Дорога плавно повернула, раздвинув испуганно отпрянувшие кусты, понеслась сквозь странный смешанный лес: здесь рядом с молодыми соснами лепились старые, разросшиеся яблони и вишни, мелькали дубы, ели и шейки берёз, появлялись тёмно-зелёные клинья кипарисов, а иногда к дороге выползало большое разлапистое дерево с серой бугристой корой и огромными треугольными листьями. Весь лес стоял в высокой бело-жёлтой траве, которая не клонилась на сторону, как любая перестоявшая трава, а словно стальная щетина остервенело целилась вверх.
Вскоре впереди, в мешанине зелёного мелькнули осколки ярко-голубого, множась, быстро завоевали пространство и, вытесняя неряшливую зелень, сплавились в фасад двухэтажной дачи.
Горнист вопросительно посмотрел на Петра Ивановича, тот сухо кивнул и отвернулся. Горнист, подбоченясь, расплющил мясистые губы костяной воронкой мундштука и заиграл «Радуйтесь».
Тележка плавно обогнула большую ровную лепёшку узористой клумбы, миновала ряд гнутых зелёных скамеек и, развернувшись, остановилась у мраморной лестницы. Горнист спрыгнул, обежал тележку, осторожно поддерживая Петра Ивановича, помог ему сползти с никелированной платформы.
Бледная облупленная дверь распахнулась, в тёмном прямоугольнике вспыхнул оливковый клин, скользнул вверх, встал в дверном проёме красивым платьицем с розовой черноволосой головкой, тонкими ручками и длинными, но чуть кривыми ножками.
Горнист поднял портфель, каким-то образом свалившийся на землю, заботливо отряхнул и протянул Петру Ивановичу. Тот, не замечая, прошаркал к лестнице, выбросил вперёд растопыренную пятерню. Оливковое платье быстро спустилось вниз, правое, подбитое ватой плечико напряглось, оголённая рука беззвучно сломалась в локте, пальцы легли на пухлую ладонь Петра Ивановича:
— Здравствуй! — Узкие бескровные губы, стянувшись куриной попкой, ткнулись в потные морщины тяжёлого лба.
— Здравствуй, Соня. — Пётр Иванович ответно поцеловал жену в щёку.
Горнист вскочил на тележку, размахнулся и ударил замершего на подножке носильщика портфелем по голове. Носильщик рванул рычаг, тележка описала поспешный полукруг, вырулила на правую дорожку и понеслась в гараж.
Пётр Иванович, держась за Сонину руку, поднимался по мраморной лестнице, медленными, упорными шажками обмеривая ступеньки:
— Милая моя. Мне не двадцать один. Никак.
— Анна приготовила свинину с картошкой.
— Не двадцать один. Нет…
— Твои любимые — свинина с картошкой.
— Шесть… Семь… Восемь… Нет. Никак!
Пётр Иванович потянулся к полуоткрытой двери, но Соня опередила — бледно-розовые пальцы опоясали цилиндрик деревянной ручки:
— Пожалуйста, проходи.
Она пропустила вперёд тяжело дышавшего мужа и громко захлопнула дверь.
— Что это?
— Дверь. Раздевайся.
Пётр Иванович вздохнул, опустился на широкий, обтянутый парусиной диван. Соня присела рядом на корточки:
— Давай левую.
Пётр Иванович протянул чёрный тупоносый ботинок. Бледно-розовые пальцы быстро переплелись с мохнатыми шнурками. Ботинок долго держался за толстую бесчувственную пятку, наконец соскочил, дохнув из тёплой дыры чёрным заспанным потом. Соня запустила ногти в тугую шейку серого шерстяного носка и потянула вниз:
— Вооот так…
Толстая, исходящая паром ступня бессильно шлёпнулась на пол. Пётр Иванович пошевелил потными пальцами с крохотными полумесяцами розовых ногтей и протянул Соне правый ботинок. Стеклянная дверь столовой бесшумно отворилась, высунулась высокая Анна с загорелым, сморщенным лицом и, вытирая передником некрасивые руки, прохрипела:
— Ииите кушайте. Всё стынеть.
