Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков. Том 3. С-Я - Павел Фокин 26 стр.

«Мне нравилось все в этой женщине: ее ненавязчивые остроты, отсутствие показного и наигранного, что – увы! – встречается нередко у профессиональных юмористов.

Как-то Тэффи оставили ночевать у знакомых, но положили в комнату без занавесок, а постель устроили на слишком коротком диване. Когда наутро ее спросили: „Как вы спали, Надежда Александровна?“, она ответила: „Благодарю вас. Коротко и ясно…“ Ну разве не прелесть?

А вот заключительное четверостишие одного ее стихотворения, написанного в эмиграции, запомнилось мне на всю жизнь:

Чувствуется в этих строках неизбывная тоска. Может быть, так причитали еще при царе Алексее Михайловиче…» (Л. Белозерская-Булгакова. Воспоминания).

«Тэффи все же, как и полагается юмористке, была неврастенична, и даже очень неврастенична, хотя и старалась скрыть это. О себе и своих переживаниях она говорила редко и, по ее словам, „терпеть не могла интимничать“, ловко парируя шутками все неудачные попытки „залезть к ней в душу в калошах“.

– Почему – в калошах? – удивленно спрашиваю я.

– Без калош не обойтись, – объясняет она. – Ведь душа-то моя насквозь промокла от невыплаканных слез, они все в ней остаются. Снаружи у меня смех, „великая сушь“, как было написано на старых барометрах, а внутри сплошное болото, не душа, а сплошное болото.

Я смеюсь. Но Тэффи даже не улыбается» (И. Одоевцева. О Тэффи).

У

УДАЛЬЦОВА Надежда Андреевна

Живописец. Училась в художественной школе К. Юона (1905). Работала в студии В. Татлина. Член группы К. Малевича «Супремус» (1916).

«Удальцова приходила часто и тихо-вкрадчиво разговаривала о кубизме. Как бы подтверждая кубизм, она имела очень интересное лицо черной монахини со сдвинутыми, смотрящими в двух совершенно разных выражениях глазами, с несколько деформированным кубистическим носом и тонкими монашескими губами. Она больше всех понимала кубизм и серьезнее других работала» (А. Родченко. О Татлине).

УЛЬЯНИНСКИЙ Дмитрий Васильевич

Библиограф, библиофил, собиратель портретов, книжных знаков. С 1885 служил в Управлении Московского удельного округа. Председатель Русского библиографического общества при Московском университете (1902–1910). Покончил с собой.

«Д. В. был совершенно исключительный библиограф и библиофил, по меткому выражению Султанова, „поэт книги“, всю жизнь отдавший книге и живший последние 10 лет исключительно интересами „Библиографического Общества“, где он много и продуктивно работал. Несколько суховатый, замкнутый, всегда ровный и корректный Д. В. оживлялся, когда говорил, или вернее „живописал“, о книгах; обладая прекрасной памятью, он знал русскую книгу так, как никто другой. Заслуги его в области библиографии огромны: ему принадлежит честь удачного разрешения проблемы описания книг, меткого и точного определения „редкой книги“ и весьма ценного описания первых „книжных росписей“. Его трехтомное описание собственной библиотеки долго будет служить настольной книгой каждого русского библиофила. С Д. В. мы виделись ежедневно на службе; по служебному его адресу получались им антикварные книжные каталоги, и в момент их получения все служебные дела откладывались. Немедленно просматривался каталог, и, в случае надобности, Д. В. тут же писал письмо о присылке ему нужной книги, а в тех случаях, когда он боялся, что письмо может опоздать, он посылал телеграмму. Антикварные каталоги П. П. Шибанова (а других в то время печатных каталогов в Москве не выходило) он просматривал еще в корректуре. По вечерам мы с Д. В. часто делали обходы московских букинистов.

Д. В. был большой педант по службе, а еще больший по отношению к своей библиотеке, все библиотечное хозяйство у него было в образцовом, идеальном порядке. Около большого письменного стола в его кабинете, бывшем в то же время его библиотекой, стоял небольшой столик-шкафик, сделанный по особому его заказу, заключавший в себе карточки его каталога… довольно большого формата; на обороте этих карточек заносились им все сведения о каждой из книг, которые он находил в антикварных каталогах, или каких-либо сочинениях; записи эти велись регулярно в течение многих лет. Эти-то записи и дали тот богатейший материал, по которому Д. В. составил знаменитое описание своей библиотеки. Помимо этого каталога, был другой – инвентарный, с точнейшими записями, откуда, когда попала каждая книга в его библиотеку; эти записи сопровождались интереснейшими его примечаниями и заметками, служащими яркой характеристикой самого владельца библиотеки. Никаких пометок на книгах Д. В. не делал, и, покупая книгу, он не допускал в ней никаких дефектов; таких покупателей букинисты называли в Москве „чистоплюями“.

