Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков. Том 3. С-Я - Павел Фокин 27 стр.

«На первой же выставке „Бубнового валета“ у Фалька купили картину, кажется, за 300 рублей. Сумма по тем временам немаленькая, но и не столь велика, чтобы путешествовать с полным комфортом. Фальк поехал в Италию. Прошел ее пешком, обедал в придорожных трактирах (тратториях), ночевал в дешевых постоялых дворах (альберго). …В Италии он ничего не писал, не рисовал, просто наслаждался свободным своим странствием по прекрасным городам, бродил по улицам и переулкам, вдоль каналов, по берегам рек, по голубым холмам. Даже музеи его привлекали менее, чем живая жизнь среди веселого, доброго народа. …Интересно, что мастеров Высокого Возрождения он словно бы, по его словам, там не заметил. Привлек его внимание Джотто своей тяжеловатой простотой и наивностью (ведь это было время бубнововалетских вкусов Фалька). Огромное впечатление произвели мозаики Равенны, и оно осталось у него на всю жизнь, он сам стремился к „драгоценной“ живописи и ценил художников, обладающих тайной сияющего цвета: Сезанна, Руо» (А. Щекин-Кротова. Становление художника).

«Странный это был человек. Впрочем, эпитет „странный“ я выбрал неподходящий и малоубедительный, потому что к кому только он ни приложим, особенно среди племени живописцев, и лишь теперь, чуть ли не четверть века после его кончины, я более выпукло ощущаю в нем те черты, которые это прилагательное продиктовало.

Вспоминаю, что были у него две излюбленные темы, которые он изо дня в день развивал перед своим слушателем, кем бы тот ни был. Первая вызывалась его непреходящей уязвленностью, его обидой на все и всех, на того, кто с ним сидел, и заодно и на его соседа, за то, что он, в Москве такой, мол, прославленный и знаменитый художник, ученик самого Серова, профессор Вхутемаса, здесь очутился чуть ли не у разбитого корыта. В колыбели и кормилице художников никто на него не обращает должного внимания, и свою художественную карьеру он должен начинать с нуля. Для чего же нужно было ему прилагать невероятные усилия, чтобы с превеликим трудом исхлопотать десятилетнюю „творческую командировку“ для изучения французского искусства?

Закончив эту часть своей огненной речи, он – и это опять-таки было изо дня в день – переходил на изъявления любви к Парижу. Он рассказывал о том, как много путешествовал, как когда-то, за отсутствием „разменной монеты“, пешком исходил пол-Италии – Тоскану с Умбрией, Венецию с Римом, но более прекрасного города, чем Париж, нигде не приметил. При этом он неизменно добавлял, что Париж в этом отношении сравним с одним только Петербургом, и он не знает, кому отдать предпочтение, и свой панегирик всегда заканчивал словами: „Оба лучше“.

Любопытно, что ему нравилась не столько французская столица в целом, сколько каждый парижский округ, взятый „сам по себе“, и он настаивал на том, что ни один из них не похож на соседний, что в каждом своя особенная душа и своя жизнь. Этим и объясняется, что за время своего пребывания в Париже он переменил чуть ли не полтора десятка обиталищ, причем каждое из них находилось в другой части города.

Он поистине боготворил Сезанна, а из своих современников, кажется, питал глубокое уважение к одному только Сутину, что, по его же словам, по-видимому, не было взаимным. Но, как известно, Сутин в каком-то смысле был медведем и скуп на комплименты, а Фальк любил профессорским тоном – педагогические навыки не мог изжить – объяснять своим слушателям, вероятно и Сутину, в чем величие Сезанна, словно он открыл в нем что-то, о чем его собеседники не могли и подозревать, что лучше сезанновского „Мальчика в красном жилете“ он ни одной картины не видал, и при этом добавлял, что сверкание сезанновских красок только показывает, в каком болезненном состоянии находится современное искусство.

Фальк рассказывал, что специально ездил в Прованс, чтобы присмотреться к тому пейзажу, который прельщал его кумира, увидеть своими глазами прозрачность того света, который на своих полотнах сумел передать Сезанн, но со скорбью в голосе признавался, что специфический свет и аромат Прованса, как он ни старался, ему передать не удалось.

Фальк, который начинал свою художественную карьеру, примкнув к группе „Бубнового валета“, в зрелые годы всячески отрекался от каких-либо крайностей в искусстве, от абстрактной живописи, уверяя, что все эти модные „наваждения“ в лучшем случае ведут к случайной даче, но исповедующие эти теории художники остаются глухими к цвету. Я вспоминаю, как при мне он однажды чуть не рассвирепел, когда кто-то, возражая ему, назвал его представителем изобразительного искусства. С не свойственной ему резкостью он оборвал своего собеседника, прошипев: „Я ничего не изображаю, я творю“…» (А. Бахрах. Роберт Фальк).