Пётр Иванович вопросительно посмотрел в маленькие глаза жены, старательно стаскивающей ботинок.
— Да ничего страшного, Петь. Просто выпила эту жидкость… ну… как её, — Соня стянула ботинок и на секунду задумалась, — полироль, кажется.
Она ловко сняла носок и принялась растирать толстую щиколотку мужа, где тугая резинка оставила подробное розовое тиснение. Пётр Иванович развязал галстук, долго прогонял непослушные пуговицы в узкие матерчатые щёлки, путаясь и пыхтя, выдирал пухлые руки из хрустящих, накрахмаленных рукавов.
— Встань, штаны сниму. — Соня протянула к нему худые руки. Пётр Иванович отстранил её, приподнялся, расстегнул пояс и, переступив через гармошку безвольно упавших чёрных брюк, — полный, коротконогий, в просторной майке и длинных синих трусах — зашлёпал в столовую.
Большой круглый стол, стоявший в центре просторной, залитой солнцем столовой, был уже накрыт.
На белой льняной скатерти теснились две розетки с икрой, блюдо с толсто нарезанной осетриной и сёмгой, салат из помидоров и огурцов, винегрет, маринованные патиссоны, солёные грибы, квашеная капуста, потный графин с жёлтой настойкой, куча свежих пирожков в хрустальной вазе, грубо нарезанные ломти тёплого хлеба и три глубокие тарелки.
Пётр Иванович взял пирожок и надкусил.
Дверь, ведущая на кухню, отворилась, показался осторожный поднос с двумя кастрюлями и сковородкой.
— Анна, пироги с луком? — спросил Пётр Иванович, с интересом рассматривая забинтованную шею кухарки.
— С луком, с луком… садитеся.
Анна поставила поднос на подоконник, повернулась и, шаркая шлёпанцами, вышла.
Пётр Иванович доел пирожок, стоя потянулся к графину.
Вошла жена, аккуратно развесила на стуле рубашку и брюки.
Пётр Иванович налил стопку, выдохнул и беззвучно вылил в рот желтоватую жидкость.
Соня, воспользовавшись оцепенением мужа (он стоял, зажмуря глаза, держа у рта опустевшую стопку), быстро перегнувшись через спинку стула, ткнула тяжёлой вилкой в дольку селёдки:
— Закуси, Петя.
Пётр Иванович открыл глаза, потянул носом, отвёл руку жены и, отломив кусочек чёрного хлеба, с удовольствием понюхал:
— Слушай, а где Митя?
— В бильярдной. Развлекается.
— С Хромым опять?
— Угу. — Жена села за стол и принялась намазывать бутерброд. Пётр Иванович наморщил лоб, отчего его брови угрюмо ставили переносицу:
— Слушай… А… А как он успел-то? Я ж Хромого видел только что…
— Он успеет. Когда надо, — насмешливо ответила Соня, старательно размазывая холодное, ломкое масло по ноздреватому, исходящему теплом ломтю.
Пётр Иванович вздохнул, заправил майку в трусы и пошёл в бильярдную.
Хромой, голый по пояс, уже лежал ничком на потёртом зелёном сукне бильярдного стола, когда Пётр Иванович вошёл, тихо скрипнув дверью. Хромой приподнялся на сухих коротких руках, стукнул деревяшкой по мутно-жёлтому краю:
— Здравия желаю, Пётр Иванович… Здравия желаю, — и потянулся, силясь встать.
— Лежи! — Пётр Иванович властно махнул рукой. — Что сто раз здороваешься? Виделись уже.
— Да я так… ничего… Я просто ещё раз здравия вам пожелать. — Хромой обмяк и, медленно вытянув успокоившиеся руки, прижался щекой к мягкому сукну.
Митя сидел на подоконнике, тщательно протирая банки:
— Здравствуй, пап.
— Здравствуй, сынок.
