади меня голос Ореста. — С того дня, когда эллины последний раз видели живого гиперборейца минула добрая тысяча лет. И вот он вновь среди нас. Возможно, мы, немногие, имеем счастье видеть его перед очередным тысячелетним отсутствием, ибо он направлен к нам с небес с важной миссией. Его имя — Николаос, отца его звали Аристархом… Заметьте, он не столь чужд нам, как может показаться на первый взгляд. Позволим ему самому поведать нам о целях своего визитах в державу гуннов.
— Вождь Орест, позволь мне представить нужды небесного посольства своими словами, более понятными нашими общему кругу, — внезапно объявился на сцене Демарат, как будто сильно протрезвевший. — Того же позволения я прошу и у нашего достопочтимого гостя.
Демарат промолчал, я чинно кивнул.
Собрание, как я приметил, с первых же слов затаило улыбки, затаило небрежное недоумение, затаило придворное любопытство. Я задумался: на что похоже это представление? Пожалуй, на мольеровскую игру… «Мещанин во дворянстве».
Грани между смешной игрой людей и страшной игрой богов порой так зыбки.
— Варварское одеяние гостя — неизбежный недуг воплощения, — развел руками Демарат. — Покрываясь плотной телесной оболочкой в нижних слоях эфира, полных дыма костров и запаха дичи, не сойдешь на твердую землю ни в какой иной одежде, более пристойной для олимпийских высот.
Демарат сделал паузу, взглянул на меня, и я еще раз чинно кивнул.
— Теперь же я попрошу вас напрячь слух вашего рассудка. — Демарат привычно поднял палец и блеснул своим любимым перстнем. — Вот в чем существо дела. Кто-то из нас — невольный виновник рокового столкновения миров, мира людей и мира богов… Вспомните, откуда каждый из нас родом, какое образование и где получил, как оказался здесь, в окружении… славных воинов базилевса Аттилы, коему мы преданы… и каким державам не желаем добра… Знайте, потомки и наследники Агамемнона, Одиссея и прочих великих героев! Кто-то из нас обронил лишнюю молитву, лишнее слово, лишнюю мысль. Мы, живущие среди гуннов странники, мы призвали их в высшие сферы, мы впустили их на Олимп. Ибо мы стопами попираем землю, а головой упираемся в сферы идей. Не так ли, досточтимые мудрецы и философы? По этому вертикальному мосту варвары переправились на небеса, даже не подозревая о своем победоносном походе… вроде красного жучка, ползущего по указательному пальцу вверх. Сознаемся себе: мы сами хотели этого, тайно или явно, иначе как удалось бы судьбе собрать нас всех в одном шатре? Вот перед вами — посланник богов, он явился провести дознание, найти эту неведомую, нечаянную и тем вдвое опасную молитву и обратить ее вспять.
Гипостратег был увлечен дознанием куда живее самого «посланника богов». По роли мне оставалось: глубокомысленно и величественно молчать. И сдерживать смех, если Демарат сделает сцену смешной.
Трапеза под монолог гипостратега шла своим чередом… да и знало ли это благородное сословие о магниевом сгорании нижних чинов? Слух мог пройти… но какими только чудесами не веет во все и всякие темные века? К факирам и слухам это собрание — я это легко угадывал по скептическим взглядам — было столь же привычно, что и завсегдатаи питерских трактиров эпохи упадка иной великой Империи.
Итак.
Демарат с гоголевской последовательностью стал выводить на сцену своих героев.
— Мой друг Феодосий, позволь представить тебя первым.
Тучный, в густо-складчатых материях человек тяжело приподнялся на монументальном локте, прокатил по себе волну складок и движением бороды необыкновенной масти выразил свое почтение. Он был весь густ, броваст и плотен, с темени до висков образцово сив, а прочим лицевым волосом — сочно кирпичен. Я догадался, что он крашен на вавилонский манер.
— Достойный Феодосий, ты ведь тезка своего базилевса. Скажи, откуда ты родом?
— Из Константинополя, гипостратег. Тебе известно, — под стать своему облику густо пробасил подданный императора, правившего в ту пору Восточной Римской Империей.
— Достойный Феодосий, ты ведь тезка своего базилевса. Скажи, откуда ты родом?
— Из Константинополя, гипостратег. Тебе известно, — под стать своему облику густо пробасил подданный императора, правившего в ту пору Восточной Римской Империей.
— Прекрасно, Феодосий. Ты — торговец оружием… Везешь его на Данувий из пределов Империи.
— Не только мечи, гипостратег, не только, — солидно намекнул негоциант.
— О да! Наборную сбрую, пояса, золотую чеканку. Скажи, Феодосий, ты молишься о здоровье и благополучии базилевса?