ФЕДОРОВ Александр Митрофанович

Поэт, прозаик, драматург. Публикации в журналах «Русское богатство», «Мир Божий», «Живописное обозрение», «Родник». Сборники «Рассказы» (т. 1–2, СПб., 1903), «Пьесы» (СПб., 1903), «Сонеты» (СПб., 1907, 1911), «Песни земли» (М., 1909), «Стихотворения» (СПб., 1909). Романы «Земля» (М., 1905), «Природа» (СПб., 1906), «Камни» (СПб., 1907), «Бумажное царство» (М., 1916), «Заря жизни» (М., 1916), «Солнце и кровь» (М., 1917), «Солнце жизни» (т. 1–2, М., 1917), «Моя весна» (М., 1918). Друг И. Бунина. С 1920 – за границей.

«Очень в себе уверенный сангвиник, подвижной, любящий путешествия» (В. Муромцева-Бунина. Жизнь Бунина).

«Если бы, однако, для поэзии было достаточно одних образов – г. А. Федоров был бы прекрасным поэтом. В его сонетах, в противоположность сонетам г-жи Вилькиной, – много ярких эпитетов и смелых уподоблений. „Песок пустыни – как желтая парча“, „мираж пишет сказки жизни“, „верблюд влачит за собой зной“, – все это не лишено красивости. Но в поэзии, кроме, так сказать, „абсолютной“ образности, мы ждем еще гармонии этих образов между собой и подчинения их общему замыслу; от стиха, кроме внешней правильности, мы требуем еще напевности, мелодии; мы хотим, наконец, чтобы поэт не только умел подбирать интересные метафоры, но в своем творчестве раскрывал бы пред нами свое миросозерцание, самостоятельное, достойное нашего внимания и глубокого прочувствования. Всего этого трудно ждать от г. Федорова» (В. Брюсов. Далекие и близкие).

ФЕДОРОВ Николай Федорович

Философ, представитель русского космизма, автор «Философии общего дела» (т. 1–2, М., 1913).

«Заведовал тогда огромной Румянцевской библиотекой маленький согбенный старичок с седой бородкой и усами, с жиденькими волосами на почти лысом черепе, очень бедно и странно одетый в какую-то старую женскую тонкую кофту-кацавейку; руки его были всегда засунуты в рукава, словно он ежился от холода. С зеленовато-желтого, бледно-смуглого худощавого старческого лица живо и остро пронизывал вас горящий взгляд черных запавших глаз. В нем было что-то очень странное, оригинальное, что-то от аскетических монахов, которых изображали итальянские художники. С него можно было бы писать Франциска Ассизского. Как я потом узнал, это и был своего рода святой – по своим высоким нравственным принципам и по аскетическому образу жизни.

Заметно было, что он заботился о том, чтобы посетитель в поисках нужного материала возможно шире и лучше был им обслужен. И потому он сам тащил большие тяжелые фолианты: „Вот здесь вы найдете нужное вам“, – говорил он.

Он был всесторонне образован – и научно, и литературно; не было вопроса, интересовавшего посетителя, которого не знал бы Федоров; тотчас же он начинал искать подходящую книгу или журнал. Приходит, например, инженер, которому нужно найти что-либо про какую-нибудь особенную гайку, и Федоров, подумав с минуту, уже знает, когда и в каком специальном журнале появилась статья, о ней упоминающая! И он отыскивал необходимый периодический журнал.

Иногда, отрываясь от чтения лежавшей передо мной книги, я любил наблюдать его. Он это замечал, а я чувствовал, что его это волнует – почему, мол, я не „занимаюсь“? И я снова начинал „заниматься“» (Л. Пастернак. Записи разных лет).

ФЕДОРОВА Софья Васильевна

Артистка балета. На сцене с 1899 (Большой театр, Москва). Партии: Кошечка («Спящая красавица»), Гюльнара («Корсар»), Старуха («Золотая рыбка»), Жоржетта («Парижский рынок»), Медора («Корсар»), Лиза («Тщетная предосторожность»), Жизель («Жизель») и др. В 1909–1913 выступала в «Русских сезонах» за границей. В 1918 завершила сценическую деятельностью. С 1922 – за границей.

«С. В. Федорова 2-я почти не выступала в центральных партиях. Когда она пробовала танцевать „Жизель“ или „Сказку о золотой рыбке“, это проходило незамеченным, но весь зал с нетерпением ждал последнего акта очередного балета, если было известно, что Федорова будет там танцевать очередной испанский танец. В них она обнаруживала себя как гениальная танцовщица заразительной, грозной, экстатической силы. Ее небольшая прекрасная фигурка, горящие глаза, огромный темперамент, казалось, заполняли всю сцену Большого театра. В ее исполнении не оставалось ничего от обычной безвкусицы балетных испанских танцев, едва ли имевших что-либо общее с подлинной Испанией. Ее танец воспринимался как самосжигание» (П. Марков. Книга воспоминаний).