Пётр Иванович подошёл, крепко обняв курчавую голову сына, сочно поцеловал его в пухлые полуоткрытые губы. Митя покраснел и, наклонившись, стал быстро собирать банки в картонку.
— Что, опять решил?
— Да, пап, хочется…
— Ну, раз хочется — ладно. Делай. А я посмотрю.
Пётр Иванович степенно подошёл к стоящему в углу креслу, взял с полки старый пожелтевший шар с полустёртым номером 7 и медленно опустился в податливый плюш.
Митя сложил банки, поставил звякнувшую стеклом коробку рядом с неподвижно лежащим Хромым.
Потом, вытащив из кармана клок ваты, принялся туго наматывать её на металлический прутик.
Хромой приподнял седую голову и покосился на Митю.
— Лежи, лежи. — Пётр Иванович вяло перебрасывал увесистый шар из руки в руку. — Теперь недолго.
Хромой вздохнул и расслабился.
Митя тем временем вытащил из кармана спички, быстро нагнулся — ковбойка задралась, обнажив тонкую упругую талию, — достал из-под биллиарда пузырёк со спиртом, отвинтил голубенькую крышечку, тщательно намочил тампон, передвинул коробку с банками к голове Хромого и, перехватив прутик в зубы, чиркнул спичкой. Пламя мягким хлопком объяло пропитанную спиртом вату, жёлто-голубым языком заплясало над голой спиной Хромого. Митя схватил первую банку, одел на пламя и, ловко отдёрнув фитиль в сторону, шлёпнул банку на левый бок Хромого. Круглая стекляшка намертво влипла в бледное, угреватое тело, втянула подушечку вспухшей плоти. Митя схватил другую банку, насадил на пламя и шлёпнул рядом с первой. Хромой поморщился и, повернув лицо к улыбающемуся Пётр Ивановичу, заискивающе прошептал:
— А ведь… горяааачие…
Тот поймал плоско хлюпнувшей горстью шар и в тон ему протянул:
— А ведь… горяааачие…
Тот поймал плоско хлюпнувшей горстью шар и в тон ему протянул:
— А ведь знааааю!
И, кивнув в сторону Мити, добавил:
— Виртуоз сын-то у меня. Дааа… Ему бы моих министров лечить. Вишь, вишь что творит…
Митя, уже успевший за считанные секунды облепить левый бок Хромого, быстро наклонился над коробкой, подхватил сразу три банки и занёс над правым.
Через мгновение в банках порывисто прошипело и они туго впились в нечистую кожу Хромого.
Пётр Иванович, кряхтя, нагнулся, угловато взмахнул рукой и пустил шар по коричневой ковровой дорожке.
Шар мягко покатился, пересёк жёлтый кантик, соскочил на громкий дробный паркет и увесисто дюбнул в полуоткрытую створку двери. Митя посадил последнюю банку, загасил пламя, бросил почерневший тампон в пустую коробку и, вытирая клочком ваты влагу со вспотевшего лба, склонился к Хромому:
— Ну как, старик Хенк?
— Ннничего, Мить, нормально…
— Молодец!
Митя схватил коробку и швырнул под стол, завинтил пузырёк со спиртом, спрятал спички и ещё раз пристально осмотрел усеянную банками спину. Умело поставленные, они с силой втягивали дряблое, раскисшее тело Хромого, который, прижавшись щекой к сукну, тяжело, по-стариковски дышал, тоскливо шаря влажными глазами по пустой выкрашенной зелёной краской стене. Его некрасивое рябое лицо, начавшее покрываться мелкой испариной, еле заметно вздрагивало при каждом судорожном сиплом вздохе, дрожь шла по костистым плечам и сползала по спине, отчего плотно сидящие банки тихо сталкивались выпуклыми мутными боками, перекликаясь тусклым стеклянным шорохом. Митя, оставшись довольным банками, побежал к подоконнику, сел, вынул из пустого цветочного горшка чёрный пистолет, сжал тонкими пальцами порывисто изогнутую ручку и подмигнул отцу.
