Гид рассказывал о сотворении мира: «Обратите внимание на левую створку… Художник изобразил Адама и Еву. Адам смотрит изумленно…» Японцы двинулись дальше: дисциплинированно, парами – ни дать ни взять юные пионеры. В зал входила другая группа: рослые, похожие на скандинавов. Скандинавская группа остановилась поодаль, немного в стороне. Их гид смотрел в ее сторону. Она испугалась: сейчас погонит, скажет, у меня плановая группа. Дядечка в старинной куртке рассказывал о земных наслаждениях. Перебила: «Да-да, спасибо. Скажите, это кто?»
«Называют по-разному. Я предпочитаю Человек-дерево. Яйцеобразный корпус опирается на стволы деревьев. Обратите внимание на отпавшую часть скорлупы. Внутри вы видите обычную бытовую сценку: люди, сидящие за столом…» – дядечка рассказывал неторопливо и размеренно, не обращая внимания на скандинавов, ожидающих своей очереди. «А это?» – она указала на широкополую шляпу, увенчанную музыкальным инструментом, похожим на волынку: по широким полям шли маленькие фигурки – одни одетые, другие голые.
Ее провожатый вытер лоб, будто ему тоже стало жарко: «Фигуры, одетые в костюмы времени, принято называть демонами. Голые фигурки – их жертвы».
«По-русски говорят: в костюмы того времени», – поправила, но тут же спохватилась: неловко, старик может обидеться. Надо извиниться, в конце концов, какая разница.
Но он, если и обиделся, не подал виду. «Обратите внимание на выражение лица. Художник нашел его не сразу. Если госпожа бывала в Вене… На венском эскизе Человек-дерево улыбается. Также обращаю внимание госпожи на сполохи огня – на заднем плане. Может показаться, что художник изобразил пожар, горящие дома. Ничуть не бывало!» – он погрозил пальцем.
Гид, сопровождающий скандинавов, что-то пробурчал по-испански. Старик обернулся. Под его взглядом чужой гид как-то смешался и затих.
«Не пожар? А что?» – спросила и почувствовала себя маленькой, будто рядом с ней не старик в старомодной куртке…
«Конец света. Или, если госпоже угодно, канун Страшного суда. Принято считать, – он говорил мерным голосом экскурсовода, – что в это время случится космическая катастрофа: солнце и луна померкнут, звезды упадут с неба, само небо свернется в свиток. Этого мнения придерживаются некоторые авторы, с которыми трудно не считаться. В частности, апостол Матфей. Похожие картины являлись и автору Апокалипсиса, впрочем, и раньше, в “Книге Даниила”…»
В правом нижнем углу на стуле, поставленном над открытым люком, сидело странное существо. Головой оно походило на птицу, туловищем – на лягушку. Из клюва торчало тельце маленького человечка: придерживая одной лапкой, птица-лягушка запихивала его в глотку. «Оно… его глотает?»
«Нет-нет, – старик понизил голос, будто боялся, что его услышат другие экскурсанты, с которых ему не получить положенной мзды. – Наоборот. Выплевывает. На Страшный суд следует являться в теле. Надеюсь, госпожа помнит Ефрема Сирина, который свидетельствует: земля и море, звери, птицы и рыбы отдадут назад то, что поглощено и переварено. Ученые называют это круговоротом веществ в природе».
«Да, я понимаю. А что потом?»
«Потом… – будто собираясь подхватить ее под локоть, старик протянул руку. Почтительный жест замер на полдороге. – Потом раскроются книги, содержащие свидетельства обо всем содеянном и выстраданном людьми. Если у госпожи больше нет вопросов…»
«Есть, – она смотрела на бледные тела: их выплюнули бессловесные твари. – Этот художник… Он жил в Средние века?»
«Ну-у, – старый гид замялся. – Некоторые судят формально, говорят: в Италии уже Высокое Возрождение. Но здесь, на севере, гуманизм еще продирался сквозь вечные запреты. Отсюда и жестокость, и несвобода. Можно сказать, средневековые…»
Когда расплачивалась, дала больше, чем договаривались.
Старик протянул карточку: «Если госпоже понадобятся мои услуги, буду счастлив. Приятно иметь дело с человеком, который разбирается в живописи… А вы? Как бы его назвали?»
Сделала вид, что не поняла: «Всего вам доброго, желаю много туристов». Успела отойти на порядочное расстояние.
«Госпожа, госпожа!» – смешной старик бежал за ней, прихрамывая на левую ногу. Раньше, пока ходили по музею, не заметила его хромоты. Заставила себя остановиться: старый человек, к тому же калека.
