Она очень нервна. От малейшего неожиданного шума вздрагивает, как от сильного электрического тока. Легко раздражается. Долгие годы одиночного заключения сильно надломили здоровье когда-то крепкой и жизнерадостной женщины. В большом обществе малознакомых людей держится замкнуто и как будто сурово, многим кажется высокомерной. Она сама пишет: „Тюремное заключение изуродовало меня: оно сделало меня, по отношению к обществу людей, чувствительной мимозой, листья которой бессильно опускаются после каждого прикосновения к ним. Присутствие людей тяготило, вызывало какое-то нервное трепетанье; потребность быть с людьми упала до минимума. Мне и теперь трудно быть много с людьми“.
При близком знакомстве она пленяет необоримо» (В. Вересаев. Литературные воспоминания).
«Карпович выстрелил в горло Боголепову – „ничтоже сумняся“, не спросив себя, нет ли у него детей, жены. „В Шлиссельбург он явился такой радостный и нас всех оживил“, – пишет в своих воспоминаниях Фигнер. Но если бы этой Фигнер тамошняя стража „откровенно и физиологически радостно“ сказала, что вы теперь, барышня, как человек – уже кончены, но остаетесь еще как женщина, и наши солдаты в этом нуждаются, ну и т. д., со всеми последствиями, – то, во-первых, что сказала бы об этом вся печать? во-вторых, как бы почувствовала себя в революционной роли Фигнер, да и вообще продолжали ли бы революционеры быть так же храбры, как теперь, встретя такую „откровенность“ в ответ на „откровенность“.
Едва ли» (В. Розанов. Опавшие листья).
ФИГНЕР Николай Николаевич
9(21).2.1857 – 13.12.1918Русский певец (лирико-драматический тенор), режиссер-постановщик, переводчик-либреттист, музыкальный деятель, пропагандист оперного искусства. Певческую карьеру начал в 1882 в Неаполе. На русской сцене с 1887. Пел в Мариинском театре (1887–1907), директор оперной труппы Народного дома в Санкт-Петербурге (1910–1915). Первый исполнитель партий Германна, Водемона («Пиковая дама», «Иоланта» П. Чайковского) и др. Брат В. Фигнер.
«Он являлся одним из тех немногих артистов, которые заняли первенствующее место на сцене не столько благодаря своим природным данным, сколько благодаря исключительному умению этими данными распоряжаться – умению, добытому огромным и неустанным трудом.
Вряд ли можно найти в истории певческого искусства еще одно такое противоречивое явление, какое представлял собой Фигнер. Обладатель посредственного голоса, он стал выдающимся певцом-вокалистом. Не отличаясь большой природной музыкальностью, он музыкальной выразительностью своего исполнения, тонким вкусом и богатством нюанса пленял не только театральную публику, но и самых требовательных музыкантов.
…Не подлежит сомнению, что Фигнер, от природы богато одаренный человек, брал оружие там, где находил его. Но нужно оговорить, что брал он его с большим критическим отбором, выбирая главным образом то, что подходило к его индивидуальности и могло со стороны казаться прирожденным, именно ему свойственным.
Конечно, это не относится к специфике элементарной вокальной техники: к филированию, пассажам, интонации и подвижности голоса (колоратуре). Все это было дано Фигнеру от природы, достаточно было ему поработать самое короткое время, чтобы ввести все это в рамки, контролируемые сознанием, и сделать технику покорным слугой.
Фигнер не блистал образованностью, но отличался любовью ко всему новому, интересному, ко всем проявлениям культуры и прогресса. С детства он умел говорить по-французски, в Италии он научился свободно петь и говорить по-итальянски. Хорошие манеры, умение держаться на сцене у него казались природными. Жизнерадостный, полный юношеского темперамента и задора, он умел быть обаятельным. И едва ли не самой примечательной особенностью его было исключительное изящество фигуры, манер, дикции.
Среднего роста, довольно плотный, с недостаточно длинными для его роста ногами, Фигнер, хотя и носил несколько более высокие каблуки, чем этого требовала мода, никогда не казался высоким. Но это ни в малейшей мере не лишало его фигуру величественности, особенно в соответствующих ролях на сцене.
Лицо его особой красотой не отличалось. Черты лица были правильные, крупные, но ничем не поражали. Черные волосы, густые до самой старости, очень выразительные глаза. Бородка и усы лишали это лицо обычного облика артиста. Лицо земского врача, адвоката или учителя гимназии – приятное лицо среднего интеллигента.
…Основные устремления Фигнера – соединить музыкальную и драматическую выразительность – продолжали русскую национальную традицию в оперном театре.