По своим вкусам Д. В. был настоящий москвич, горячо любивший Москву с ее особым укладом жизни. Жил Д. В. скромно, и единственной его слабостью в начале 90-х гг. было участие в любительских спектаклях, но и от этого он скоро отказался, хотя всю жизнь оставался большим театралом и горячим поклонником Художественного театра. Он не курил, не пил, очень мало и редко играл в карты и все деньги тратил на книги. Жил он в казенной квартире, довольно поместительной для одинокого человека, и получал сравнительно по тому времени хороший оклад жалования.

…Очень часто по вечерам я, живя очень близко от него, заходил к нему, и для меня было огромным наслаждением знакомиться со всеми редкостями его собрания и поучаться из этого кладезя знаний. Чрезвычайно интересны были те вечера, когда приходили к нему с мешками книг так называемые „стрелки“, торговавшие книгами, не имея собственных ларьков. …В покупках Д. В. был очень расчетлив и не любил переплачивать, он умел покупать книги у букинистов: заметив интересную для него книгу, он откладывал ее небрежно в сторону, ни слова не говоря, и принимался долго торговаться за другую, менее интересную и менее редкую, и, уже уходя, задавал хозяину вопрос, сколько он хочет за отложенную им книжку, и, как бы нехотя, покупал ее, иногда очень дешево: я помню, как при мне он купил таким образом редкое издание Маржерета за 5 руб. Конечно, эти приемы можно было применять только у мало знающих книгу букинистов, а не у настоящих антикварных книжных торговцев, но последних, как известно, у нас было немного.

Отношение к книге у Д. В. было не только бережливое, но исключительно любовное, которого мне не приходилось встречать ни у одного библиофила. Я помню, как один посетитель привел его положительно в ужас, положив на раскрытую непереплетенную книгу другую, переплетенную и большую. Д. В. со свойственной ему исключительной аккуратностью держал в образцовом порядке всю обширную переписку с многими библиофилами: все их письма лежали в особых папках по алфавиту фамилий.

Кроме книг, у Д. В. была папка собранных им портретов всех русских библиографов, библиофилов, книгоиздателей, книгопродавцев и владельцев типографий: таких гравированных и литографированных портретов у нас вообще немного, не более 100, и Д. В. сумел и здесь достигнуть почти исчерпывающей полноты.

Между прочим нельзя не отметить, что Д. В. первый из всех наших библиофилов собирал „образцы шрифтов“ различных типографий. Описаний „образцов шрифтов“ мы не встречали ни у Геннади, ни у Остроглазова, ни у Минцлова, ни у Бурцева. Во II томе „Каталога“ Д. В. Ульянинского… приведены описания многих редких изданий, не поступавших в продажу, немало летучих мелких объявлений, пригласительных, билетов, меню, юбилейных памяток и т. п., собственно же „образцов шрифтов“ в этом отделе описано 57. Многие из „образцов“ изданы были чрезвычайно изящно и заключали в себе не только шрифты, но виньетки, бордюры, политипажи и типографские украшения. Казалось бы, что этот интересный и красивый материал в полной мере должен был заслуживать внимание наших библиофилов и библиографов, но последние, очевидно, смотрели на них как на прейскуранты и другие рекламные издания и ими совершенно не интересовались, их не собирали и не описывали. Д. В. Ульянинский, как настоящий библиофил и библиограф, первый оценил по достоинству эти издания.

…Известна трагическая кончина Д. В. Ульянинского: он не мог представить себе жизнь без собственной библиотеки, и 2-го февраля 1917 г. покончил с собой, бросившись под поезд. Библиотека его была куплена Румянцевским музеем» (В. Адарюков. В мире книг и гравюр).

УЛЬЯНОВ Николай Павлович

Живописец, театральный художник (c 1904 оформлял спектакли МХТ и его студий), книжный график, педагог. Ученик В. Серова. Член и участник выставок журнала «Золотое руно», объединений «Мир искусства», «Голубая роза», «Четыре искусства». Произведения: портреты А. Чехова (1904), К. Бальмонта (1909), В. Иванова (1920), «Автопортрет с парикмахером» (1914–1923), «Кафе» (1917) и др.

УЛЬЯНОВ Николай Павлович

Живописец, театральный художник (c 1904 оформлял спектакли МХТ и его студий), книжный график, педагог. Ученик В. Серова. Член и участник выставок журнала «Золотое руно», объединений «Мир искусства», «Голубая роза», «Четыре искусства». Произведения: портреты А. Чехова (1904), К. Бальмонта (1909), В. Иванова (1920), «Автопортрет с парикмахером» (1914–1923), «Кафе» (1917) и др.

