— Я все понял. Однако…
— Что — однако?
— Я не могу притворяться, господин адмирал.
Наместник посмотрел на него, как будто видел впервые, покачал головой:
— И что же мне со всеми с вами делать…
Борецков стоял навытяжку, ничего не отвечая.
— Притворяться не можете… а воевать можете? По-настоящему.
— Так точно.
— Я не знаю, сколько все это займет. Будет плохо — я не знаю, насколько.
— Неважно, господин адмирал.
— Тогда приказ тот же. Возвратиться в расположение, служить и ждать. Я вспомню о вас, когда будет необходимость.
— Есть… господин адмирал, а вы правда уходите?
Человек в черной форме военного моряка кивнул:
— Правда. Сдаю дела. Кто-то должен ответить за то, что произошло. И он ответит.
Сашка снова отдал честь.
— Служу России и Престолу!
— Господь с нами. Идите.
Российская Империя Кронштадт, кладбище 28 августа 2016 года
Говорят, что у победы сто отцов, поражение же всегда сирота. И это верно. Очень сложно, даже психологически, признать тот факт, что тебя обыграли. Просто разыграли и выбросили в «бито». Кто-то оказался умнее, хитрее, дальновиднее тебя. Особенно тяжело это признать, служа на флоте. Еще тяжелее осознание того, что из-за твоего промаха погибли люди.
Самое плохое было то, что меня, в общем-то, никто ни в чем особо и не винил. Все понимали: бывает всякое. Не все сражения можно выиграть, главное — выиграть войну. Не всех можно сохранить… бывают потери, и потери бывают страшные. Сотню лет назад в команде любого боевого корабля была так называемая «группа борьбы за живучесть». Когда они спускались в трюм — его задраивали наглухо. И там, затапливая и контрзатапливая отсеки, они тоже вели войну, добиваясь того, чтобы корабль находился на ровном киле столько, сколько это возможно. Вентиляции в этих отсеках не было — и чаще всего они погибали от отравления углекислым или угарным газом, даже если команда выходила победителем из боя. Потом, когда историки начинают описывать этот бой, про судьбу этих матросов никто не напишет. Они расходный материал — то, что мы забыли. И слава Господу, что забыли.
— На кра-а-а-а-ул!
Уставным движением винтовки взлетают на руки.
— Цельсь!
Небо — под прицелом. Никогда не задумывался о смысле такого салюта — выстрел в небо. Это что — в кого мы стреляем? На ком вымещаем? Кому мстим?
— Пли!
Хрястнул залп. Стая чаек взвилась в небо. Чайки жирные, сытые…
— Пли!
Как братское кладбище. Давно не было таких потерь.
— Пли!
Было бы легче, если бы хоть кто-то дал мне пощечину. Начал бить меня, рвать мундир — хоть кто-то: жена ли, сын ли. Так было бы намного легче, поверьте. Потому что сейчас я чувствую себя как банкрот, который никогда не расплатится…
— Пли!
— Сударь.
Я остановился. Рядом стояла женщина. Высокая, едва ли не с меня ростом. Глаза под черной вуалью, скромное платье…
Одна из вдов.
— Господа, прошу простить…
Мы шагнули чуть в сторону. Чайки кружились над кладбищем, спугнутые залпами. Почему-то они прилетали именно сюда. Да, конечно, тут можно поживиться хлебом… но я не верю в такое объяснение. Чайки живут с нами, они провожают нас в поход и встречают нас из похода. Может быть, они просто скучают по нас…
— Чем могу, сударыня…
— Я жена старшего мичмана Топлякова… — женщина запнулась, — вдова… Он был в вертолете…
— Сударыня, я…
— Нет, нет. Не надо. Послушайте меня, хорошо?
— Да, сударыня.
Она усмехнулась каким-то жестким, мужским смешком.
— Знаете, сначала я хотела вас убить. Ненавидела вас. Сильно… вы не представляете как. Потом я просто не хотела идти. Забыть это… как страшный сон. Но потом… вы слушаете меня?
— Да, сударыня.
— Мой сын меня спросил вчера… Знаете, что он спросил меня вчера?
— Нет, сударыня.
— А папа победил? Вот что он меня спросил.