Отсюда же его своеобразие и, для того времени, новаторство на оперной сцене – умение в прекрасно выдержанной позе или, наоборот, в динамике какого-нибудь стремительного перехода через сцену раскрыть свое внутреннее состояние.
Фигнер являл тип богато одаренного оперного артиста не только через музыкальную выразительность своего исполнения, но и, о чем вскользь уже упоминалось, как достаточно хороший драматический актер. Когда он стоял спиной к публике и слушал своего партнера, зритель ни на секунду не выпускал его из поля зрения.
Как свидетельствовали современники, самый большой успех Фигнер имел в роли Ленского.
…Н. Н. Фигнер обладал „холодной головой“, но его расчетливость относилась к содержанию каждой данной партии в отдельности, распределению всех требуемых ею внутренних подъемов, спадов и сдвигов. Он с тщательностью архитектора-мыслителя обдумывал все детали роли и партии и исключительно умно исполнял все задуманное. Он в совершенстве владел тактикой наступления на слушателя и отступления для нового наступления, тем более волнующего, чем оно было неожиданнее.
Но иная вокальная партия в целом, в силу заложенных в ней эмоциональных свойств, была рассчитана не на него, Фигнера, а на какого-нибудь Тамберлика или Дюпре. Тем не менее отмахнуться от всего богатства ее содержания Фигнер своей „холодной головой“ все же не умел и в силу горевшего в нем священного огня искусства не мог – эта партия целиком оказывалась для него (при его отношении к задаче) непосильной и всегда мстила за дерзость насильственного овладения ею: небогатый силой голос Фигнера становился еще беднее.
…Как актер Фигнер обладал ценным достоинством: он заражал своей горячностью партнеров, особенно в тех сценах, где он переживал страдания изображаемого персонажа.
При всей своей отличной технике он, несомненно, обладал самым подлинным человеческим и артистическим темпераментом, но не всегда умел оседлать свое „нутро“. Холодок, в котором Фигнера иногда обвиняли, бывал следствием не внутренней остылости, а был неким нюансом, привлеченным специально для подготовки последующего эмоционального взлета» (С. Левик. Записки оперного певца).
«Фигнер действительно был мастер пения, но у него был неприятный голос, иногда с гнусавым, почти козлиным оттенком. В произношении тоже было что-то неприятное, нерусское. Главный же его недостаток был в непомерном самомнении, которое сквозило во всем его поведении, окрашивало собой все его роли. Он выдвигал себя, он заискивал перед райком, он создавал свою личность, свою славу, он работал на себя, не для искусства, и влияние его было не художественно, в нем было слишком много пошлости – нарядность его была исключительно внешняя. Никогда принцип „солизма“ не царил на сцене, как при нем, никогда оперная психопатия райка не доходила до большей взвинченности, никогда заботы артистов не были настолько отвлекаемы от музыкальной задачи в сторону личного успеха» (С. Волконский. Мои воспоминания).
ФИДЛЕР Федор (Фридрих) Федорович
4(16).11.1859 – 1917Педагог; переводчик (Кольцова, Никитина, Надсона, Фета и др. – на немецкий язык); энтузиаст-коллекционер, создатель частного литературного музея, размещавшегося в его квартире. Составитель книги «Первые литературные шаги. Автобиографии современных русских писателей» (М., 1911); автор «Дневников» (1888–1916), до сих пор полностью не переведенных и не изданных на русском языке.
«Друг всех русских писателей, от самых маститых до самых заурядных журналистов. Преподаватель немецкого языка в нескольких учебных заведениях, между прочим, в Екатерининском институте, он с редким талантом переводил на немецкий язык произведения чуть ли не всех русских поэтов – до Кольцова и Никитина включительно, и переводы его охотно издавала известная германская фирма „Universal Reclams Bibliothek“, маленькие книжечки которой, наподобие суворинской дешевой библиотеки, расходились по всему миру» (В. Барятинский. «Пятницы Полонского» и «пятницы Случевского»).
«Этот немец, Федор Федорович Фидлер (или ФФФ, а порою Ф3, как подписывался он под шутливыми письмами), был страстным почитателем русской словесности и создал богатый домашний музей, где были собраны редкие рукописи современных и старинных писателей и всякие другие раритеты – вплоть до исторической палки, которой один разъяренный старик проучил газетного пасквилянта Буренина» (К. Чуковский. Современники).