Отец улыбнулся:
— Смотри, осторожней.
Митя одобряюще кивнул, ёрзая, вытащил из узкого заднего кармана брусочек обоймы, ловко загнал в ручку пистолета, сочно отттянул затвор и замер, уперев ручку в исцарапанное, расплющенное о подоконник бедро.
Пётр Иванович вопросительно поднял брови.
— Пусть насосутся, пап.
Отец понял и рассмеялся.
Хромой заворочался, стукнул деревяшкой о борт, подтянул руку к лицу и, скосив глаза, грубыми, трясущимися пальцами погладил нежное сукно возле щеки.
Митя, помедлив минуту, привстал, кудряшки его дрогнули. Уперев левую руку в пояс, медленно поднял пистолет — чёрный и устрашающе большой в его тонкой, качающейся руке, — прицелился и выстрелил. Пуля пробила две банки, они лопнули, упруго подскочив, разлетелись стеклянными брызгами.
Митя снова прицелился и плавно выжал спуск. Пуля разнесла банку и звучно влипла в стену. Хромой быстро накрыл руками голову и теснее прижался к столу.
Выстрел. Склянка подпрыгнула, дырявое горлышко покатилось по столу, стукнулось о борт и долго кружилось на одном месте, исходя угасающей дрожью.
Выстрел. Громко лопнули две банки, кусок штукатурки отлетел от стены, возле рваной белой пробоины повисло мутноватое облачко пыли.
Выстрел. Банка перелетела через борт и тускло разбилась об пол.
Выстрел. Осколки ударили в стену.
Выстрел. Три банки подпрыгнули, посыпались на спину Хромого крупным колющим дождём.
Выстрел. Пуля, не задев прозрачные кругляшки, впилась в стену.
— Мааааазилааааа! — Пётр Иванович широко раскрыл большой тёмный рот и шлёпнул себя по пухлым коленям.
Митя тщательно прицелился и выстрелил. Пуля чиркнула по стеклянному куполу, выбив фонтанчик тончайшей пыльцы.
— Нииижеее, нииижеее, Митька!
Митя опустил пистолет, собрал губы и долго выдыхал воздух, сосредоточенно щурясь на пятнистую спину Хромого. Потом тряхнул кудряшками, плавно поднял руку и выстрелил.
Банка разлетелась, осыпав Хромого осколками.
— Ещё две, Митька! Кончай их!
Митя долго целился, ловя в узкую прорезь прозрачный колпачок.
Тонкий указательный палец медленно потянул чёрный клювик крючка, выстрел привычно подбросил вверх Митину руку.
Хромой дёрнулся, тоскливо зажмурился, громко втянув пропитанный пороховой гарью воздух сквозь прокуренные зубы, стал приподниматься на дрожащих руках, запрокидывая чубатую голову. Серовато-седой чуб его мелко затрясся, Хромой изогнулся, силясь достать коротко стриженным, потным затылком окостеневшую пятнистую спину, всхлипнул и, волоча ногу, пополз по биллиарду.
Возле банки, плотно втянувшей в себя посиневшую плоть, из маленькой, чуть заметной дырочки забил фонтанчик алой крови; распадаясь на подвижные ручейки, она скользнула по напрягшимся стариковским рёбрам, невпопад закапала на стол. Другая дырка, утонувшая во вспухшем круглом синяке только что расстрелянной банки, выпустила тощую полоску полупрозрачной сукровицы, вяло поползшей по ложбинке позвоночника.
Пётр Иванович быстро встал, протянул короткие руки, словно пытаясь остановить ползущего.
Митя положил дымящийся пистолет на подоконник и робко подошёл к Хромому.
— Ууууээээааа… мамееечинааамооояяя… — Старик схватился за борт и, подтягивая дрожащее тело, выгнулся ещё сильнее.
— Старичок, ты что? — Пётр Иванович осторожно тронул руку Хромого. Митя наклонил раскрасневшееся лицо над выгнутой спиной и неуверенно прошептал:
— Да навылет, кажется… Счас мы…
Хромой уткнулся сморщенным лицом в пухлый живот Петра Ивановича и заплакал.