«Ульянов сказал, что будет заниматься, если способная.

Замирая душой – будет, не будет? – бежала я теплым осенним днем родными арбатскими переулочками, мимо тихих особнячков в сиренях, с террасами в старые липово-тополиные сады. Мне было семнадцать лет.

Староконюшенный, 37, большой серый дом. Третий этаж, квартира 9. Трижды, как было велено, стукнула узорчатым медным кольцом в массивную темную дверь. Просторная сумрачная прихожая. Навстречу мне неслышной походкой вышел быстрый и легкий, как птица, седой человек. Артистическое изящество и вместе с тем четкая собранность облика, очень прямая посадка головы, юношеская, до конца сохранившаяся стать, пристальный, все в себя вбирающий светлый взгляд. Таким он остался в моей памяти с первой встречи и навсегда: подвижным, жизнелюбивым, остроумным, с готовой сорваться с губ шуткой. …Искусствоведы называли его „художником гениального вкуса“.

Протянул мне тонкую руку, приветливым жестом пригласил в мастерскую. Я подивилась очень большой, светлой – окна „фонарем“ – увешанной картинами комнате.

…„Кто из художников вам больше всего нравится?“ Ответила без запинки: „Врубель“. …И еще спросил: „Врубелевский «Пан» злой или добрый?“ Я молчала. Тогда он ответил сам: „Пан – это природа. А природа не злая и не добрая. Она просто – природа“. И разговор у него был острый, легкий, как он сам.

…Николай Павлович жил среди своих картин, и это было прекрасно. На двери его мастерской висела палитра красного дерева – память о Серове. На левом от входа столе стоял гипсовый, под бронзу выкрашенный бюст Анны Семеновны, молодой [жена, Глаголева-Ульянова. – Сост.], работы Шервуда.

…Недоброжелатели называли Николая Павловича „затворник из Староконюшенного“. Затворником он никогда не был, шел в ногу с жизнью, от жизни никогда не отставал. И никогда не был одинок, всегда около него были друзья, почитатели. Не было в доме Ульяновых празднословия, докучливых бытовых разговоров. …Воздух в их доме был пропитан искусством, в нем не было старости. Было молодо, легко, интересно. Николай Павлович всех заражал своим жизнелюбием, люди около него молодели.

…Ум Николая Павловича был всеобъемлющ. Он интересовался всем: политикой, литературой, наукой, историей – от древности до наших дней. Не любя „князей церкви“, знал историю всех римских пап, судьбу и характер каждого, ко многому относился с юмором. Своим насмешливым испытующим взором видел человека насквозь, но был очень деликатен, сдержан, больше слушал, чем говорил. Мнение свое о людях высказывал редко и неохотно. Даже художников, совершенно ему противоположных, никогда не критиковал. Если уж очень кто-нибудь или что-нибудь возмущало – высказывался коротко и уничтожающе» (К. Киселева. О Николае Павловиче Ульянове и о людях, его окружавших).

«Человеку вдумчивому, проникновенному, самостоятельному в суждениях, новатору в искусстве – Ульянову, по моим представлениям, в полной мере соответствовало звание „художник“. Николай Павлович дружил со Станиславским, высоко ценил Голубкину, был знатоком искусства и глубоким исследователем. Он с увлечением изучал русскую историю. Как никто в России, он знал эпоху Пушкина. Его гениальный парный портрет „Пушкин с Натальей Николаевной на балу в Зимнем дворце“ поражает художественной достоверностью, потрясающей способностью проникновения в психологическую атмосферу эпохи. Вы смотрите на портрет и полагаете, что наблюдательный, умный рисовальщик Николай Ульянов сам был на том балу в Зимнем. А на деле живое воображение, достоверное знание позволили художнику создать прекрасную иллюзию, добиться эффекта присутствия» (С. Коненков. Мой век).

УМАНОВ-КАПЛУНОВСКИЙ Владимир Васильевич

Поэт, переводчик. Сборники оригинальных произведений и переводов «Баян» (1888), «Словенская муза» (1892), «Незаметные драмы» (1899), «Мысли и впечатления» (1899). Участник литературных вечеров Ф. Сологуба.

«Этот господин носил с собой огромный альбом, в который просил всех встречавшихся ему „поэтов“ вписывать стихи. Кроме альбома, он носил щеголеватую булавку в широком пластронном галстуке, выутюженный костюм и на руках перстни. Впрочем, последних, может быть, и не было; но тем хуже тогда для этих перстней: в совокупности с его выхоленными усами они дополнили бы впечатление необычайной самодовольной глупости, которая „так и перла“ из поэта» (В. Пяст. Встречи).