«Друг всех русских писателей, от самых маститых до самых заурядных журналистов. Преподаватель немецкого языка в нескольких учебных заведениях, между прочим, в Екатерининском институте, он с редким талантом переводил на немецкий язык произведения чуть ли не всех русских поэтов – до Кольцова и Никитина включительно, и переводы его охотно издавала известная германская фирма „Universal Reclams Bibliothek“, маленькие книжечки которой, наподобие суворинской дешевой библиотеки, расходились по всему миру» (В. Барятинский. «Пятницы Полонского» и «пятницы Случевского»).
«Этот немец, Федор Федорович Фидлер (или ФФФ, а порою Ф3, как подписывался он под шутливыми письмами), был страстным почитателем русской словесности и создал богатый домашний музей, где были собраны редкие рукописи современных и старинных писателей и всякие другие раритеты – вплоть до исторической палки, которой один разъяренный старик проучил газетного пасквилянта Буренина» (К. Чуковский. Современники).
«Он был страстным коллекционером; кроме автографов и других литературных реликвий, он брал у каждого курящего литератора папиросу. Иван Алексеевич [Бунин. – Сост.] восхищался: „Ведь это характерно – кто какую папиросу курит! Я, например, очень тонкую, а вот Мамин – толстенную, как и цигарки, у каждого разные… Вообще он прелестный человек!“ – прибавлял он неизменно» (В. Муромцева-Бунина. Жизнь Бунина).
«Вспоминается ежегодное празднование 4 ноября дня рождения Федора Федоровича Фидлера. У этого известного коллекционера автографов и портретов писателей в тот день можно было встретить всех современных литераторов того времени. Скромный хозяин, типичный, славный русский немец, переводчик лучших наших поэтов на свой родной язык, с особенною любовью относился к русской литературе и к России. Все письма писателей ко мне, а также немало актерских писем, имевших связь с литературой, я жертвовал в его музей, чем и приобрел более чем дружеское расположение Фидлера. Он был преподавателем немецкого языка в какой-то гимназии, но педагогика ничуть не засушила его. Его не смущали шутки и остроты друзей, называвших его „Плюшкиным“, „сборщиком литературных податей“, „мусорщиком“, „старьевщиком“ или „татарским халатником“. Он только, бывало, оскорблялся до глубины своего нежного сердца, когда смеялись над находившимися у него писательскими реликвиями, вроде пуговицы от сюртука Гаршина, горсточек земли с могил Гете, Шиллера, Щедрина и Островского, волос Генриха Гейне, ручки с пером Достоевского, высохшей чернильной склянки Лермонтова, чубука, из которого курил сам Пушкин… Все это хранилось у него в ящичках столов, в шкапчиках и шкатулочках, тоже когда-то принадлежавших кому-нибудь из корифеев литературы. Смеялись порой над бедным немецким идеалистом жестоко: приносили ему в дар пустые коробки папирос и спичек, корочки хлеба, пуговицы от нижнего белья, а Мамин-Сибиряк однажды поднес в конверте волоски из своих ушей и ноздрей с надписью: „Собственноручно вырванные в дар музею Федора Фидлера“.
Маленькая фигурка его в аккуратном старом сюртучке постоянно присутствовала на всех литературных юбилейных чествованиях, обедах и ужинах с неизменным альбомом в кармане для автографов, зарисовок… И кто только не писал ему в них из лиц, причастных к литературе, науке и искусству. Там были стихи, изречения, сатиры, карикатуры, ноты, рисунки, ему все было ценно, все на руку. После смерти Фидлера (он умер в первый год Октябрьской революции) весь музей был продан его дочерью какому-то коллекционеру, жившему на Стремянной, квартира которого вскоре была разгромлена, и весь труд кропотливого честного труженика, с любовью отдавшего всю жизнь свою на создание оригинальной и ценной коллекции, пошел прахом. Милый Федор Федорович всегда говорил с дрожащим от волнения голосом, когда ему советовали продать свой музей: „Продать мой музей! Да это равносильно моей смерти!..“ Так и случилось. С его смертью умерло его самое любимое детище» (Н. Ходотов. Близкое – далекое).
«В громадном пожарище, охватившем Россию, незаметно погасла казавшаяся еще недавно яркой „лампада перед иконою русской литературы“.