«Если госпожа и вправду приедет, – старик улыбался, перемогая одышку, – я устрою замечательную экскурсию, госпожа не пожалеет. Инквизиция. О! – он замахал руками, опережая возможные возражения. – Госпожа не представляет себе, до какой степени это увлекательная тема. В особенности орудия пыток. Прошу вас, только представьте…»
«Я знаю, – дождавшись момента, когда можно вставить слово, она перебила мягко. – Видела в музее». – «В музее? В каком?» – старик ужасно оживился. – «Религии и атеизма». – «О! – Ей показалось, колченогий старик даже подпрыгнул. – Исключительно тонкая мысль. Я всегда полагал, что там, где дело доходит до пыток, религия ничем не отличается от атеизма. Может быть, госпожа подскажет, где находится этот музей?» – «В Петербурге. В России». – «О! – он снова восхитился. – И какие орудия там представлены?» – «Уже никакие. Теперь там просто собор».
«Просто собор? Восхитительно, лучше не придумаешь, – стариковские глаза вспыхнули, будто мысль о соборе наполнила его безмерной радостью. – А раньше, раньше?» – он перетаптывался на месте, похоже, от избытка чувств. «Обычные, – ей хотелось закончить разговор. – Испанский сапожок, дыба, какие-то щипцы. Точно не помню…» Старик засопел разочарованно: «А Кресло допроса? Поверьте, это тоже самое обычное приспособление, во всяком случае, в Нюрнберге его применяли вплоть до 1846 года. Обнаженного узника усаживали так, что при малейшем движении в его кожу вонзались шипы. Чтобы усилить муки, под сидением разводили огонь… Не правда ли, жаль?» – «Да», – она кивнула, представив себе муки агонизирующей жертвы. «Вот и я говорю: через сто лет очень бы пригодилось. Только представьте, как бы они запели…»
«Вы… Ваша семья пострадала от нацистов?» – она поняла, какой Нюрнберг он имеет в виду.
«А Охрана колыбели! – Казалось, колченогий старик ее не слышит. – А Испанский осел! Иногда его называют Креслом иудеев… Да-да, я всегда говорил: Россия – великая страна».
Она подумала: при чем здесь Россия? Точно из эмигрантов – какой-нибудь первой волны.
«Простите, но мне пора», – на этот раз отбросив церемонии. «Боже мой! – он вскрикнул испуганно. – Госпожа должна простить меня. Всему виною мой возраст. Я забыл самое главное: Дочь дворника. Никто не знает, почему оно так названо, но это орудие является великолепным примером огромного разнообразия систем принуждения, которые применялись…» – последние слова он выкрикивал ей в спину.
Свернув за угол, зашла в кафе. Заказала кофе. Сидела над чашкой, прислушиваясь к тихой музыке, механической, будто в кафе играл автомат. Демоны, одетые в костюмы времени, шли по кругу, ступая по полям шляпы – каждый в своем особом обличии: статная дама с высокими средневековыми рожками… толстая тетка, похожая на дуэнью… Рука об руку с ними брели голые фигурки, которых извергли звери, птицы и рыбы…
Человек-дерево смотрел на нее, повернувшись вполоборота.
Под его взглядом вспомнила вопрос старика: «А вы? Как бы вы его назвали?»
Отодвинула нетронутый кофе. Это всплыло само: предвестие Зла.
– Хозяева́! Есть кто живой?
Голос доносится с улицы. Она встает, распахивает створку.
За окном парень – щуплый, одетый в красную футболку: узкий лоб, волосы мышиного цвета. Голубоватые глаза.
– Здрасьте! Машинного масла не дадите? Капельку…
«Помянешь черта, он и явится, – она усмехается про себя. – Видимо, сосед. Вечером идти, подписывать…»
– Ну, здравствуй, коли не шутишь. Ты с какого участка?
– Я-то… – он сводит белесоватые бровки, будто собираясь с мыслями. – А чё? Ну, работаем тут. Бригадой. Дома вон красим. Случайно не интересуетесь? И возьмем недорого. Если чохом, в два слоя, ну… выборочно пройтись харчоткой, проолифить… Короче, пятьдесят…
– Пятьдесят? – она смотрит в голубоватые глаза. – За пятьдесят я сама тебя покрашу. Разрисую в лучшем виде. Как бог черепаху. Так что хромай отсюда, птица небесная.
– Учтите, другие запросят больше, – парень бормочет, как ни в чем не бывало. – Те еще рвачи. Особенно хачики. Пользуются, что народ цен не знает. На другой год краска слазит, а их и нету…
Что-то дрожит в воздухе, марево, похожее на фосфоресцирующий туман. Будь у нее пистолет, кажется, взяла бы и пристрелила…
Она захлопывает створку. Никого бы она не пристрелила, все это глупости, фигура речи. «И что я на него напустилась?.. Парень как парень. Не такой уж идиот, если хочет заработать. Найти выгодный заказ. В наше время таких тысячи: ходят, ищут сезонную работу».