УШАКОВ Дмитрий Николаевич

Филолог-лингвист, автор трудов по диалектологии, орфографии, орфоэпии и общему языкознанию. Редактор и составитель «Толкового словаря русского языка» (т. 1–4, М., 1935–1940).

«Дмитрий Николаевич был самым очаровательным человеком, каких я встречал в жизни: живой, умный, изящный, точный, озорной – редкое сочетание качеств в одном человеке! И все это в соединении с исключительным благородством мыслей и чувств, с безупречной честностью в науке, в деятельности и в жизни.

И его любили не только мы, его ближайшие ученики, его близкие и домашние друзья, его любили и учителя, и ученые разных стран, и студенты, и простые люди.

Не любили его чиновники, сектанты марровского толка, завистники и мракобесы.

Располагал к себе Дмитрий Николаевич прежде всего своей внимательностью, простотой и „уважительностью“ к любому, кто к нему приходил. Он ни к кому не относился наперед неуважительно, хотя умел острым прозвищем, колким юмором и пародией заклеймить и дурака, и жулика, и полноценного мерзавца.

В Дмитрии Николаевиче было много „чеховского“ – и его отвращение к фразе, его простота и изящество, его тонкий юмор. Недаром в его кабинете рядом с Пушкиным висел и портрет Чехова. Это были его любимые писатели.

И до чего же он понимал и чувствовал людей, и как его коробила любая фальшь и пошлость. А это тоже ведь „чеховское“. К тому же Дмитрий Николаевич замечательно читал Чехова… Великолепный мастер и знаток русской речи и талантливейший хозяин интонации и повествования. И все так просто и непринужденно» (А. Реформатский. Из «дебрей» памяти).

«Дмитрий Николаевич был просветителем. Не просвещенцем, а просветителем в том высоком смысле, который скрывается за этим словом. Это педагог, педагог от Бога. Это ученый-языковед. Это собеседник очаровательнейший. Если одним словом сказать о нем как об ученом, художнике, личности, это человек Возрождения по всем своим качествам. …У него было идеальное ухо. У него был меткий верный глаз. Речь его была несравненна, я такой речи никогда ни у кого не слышал. Это был златоуст. Казалось, что он не говорит, а… это был речевой бокал. У него были золотые руки. Ну ученый, ну языковед… Но он мог сложить печь! И никто не знал, где он этому ремеслу учился. Слесарное, столярное дело, электротехника – во всем он разбирался. Ну а о живописи и говорить нечего… акварели, холсты, карандашные рисунки. …Это была одаренность, появившаяся с рождения. Казалось, ему все давалось без особых усилий, но, конечно, это был огромный труд» (Л. Озеров. Из выступления на юбилейном вечере).

Ф

ФАЛЬК Роберт Рафаилович

Художник. Занимался в школах-студиях К. Юона и И. Машкова (1904–1905), а также в Училище живописи, ваяния и зодчества (1905–1909), где особое влияние на него оказали В. Серов и К. Коровин. Участник выставок журнала «Золотое руно» и объединения «Бубновый валет». Автор работ «Московский дворик» (1912), «Церковь Ильи Обыденного» (1912), «Дама в красном» (1918), «Обнаженная в кресле» (1922).

«Работы Фалька не вызывали к себе такого страстного отношения, как произведения его друзей и единомышленников. Они не возбуждали ни восторгов, ни критических замечаний, кипевших и бурливших около картин других основателей „Бубнового валета“.

По природе замкнутый, скованный какими-то внутренними тайнами от посторонних переживаний, Р. Р. Фальк среди других сверстников по выставочной организации казался„не от мира сего“, но он был ближе всех к классике. И в его искусстве чувствовалась тяга к раздумьям» (В. Лобанов. Кануны).

«На первой же выставке „Бубнового валета“ у Фалька купили картину, кажется, за 300 рублей. Сумма по тем временам немаленькая, но и не столь велика, чтобы путешествовать с полным комфортом. Фальк поехал в Италию. Прошел ее пешком, обедал в придорожных трактирах (тратториях), ночевал в дешевых постоялых дворах (альберго). …В Италии он ничего не писал, не рисовал, просто наслаждался свободным своим странствием по прекрасным городам, бродил по улицам и переулкам, вдоль каналов, по берегам рек, по голубым холмам. Даже музеи его привлекали менее, чем живая жизнь среди веселого, доброго народа. …Интересно, что мастеров Высокого Возрождения он словно бы, по его словам, там не заметил. Привлек его внимание Джотто своей тяжеловатой простотой и наивностью (ведь это было время бубнововалетских вкусов Фалька). Огромное впечатление произвели мозаики Равенны, и оно осталось у него на всю жизнь, он сам стремился к „драгоценной“ живописи и ценил художников, обладающих тайной сияющего цвета: Сезанна, Руо» (А. Щекин-Кротова. Становление художника).