Так А. П. Чехов называл Ф. Ф. Фидлера, благоговевшего перед нашими писателями, переводившего почти всех отечественных поэтов – и больших, и малых – на немецкий язык, причем эти переводы порою не только не уступали подлиннику, но, случалось, превосходили его. Мало-мальски заметное лирическое стихотворение, затерявшееся в печатной макулатуре, скромный цветок, спрятавшийся в бурьяне, – бездыханный, то есть безымянный, – останавливал его внимание. В этом – он был необыкновенно чуток и проходил мимо только наглости и крикливой самодовольной посредственности. Стоило выступить начинающему поэту, загореться искорке настоящего дарования, да не в вышедшей книге, а где-нибудь на задворках захудалого журнала, на затычке маленькой газетки, Фидлер уже верхним чутьем (и нос у него на это был особый, немецкий, большой, точно обнюхивающий издали!) ловил его, и не успокаивался, пока не приводил к себе в свою скромную квартиру на Николаевской… Трудно себе представить ту страстную любовь, которою всю трудовую и короткую жизнь горел к нашим художникам слова покойный. Все, что касалось их, он собирал с религиозным чувством. Переписка, часто незначительная, а иногда освещавшая целые эпохи русской печати, воспоминания, вскользь набросанные заметки, портреты, карикатуры, признания – считались тысячами в его богатейшем архиве. Я помню, как-то сижу у себя и рву старые рукописи. Входит Фидлер.
– Ты что это делаешь?
– Видишь.
– Оригиналы, да? Ты с ума сошел!
А у самого ужас на лице.
– Вандал… варвар… дикарь!
Бросился к корзине, собрал все лоскутки, отнял у меня необорванное еще. Уложил в портфель. Через несколько дней захожу к нему – и вижу: все эти лохмотья (мы пишем на одной стороне бумаги) подобраны, один к одному наклеены.
– Всю ночь не спал. До десяти утра работал. Тут два пустых места… Вот карандаш, видишь, – впиши, что недостает.
А внизу с германскою аккуратностью: отнято у Немировича-Данченко Василия (род. 25 декабря 1844 г., умер…) в его квартире на Адмиралт. наб., дом № 6, вход с Чернышева переулка.
В другой раз – он зашел к покойному И. Л. Щеглову. Тот сидел у печки и жег свои рукописи.
Щеглов рассказывал мне:
– Я даже перепугался. Лапами прямо в огонь, обжегся и вытащил еще недогоревшее. Спрашивает: „Что это?“ Объясняю ему – наброски романа, который никогда не был напечатан. Ведь, поверишь, – заплакал. Едва я его бутылкой коньяку привел в себя… И то он продолжал чертыхаться и ушел, взяв с меня клятвенное обещание восстановить сожженные места. А пепел – в конверт и написал сверху: „Такого-то числа, года И. Л. Щеглов по свойственной русским писателям невежественности собственноручно бросил в огонь… да простит ему Феб-Аполлон этот смертный грех“.
…Сам Фидлер с аккуратностью образцового аптекаря вел дневник о встречах и беседах с нашим писательским миром. Каждый вечер, прежде чем лечь в постель, он записывал все, что ему казалось интересным или метким в своих разговорах с нами. Вся эта летопись – на немецком языке. Он рассчитывал впоследствии издать ее, когда нас уже не будет. Но увы – нам пришлось его самого провожать в раннюю могилу» (Вас. Немирович-Данченко. Памятка о неугасимой лампаде).
ФИЛОНОВ Павел Николаевич
8(20).1.1883 – 3.12.1941Живописец, график, поэт. Участник выставок объединения «Союз молодежи». Идеолог «аналитической» живописи. Живописные полотна «Крестьянская семья» (1910), «Пир королей» (1913), «Мужчина и женщина» (1912–1913), «Запад и Восток» (1912–1913), «Формула пролетариата» (1912–1913), «Восток и Запад» (1912–1913), «Коровницы» (1914), «Формула весны» (1927–1928) и др. Иллюстрации к книге В. Хлебникова «Изборник стихов. 1907–1914». В 1913 вместе с И. Школьником оформлял постановку трагедии В. Маяковского «Владимир Маяковский». Поэма «Проповень о проросли мировой» (Пг., 1915).
«В первые годы моего пребывания в Академии появился в классах новый ученик – Филонов. Высокого роста, здоровый, жизнерадостный, румяный, очень общительный. Его сразу же полюбили» (П. Бучкин. О том, что в памяти).
«Рослый, широкоплечий, с небольшой, всегда стриженой головой на длинной, крепкой, как колонна, шее – Филонов похож на тех, кого изображал. Мне всегда казалось, что голова его обуглена, как будто перегорела в огне: горящие зрачки, почерневшие, впалые щеки, разорванные большим, но вялым ртом. Филонова легко привести в исступление; тогда голос его гремит, как труба; он был бы пророком, если бы верил во что-нибудь, кроме своей живописи; своей живописью он мог бы потрясти Германию в годы войны и поражения» (Н. Пунин. Квартира № 5).