Кусты бровей настороженно шевельнулись… будто в них зайцы прятались.
— Как и ты, гипостратег…
— Базилевса Аттилы, я имею в виду…
— Вблизи великого трона трапезую, о его устроении и молюсь.
— Разумно отвечаешь, Феодосий. С твоей легкой руки все кузнецы и чеканщики Константинополя сыты. Ведь ты скупаешь их товар оптом? И здесь получаешь за свои мечи золото, которое течет в державу гуннов прямо из казны твоего высочайшего тезки-земляка в виде платы за душевный покой… или, можно сказать, за соблюдение девственности границ и крепостных стен Константинополя.
Благородное собрание сдержанно посмеялось. Глаза Демарата посверкивали — влажный блеск с кровинкой.
— Потом ты возвращаешься на родину и за то же золото вновь наполняешь свой обоз вещами, нужными для войны и для пиров.
— Не на все золото, гипостратег, — ухмыльнулся купец Феодосий. — Один золотой кладу под порог и один оставляю жене.
— Ты — мудрый торговец, всем известно. Но скажи, Федосий, как бы попало золото твоего тезки-базилевса прямо в твои руки, а из твоих рук — в карманы константинопольской черни, если бы базилевс Аттила ушел с Данувия, предположим, в аравийские пустыни.
Купец раскрыл большой, темный рот и гулко, густо рассмеялся, а закончив это важное дело, подвел торговый итог:
— Не будь базилевса Аттилы, слава ему во веки веков, подданные Восточной Империи погрязли бы в нищете!
Демарат устремил свой разгоревшийся взор на меня:
— Вот видишь, посланник, народу великой Империи никак не прожить и не обойтись без варваров, а предстательствует пред ними за славный римский народ добрый и богатый Феодосий. — И вновь на купца: — Вспомни, добрый Феодосий, нет ли в твоем обиходе каких-либо особых молитв о тех мечах, что ты везешь на Данувий… Я же, тем временем, представлю посланнику нового Вергилия.
Жестом знаменитой статуи императора Августа гипостратег указал на затесавшегося в маститую компанию юношу. «Юноша бледный со взором горящим» был одет легко, светло, по-древнегречески.
— Вот он, наш прекрасный юный Аристид. Оцени его слог, посланник… Прочти нам, Аристид, свое недавнее творение «К туманам италийских лугов».
Юноша вздохнул, бледно порозовел и, обведя слушателей отрешенным взором, запел. Голос был некрепок и ломался, но все же благозвучие ясной эллинской речи радовало слух, и картины «туманов», «лугов», «доспехов Аякса потускневших, холодных, покрытых росой» (и как бедолага Аякс очутился на италийских лугах? Неужто он не погиб в морских волнах, а погнался от Трои за ее последним защитником Энеем, первопредком римских императоров?!) — в общем все это звучало приятно.
Древние римляне вместе с еще более древними греками повспоминали еще более былые времена и, грустно помолчав, сошлись в общих аплодисментах.
— Благодарим тебя, сладкоголосый Аристид, — сказал гипостратег, окончательно взявший в руки бразды собрания. — Но отчего же ты здесь, а не в Афинах? Или, на худой конец, в Равенне? Отчего же ты творишь свои «Энеиду» здесь, среди конского дерьма, среди варварских кибиток? Что же не щедрая рука Валентиниана или Феодосия питают тебя? Почему не слышат твоих поэм их царственные уши?
— Разве мы мало беседовали с тобой об этом, гипостратег Демарат? — вытягивая шею, поэтически плавно произнес юноша бледный.
— Со мной. Но не с живым гиперборейцем. Поверь, Аристид, ему известна тоска по былым временам, он поймет тебя.
Юноша бледный заговорил почти стихами: «о последних временах», «о падении империй», «о старческой глухоте оракулов Эллады», «о подлых, бескровных и трусливых сердцах последних правителей». Я же согласно кивал — все кивал, кивал и кивал…
— О новой «Энеиде» я упомянул неспроста, — заметил Демарат. — Наш юный Вергилий нашел древнюю дощечку со священной надписью. Великий базилевс Аттила приходится прямым потомком царю Тесею, основателю Афин. Когда царь Тесей, ступив на берег Крита, пошел в Лабиринт и стал разыскивать в его темных углах Минотавра, он повстречал в темноте некую царевну-амазонку… Как величали ее, Аристид?
— Кикнейя, — ответил поэт, приопустив ресницы.