ФЕДОРОВСКИЙ Федор Федорович

Театральный художник, архитектор. Декорации к спектаклям в театре Зимина и антрепризы Дягилева «Кармен» (1907), «Демон» (1909), «Снегурочка» (1910), «Жизнь за царя» (1914), «Хованщина» (1913), «Чародейка» (1913). В советское время – автор проекта звезд Московского Кремля.

«Трудно себе представить, чтобы в начале двадцатого века среди москвичей можно было воочию увидать живого новгородца пятнадцатого – шестнадцатого веков. А он ходил среди них, разговаривал, вольнолюбивый, строптивый, словно смело разглагольствующий на вече.

Такое впечатление производил воспитанник Строгановского училища, театральный художник Федор Федорович Федоровский. В кругу друзей его часто называли „три Фе“.

Дарование Федоровского начало быстро развиваться, когда он попал в „свиту“ Сергея Ивановича Зимина.

– Из него выйдет толк, – заметил Зимину, увидав театральные эскизы Федоровского, Мамонтов.

– Федоровский – одна из моих самых больших надежд, – сказал Зимин режиссеру своего театра Оленину, внимательно вглядевшись после слов С. И. Мамонтова в работы молодого строгановца.

Федоровского очень рано, еще в мастерских Строгановского училища, заприметили и взяли на учет „всевидящие очи“ В. А. Серова и С. И. Мамонтова. Они, видимо, не только привлекли к Ф. Ф. Федоровскому внимание С. И. Зимина и его театрального окружения, а в дальнейшем рекомендовали его и С. П. Дягилеву как живописца, хорошо чувствовавшего прошлое своей страны.

Дягилев, всегда жадно „хватавшийся“ за каждое новое дарование, за каждого талантливого человека, пригласил Федоровского в свою парижскую антрепризу и поручил ему оформление одного из ответственнейших спектаклей – „Хованщину“» (В. Лобанов. Кануны).

«Больше всего мне приходилось бывать около Федоровского в театре и в училище. Он покорял своей простотой. Иногда я провожал его домой после ночной работы. По дороге он рассказывал о Париже, где для гастролей Ф. И. Шаляпина писал декорации к опере „Хованщина“ М. П. Мусоргского у С. П. Дягилева. Он говорил, как должны быть довольны люди, которые занимаются искусством, и какое это счастье делиться им с народом. Потом внезапно переключался на разговор о природе и рыбной ловле. Рыболов он был серьезный, ловил рыбу всеми существующими способами, но больше всего любил спиннинг. На лето он нередко уезжал рыбачить. Как-то в разговоре он сказал, что в искусстве и в жизни „надо гнуть свою линию“. Эту фразу я запомнил, и она многое объясняла в жизни Федора Федоровича. Жил он тогда у Савеловского вокзала, но дорога до его дома проходила в разговорах незаметно» (В. Комарденков. Дни минувшие).

ФЕОФИЛАКТОВ Николай Петрович

Художник, график. Ведущий художник журнала «Весы», рисовал для журнала «Мир искусства», книгоиздательства «Скорпион» (создал марку издательства). Участник выставок «Алая роза», «Голубая роза».

«Где-то увидел Модест [Дурнов. – Сост.] рисунки какого-то безвестного автора, они его очень заинтересовали. Оказалось, что рисовал их какой-то юный писец на почтамте. Дурнов разыскал его и изъял из почтамта. Это и был Феофилактов. Как-то быстро совершилось превращение из почтамтского человека в „сверхэстета“. На лице появилась наклеенная мушка, причесан стал как Обри Бердслей, и во всем его рисовании было подражание этому отличному, острому английскому графику. Сильно проявлен и элемент эротики, как у Бердслея. Эротика была главенствующим мотивом в рисунках Феофилактова. Облик его был интересен. Он все старался держаться к людям в профиль, так как в профиль был похож на Оскара Уайльда. При всей талантливости его рисунки все же были на уровне любительства и дилетантизма» (С. Виноградов. О странном журнале, его талантливых сотрудниках и московских пирах).

«Феофилактов валялся на синем диване [в редакции „Весов“. – Сост.], иль зубы свои ковырял зубочисткой, иль профиль в ладони ронял… не верьте его „загогулинам“: страшный добряк и простак» (Андрей Белый. Начало века).

«Особое предпочтение отдавал „Греку“ [кафе в Москве. – Сост.] молодой жгучий брюнет Николай [Петрович] Феофилактов. Его виртуозные рисунки, сделанные в духе модного тогда английского художника Обри Бердслея, охотно печатались и „Весами“ и „Золотым руном“ и издательством „Скорпион“.