Парень идет направо, в сторону соседского дома. Сквозь стекло она видит его спину: на красной футболке белеют серп и молот. Орудия труда, освященные советской традицией, шевелятся между лопатками – в такт шагам…
Она ложится на диван. Под руку попадается книжка, от которой она отвлеклась, вспомнив смешного старика.
Книжка открывается сама собой, будто кто-то из прежних читателей переломил переплет. Сверху, крупными буквами: ПЯТАЯ ГЛАВА. Убивая время, можно начать с любого места.
Актовый зал озарен светом огромной люстры. Рабочие, инженеры, техники пришли на митинг прямо с рабочих мест. Рабочий день только что закончился. Еще каких-нибудь двадцать минут назад они стояли у станка, у кульмана или сидели за рулем машины, думая только о том, о чем каждый советский человек должен думать на своем рабочем месте. Но здесь, в этом зале, их объединяет общая тревога за судьбу их великой страны. Враг не дремлет! Они собрались, чтобы дать отпор коварным замыслам.
Ряды заполнены до отказа. Некоторые пришли семьями. В третьем ряду – супруги Стоговы. Вот сидит Егор Петрович, глава рабочей династии. Рядом с ним – Нина Андреевна, его спутница жизни. В одном ряду с родителями расположились их дети: Сергей и Наталья. Молодые люди только начинают свой рабочий путь…
«Даже не второсортное… Бред, рассчитанный на птичьи мозги…» – она пытается сосредоточиться на слепеньких буквах.
…начинают свой… путь. На сцене, за столом, покрытом кумачовой скатертью, расположились лучшие люди предприятия: секретарь партийного комитета, директор, передовые рабочие. Над их головами, как солнце, стоящее в зените, – огромный портрет товарища Сталина. Вождь и учитель смотрит на тех, кто собрались в зале. Мудрые глаза заглядывают в каждое сердце, будто вопрошают: с чистым ли сердцем ты пришел сюда?
На трибуну поднимается секретарь парткома. Он тоже взволнован, но скрывает волнение.
– Товарищи! – секретарь парткома обращается к притихшему залу. – События на биологическом фронте со всей остротой поставили вопрос о борьбе двух течений в нашей науке – материалистического и идеалистического. Космополиты от биологии, в своем зоологическом презрении ко всему советскому, покусились на самое святое. Они утверждают, что свойства будущего человечества определяются не успехами классовой борьбы, а лжезаконами генетики, продажной девки империализма…
Она расстегивает кофточку. Слишком жарко. Мертвые строчки склеиваются. Она тянется к телефону, набирает короткий номер: в Петербурге +36 °C. По области на градус меньше.
…По мнению этих горе-ученых… горе-ученых… наше будущее заложено в 1700 спермин, которые могут быть заключены в одну-единственную горошину… – секретарь парткома пережидает смех.
«Нет, не могу. Надо что-то придумать… На озеро, что ли, съездить?» – она смотрит на щиколотку с сомнением: лишний раз беспокоить не стоит… —
* * *Он отрывает голову от подушки, приподнимается на локте, чувствуя себя разбитым. Неудивительно: заснул среди дня, даже не раздевшись. Надо встряхнуться. В таких случаях помогает кофе. Но, взглянув на часы, отказывается от этой мысли: «Поздно. Ночью не засну».
Нашаривает тапочки. Все еще чувствуя затекшие суставы, выходит на крыльцо.
«Какой уж тут кофе! И так не продохнуть». Вода, нагревшаяся за день, кажется сладковатой и приторной. Но на улице все-таки легче. В доме невыносимая духота.
Ни ветерка. Все замерло, дрожат одни осины. Парень, уехавший в Сосново за маслом, обещал вернуться завтра во второй половине. «Завтра суббота, – шевеля подпухшим языком, ощупывает острые корни. – Поеду в воскресенье. В принципе, можно и в понедельник… С поезда – в редакцию, отвезти готовые главы. Потом к стоматологу. Съезжу, заодно и повидаемся», – поморщился, представив себе женщину, рабыню собственной матери: приходит, садится на кухне. Прежде чем лечь в постель, ей не терпится поговорить. Добро бы жаловалась на материнские капризы, он бы понял и посочувствовал. Но ее-то тянет на философию, хотя какой из бабы философ! Ни фундаментальности, ни глубины, основанной на серьезном и вдумчивом чтении. Сплошь случайные мысли. Недавно сказала: «Все люди связаны меж собою». – «В смысле, родственники? Родители, дети…» – неловко сидеть истуканом, откликнулся, чтобы поддержать разговор. Замотала головой: «Нет-нет! Именно все». Хотел переспросить: и каким же это образом? А главное, что значит – все? Человечество или только соотечественники? Или соседи? Или – вспомнил Николая Федорова, которым увлекался в девяностые, – живые и мертвые? Но не стал. Наверняка не читала. У нее всегда так: сегодня – одно, завтра – другое. Мысли-однодневки. Сорная трава. Месяц назад утверждала прямо противоположное: что-то о границах, разделяющих даже самых близких.