— Она, как и Тесей, жаждала поразить Минотавра и прославить свой народ, вымирающий от неуёмной женской гордости. Они с Тесеем долго спорили, кому первому свежевать чудовище, сразились между собой, но приметили, что так растратят силы впустую… а лучше будет бросить жребий, кому первому обнажать меч. Выпало Кикнейе. Разумеется, Минотавр знал ходы в своей норе куда лучше пришельцев и долго от них прятался. Достаточно долго, чтобы нападавшим пришлось разбить лагерь и скоротать ночь… Трудно предположить, как они поставили предел ночи, не видя ни заката, ни рассвета. Эта ночь — заметь, посланник, — выпала из всех преданий. Но ее нашел Аристид. И Минотавр был найден, но сопротивлялся достойно. Тесею пришлось помочь Кикнейе, а Кикнейе пришлось помочь Тесею… Сделав дело, они, как и положено любовникам, окончательно потеряли счет времени и спохватились лишь тогда, когда Ариадна, дожидавшаяся Тесея, потеряла терпение и стала дергать снаружи за свою нитку, которую, ты помнишь, за свой конец тянул Тесей, чтобы не потеряться в подземелье… Они грустно и прекрасно простились, Тесей вышел и упросил Ариадну не сматывать свой клубок, объясняя просьбу желанием вернуться и поставить на месте великой битвы с чудовищем памятный камень. Так Кикнейя вышла по той же нити и ускользнула незамеченной. А потом… Что было потом, Аристид?
— В Великой степи родился сын, — продекламировал юноша бледный, — но амазонка Кикнейя не стала его убивать, что полагалось делать в том народе со всеми отпрысками мужского пола. Она положила его в лодку-долбленку и пустила в воды Понта.
«В Черное море, значит… — сообразил я. — Знал бы об этом Нестор-летописец! Гладишь, и нашим князьям немного древней крови перепало».
— Теогония началась — и это главное, — свернул Демарат «свиток» с еще непросохшими строками новой придворной легенды. — Заметь, гипербореец, так варвар вступает в рощи великих богов.
Собрание немножко потупилось, как бы немножко раздалось в стороны от такой явной крамолы.
Вслед за юношей бледным, певцом Аттилолиса, гипостратег представил мне двух философов эпикурейского согласия.
Они бродили себе бродили по городам и весям Империи и наконец подобрали свой идеал свободы-равенства-братства на пыльной дороге, среди полей и табунов.
Оба слабо отпечатались в моей памяти, они говорили-говорили, их постный и жиденький пафос свободы не трогал никого, даже юношу бледного.
Демарат подмигивал мне и поднимал палец с перстнем. К этой минуте он успел повалить набок второй штофный кувшин и светился весь, как спиртовой фонарь.
Мое внимание все больше привлекал бесстрастный и очень высокий человек, сидевший по-азатски. Сидя так, он возвышался над всеми нами — не только благодаря своему росту, но и благодаря темному, очень спокойному взгляду, и — улыбке, глубокой, проникавшей, как мне чудилось, до дна смыслов и душевных стихий. Он был чисто выбрит, волосом тёмен, очень коротко стрижен… вероятно, брит наголо не более месяца назад. Маленькой была его голова и при этом — очень правильной и очень круглой, и все на этой голове было вылеплено правильно, не считая полноватых и немного выпячивавшихся губ, пунцовых, налитых. Одеяние тоже привлекало взгляд: бесцветное, широкое и будто бы тщательно накрахмаленное. Некое подобие огромного конусовидного воротника краями упруго свисало с его плеч — и казалось, что человек тяжело окрылён.
Подошла и его очередь.
— Ладогиос, — объявил его выход Демарат. — Манихей. От Парфии до Лузитании известно его имя… Скажи свое слово, величественный Ладогиос. Расскажи, какими напастями грозишь ты обоим римским тронам — Равенны и Константинополя.
Ладогиос красиво повел крыльями и заговорил также красиво. Я слушал его звучный голос с удовольствием, но и с предубеждением, что не услышу ничего нового. Скандал манихейской легенды был мне известен: Христос явился Адаму и Еве в образе змия и сумел контрабандой, в яблочной кожуре, просунуть им в их мир-тюрьму знание о добре и зле, потребное для борьбы с дьяволом-демиургом, тем самым демиургом, который, строя из себя доброго бородатого деда, создал весь этот никчемный материальный мир, а потом украл светлые души человеческие и загнал их, себе на забаву, в самую глубь и тьму материи. Таков был общий диагноз. Потом шла рецептура: извлечься душам на свет Божий невозможно иначе, как всеми силами уничтожая кругом материю и плоть — в ведении и не в ведении, во дни и в ночи, ныне и присно и во веки веков… Камень разбей в прах, праху не дай осесть на грешную землю.