Пётр Иванович обнял его и строго кивнул сыну:
— На кухню, за ватой!
Заметив небольшую лужицу с плавными краями, медленно расплывающуюся под животом Хромого, Пётр Иванович насупил брови и молча погладил дрожащую седую голову старика. Потом протянул руку, осторожно, двумя пальцами ухватил банку и потянул.
Она — ещё тёплая — послала измученной спине прощальный поцелуй и отстала. Пётр Иванович, швырнув её на пол, осторожно снял другую. Мутная сукровица, вытекшая из второй дырки, так и не дотянулась до чёрных трусов, выбившихся из галифе, слезливо замерла, уперевшись в коричневую пуговку родинки.
Митя ногой распахнул медленно тянущуюся дверь, подбежал к отцу, протягивая клок наспех оторванной ваты. Пётр Иванович деловито отщипнул от него, скатал вату в плотный шарик и, прицелившись, ткнул в успевший ослабеть фонтанчик.
Хромой икнул и смолк.
Пётр Иванович протолкнул вату подальше, скатал новый комок и затолкал вслед первому.
Митя робко закупорил другую дырку.
Хромой пробормотал что-то, всхлипнул и вздохнул.
— Ну вот, старичок, все путём, — Пётр Иванович осмотрел ранки, ободряюще шлёпнул Хромого по согнутой шее, — до свадьбы заживёт! — И нарочито бодро тряхнул тяжёлой головой:
— Ну-ка, ну-ка, вставай, нечего разлёживаться! Ты ещё нас переживёшь, служивый… Ну-ка мы тебя… — Он крепко подхватил Хромого под мышки и кивнул сыну.
Митя тотчас взялся за ноги, неловко схватив исцарапанную деревяшку со стоптанным резиновым наконечником. Старик крепче вцепился в деревянный борт биллиарда; втроём они перевалили дряблое, сухопарое тело на пол, высвободили запутавшуюся в сетке средней лузы деревяшку и долго помогали Хромому встать.
Митя принёс ему серую косоворотку и зелёный форменный пиджак. Старик натянул их, морщась и постанывая, всхлипнул и тяжело опёрся о биллиард.
Пётр Иванович легонько шлёпнул его по плоскому, теряющемуся в широких обвислых галифе заду — рука мягко вошла в грубые полупустые складки, выпустившие облачко сонной пыли. Хромой пошатнулся, ступил шаг, другой и, медленно перетаскивая деревяшку, заковылял к двери.
Митя положил оставшуюся вату на кровяную лужицу, кровь быстро потянулась вверх, наполняя белые волокна.
— Анна уберёт, брось. — Пётр Иванович предупредительно остановил Митину руку и, повернувшись, крикнул в распахнутую дверь, где в теплом сумраке коридора шатко переваливалась зелёная спина Хромого:
— Посиди на лавке, старик, воздухом подыши!
Митя, положив острые локти на борт биллиарда и оттопырив упрямую нижнюю губу, смотрел, как кровь съедает последние пушистые островки, превращая вату в осклизлое кровяное месиво. Отец осторожно обнял его, поцеловал в ровно подстриженный висок:
— Пошли обедать.
Соня, запрокинув красивую голову, трясла над полуоткрытым ртом стакан, силясь отлепить скрюченый полумесяц разварной дольки яблока от сладкого дна, когда Пётр Иванович с Митей вошли и загремели стульями.
— Приветик! — Пётр Иванович бодро сел, неторопливо заправил выбившуюся майку в трусы.
Яблоко отклеилось и вместе с полупрозрачной лавой нерастворённого сахара поползло к Сониным губам:
— Криветик… Сколько можно ждать?
— Да там Митька старика зацепил. Навылет.
— Что, опять эти… банки?
— Умгу.
Пётр Иванович наполнил стопку, но, заметив протянутую Митей ложку, улыбнулся и осторожно плеснул в неё желтоватой настойки.