Ждал, пока наговорится, уйдет наконец с кухни… В памяти всплывает женское тело, и надоевшее, и в то же время… Он садится на скамейку, сует руку в карман. Взгляд, теряя фокус, плывет, огибая камень…
«Надо туда, в дом…» Над ухом зудит комар. Он машет свободной рукой, отгоняя назойливое насекомое. Но – поздно: птица, зажатая в кулаке, опала, обернувшись снулой рыбой.
В звенящей тишине вьются крылатые тельца. Быстрые и бессмысленные, как женские мысли, похожие на молекулы газа, заполняющего любое пространство. Он чувствует разочарование. Последнее время это случается все чаще: быстрые и бессмысленные усилия, которые ничем не заканчиваются. Во всяком случае, когда воображение подсовывает образ этой женщины.
Всегда нравились молчаливые. И работящие – как его мать.
Или девочка, в которую был влюблен в юности. Стоял, скрывшись за занавеской, смотрел, как она ходит по участку. Когда пришла за цветами, сидел на крыльце. Мать что-то объясняла. Боялся поднять глаза, сидел, прислушиваясь, делая вид, что читает. Обычно она носила брюки. Работая в цветнике, надевала ситцевое платье. Голые ноги заедали комары. Била себя по голеням, по икрам, по коленям. Садясь на корточки, поддергивала платье. По ночам, ныряя с головой под одеяло, он видел эту картинку и слышал звонкие шлепки. Особенно донимали шлепки… Родители спали в соседней комнате. Забивал рот одеялом. Однажды все-таки услышали. Мать – белая ночная рубашка: «Сынок, тебе плохо? Ты так стонал…»
Так стонал. Замер, всеми пальцами вцепившись в полотенце. Лишь бы не подошла, не сдернула одеяло…
Постояла и скрылась. Невнятный отцовский голос, короткий всхлип пружин. Дождавшись мертвой тишины, встал, подкрался к диванчику. Нащупал маленькую подушку. Собственно, даже не подушку – вышитую наволочку, набитую старыми тряпками. Мать называла думочкой. Смял полотенце, пихнул комком. С этих пор держал при себе, пристраивал рядом со своей подушкой. Ночью, когда являлись шлепки и картинка, совал руку в ее нутро. Вытягивал полотенце, расправлял под одеялом. Потом комкал и пихал обратно. Днем, проходя мимо, старался не смотреть: боялся, что родители что-то заподозрят, влезут вовнутрь, разорят…
Когда заблудились, вел себя как настоящий мужчина. Вспомнил все, что читал о лесе. Главный ориентир – мох, растет на стволах деревьев, всегда с северной стороны. Не его вина, что в книгах пишут одно, а в жизни выходит иначе. Не потому, что книги врут. Бывают разные леса. Если бы заблудились в тайге, сама бы убедилась. Не стала бы все портить, говорить глупости…
– Здравствуйте. Вы меня помните?
Он вздрогнул и повернул голову. Солнце, ускользающее на запад, поджало лучи.
За калиткой стояла женщина: глядя против света, он не разобрал лица. Только светлые брюки, желтоватая кофта, коротко стриженные волосы.
– Здравствуйте, – кивнул.
– Дело в том, что я оформляю наследство. Ужасная волокита. Уйма документов. Конечно, надо было давно, но знаете, как бывает… – женщина развела руками. – Соседи должны подписать. Я имею в виду, собственники. Ваша мама… Или отец. Короче говоря, те, на кого оформлена дача…
– Их нет. Собственник – я, – оглянулся опасливо, словно родители, услышав опрометчивые слова, могли обидеться. – Только я не вполне понимаю…
– Честно говоря, – она взялась за штакетину, – я тоже. Приняли закон. Знаете, новая метла… Кадастровый документ должны подписать соседи. Простите, – она сняла руку с калитки. – Вы сказали: их нет. Надеюсь, ваши родители… ваша мама… Как она себя чувствует?
– Авария. – Сказал и прислушался. – Там, на шоссе, – махнул рукой в сторону железной дороги, откуда доносился шум проходящего поезда.
– На шоссе? – она сделала шаг назад.
– Лобовое столкновение. Они ехали по своей полосе. Встречная машина пошла на обгон, – он объяснил словами милицейского протокола и отвел взгляд, лишь бы не увидеть тела, лежащие на обочине. Когда добрался до места, их лица уже прикрыли газетами: скорей всего, сами милиционеры. Или врач, приехавший на скорой. Проезжающие машины двигались медленно, будто оказывая уважение чужой смерти. На самом деле – благодарили свою: слава богу, их смерть опоздала к месту событий, зависла в пробке на выезде из города.