Н. П. Феофилактов долгие часы любил просиживать в кафе один или с друзьями.

– У „Грека“, – говорил он, – я обдумывал рисунки и обложки, убеждал себя и других в том, что мы, художники, должны по-новому истолковывать искусство!

– Я в существе своем, – замечал Н. П. Феофилактов, – прирожденный станковист, страстно люблю живопись, а графикой принужден заниматься по необходимости, для заработка, для того, чтобы у „Грека“ пить кофе, закусывать!

– Феофилактов с его компанией были забавнейшими людьми, – рассказывал добрейшей души человек Сергей Александрович Поляков. – Да и вся наша „скорпионовская“ компания чуть ли не ежедневно после редакции считала своим долгом, прежде чем пойти куда-нибудь в ресторан, посидеть у „Грека“. Там мы встречались с оживленно и весело беседующими художниками – Феофилактовым, Араповым, Дриттенпрейсом.

– Я часто удивлялся, когда они успевали работать, выполнять заказы, – замечал с улыбкой С. А. Поляков. – По-моему, главным их занятием было сидеть у „Грека“, спорить, обсуждать творческие дела, неудержимо мечтать, строить фантастические планы и подвергать жесточайшей критике виденное на выставке… Валерий Яковлевич [Брюсов. – Сост.] с улыбкой вслушивался в такие разговоры, медленно смакуя маленькими глоточками ликер. Балтрушайтис обычно мрачно молчал, а Борис Николаевич [Андрей Белый. – Сост.] страстно витийствовал, вскакивал во время беседы со стула, привлекая этим внимание не только нас, но даже и сидящей вокруг публики.

– Частенько, не закончив разговоров в редакции, мы продолжали беседу у „Грека“. Феофилактов иногда здесь же получал срочный заказ или уточнял подробности выполняемой работы. У „Грека“ все что-нибудь придумывали. Что-то медленно записывал Брюсов. Белый нервно набрасывал на меню строки новых стихотворений.

…Н. П. Феофилактов как-то признался, что первый вариант обложки для альманаха „Цветы Ассирийские“ он сделал на листочках меню.

– Не знаю, – заметил на это С. А. Поляков, – насколько, Коля [Феофилактов. – Сост.], ты глубоко и внимательно изучил ассирийские образцы и рисунки того времени, но обложка у тебя, по-моему, вышла занимательная. Она заслужила одобрение и „Русской мысли“…» (В. Лобанов. Кануны).

ФИГНЕР Вера Николаевна

Деятельница революционно-народнического движения, член исполнительного комитета «Народной воли», поэтесса, мемуаристка. Стихотворные сборники «Стихотворения» (СПб., 1906), «Под сводами» (СПб., 1909). Сестра Н. Фигнера.

«Она невысокого роста. Губы решительные, властные, во всем что-то благородно-соколиное. Но иногда при разговоре вдруг брови поднимаются, как у двенадцатилетней девочки, и все лицо делается трогательно-детским.

Я пристально приглядываюсь к ней. Какой цельный, законченный образ революционера, – „революционера, который никогда не отступает“ (ее выражение)! Слово, ни в чем не расходящееся с делом. Смелость на решительный шаг. И непрерывная борьба, – на воле со всероссийским императором, в шлиссельбургском каземате – с каким-нибудь злобным старикашкой-смотрителем. Из скудной тюремной библиотеки администрация изъяла все сколько-нибудь дельные книги. Сговорились голодовкою требовать отмены этого постановления. Книга в одиночном заключении – это три четверти жизни. „Голодовку, как я понимаю, – пишет Фигнер, – надо или вовсе не начинать, или предпринимать с серьезным решением вести до конца“. И она вела ее до конца. Один заключенный за другим, не выдержав, прекращали голодовку. Держалась одна Фигнер и медленно приближалась к смерти. Двое товарищей простукали ей, что, если она умрет, они покончат с собой. Только это заставило ее прекратить голодовку, – она ее прекратила с отчаянием и с разбитою верою в мужество товарищей. Лет через пятнадцать администрация вдруг решила восстановить во всей строгости тюремные правила, смягчения которых заключенные в течение многих годов добились путем упорнейшей борьбы, сидения в карцере, самоубийств. Вера Николаевна, не полагаясь уже на товарищей, решила бороться в одиночку. В объяснении с офицером-смотрителем она сорвала с него погоны, – величайшее для офицера бесчестие, – чтобы ее судили и там она бы могла рассказать о всех незаконных притеснениях, чинимых над ними. Несколько месяцев она жила в ожидании суда с неминуемо долженствовавшей последовать смертною казнью. Но дело предпочли замять.