Женщина пошатнулась, я поддержал ее — но она отбросила руку.
— Нет, нет. Все в порядке.
— Уверены, сударыня?
— Уверена. Я знаю, вы не можете вернуть мне Володю. Я знаю, что мой сын на следующий год станет гардемарином, и если я отдам его в другое место, то я разобью его жизнь. Ничего не изменить, понимаете?
— Понимаю. Да, понимаю.
— В ваших силах сделать так, чтобы мой сын прожил долгую жизнь, за себя и за своего отца, — женщина схватила меня за руку. — Пообещайте мне одно! Пообещайте, что убьете их всех! Всех, до последнего человека.
— Сударыня. Этого я не могу обещать.
— Подонок!
Я не уклонился от пощечины.
— Но я могу пообещать другое. Мы победим. Это я вам обещаю…
Женщина ничего не сказала, теперь она просто плакала.
— Честь имею, сударыня. Позвольте сопроводить вас до машины…
Жертвоприношение — в качестве жертвы здесь оставалась часть моей души — состоялось. Осталось еще одно…
Российская Империя Кронштадт, Академия ВМФ 29 августа 2016 года
Военно-морское министерство, Академия. Трибунал.
Зная меня — а кому, как не матери моего сына меня знать, — Ксения подготовилась к моему визиту в Морское министерство. Высочайшее присутствие при рассмотрении рапорта — это вам, господа, не баран чихнул. Среди присутствующих — действующий начальник разведки флота, тайный советник, барон Вильгельм фон Врангель-Луденгоф Шведский, морской министр, князь Павел Викторович Гагарин-младший, член Правительствующего Сената, член Военной коллегии барон Александр Фридрихович фон Ганн, которого я знал лично, председательствующий в Высшем дисциплинарном присутствии при Правительствующем Сенате, тайный советник Коваленко — единственный, кого я не знаю лично. Состав более чем достаточный для рассмотрения рапорта о прошедшей военной операции, пусть и закончившейся с большими потерями, а также осложнениями политического рода.
Пока участники процесса рассаживаются по своим местам — позвольте, немного расскажу о процедуре.
В военно-морском флоте еще Колчак ввел процедуру, аналогичную «разбору полетов» в авиации. Собственно говоря, первые трибуналы по проведенным операциям (не путать с военным судебным присутствием) прошли на авианосцах, потом это с оговорками распространилось на весь флот. Сопротивление этому нововведению было яростное, многие офицеры сочли оскорблением то, что их действия разбирают посторонние лица. Но трибуналы имели большой смысл, и это показали наши совместные походы с американцами в Тихом океане против Японского Императорского флота. В условиях недостаточности реальной практики такие вот критические разборы позволяли как можно большему количеству офицеров получить опыт на чужих примерах и чужих ошибках. А лишним это никогда не бывает.
Суть трибунала в следующем: я, как командующий операцией, должен представить на разбор все материалы. Доклад по моей операции делает специальный докладчик из Морского министерства, обычно из Академии имени Колчака, хотя бывает, что за это дело берутся и практики, после чего мне предоставят возможность внести свои замечания и свои трактовки произошедшего. Трибунал ad hoc [34] рассматривает материалы и выносит суждение по операции. Где были допущены ошибки, какие действия были правильными, какие — могут считаться новым тактическим приемом и на основании этого должны быть дополнительно изучены Академией. На трибунале присутствуют офицеры, проходящие обучение в Академии, но без права голоса. Их задача — внимательно смотреть, слушать и конспектировать, это считается учебным занятием, и эта операция может быть разобрана еще не раз на практических занятиях.
Конкретно в этом случае проблема состояла в том, что по неофициальным, но никогда не нарушающимся правилам доклад должно делать лицо, в звании не ниже того, чью операцию разбирают. Не менее достойные и авторитетные люди должны заседать в трибунале — возможно, поэтому здесь присутствует Их Высочество, специально оторвавшаяся от государственных дел и забот. Подобрать докладчика в моем звании не так-то просто — но подобрали. Авторитетный человек — адмирал, граф Казарский, потомок того самого лейтенанта Казарского, который один на бриге пошел против двух турецких линкоров, оставив на крюйт-камере заряженный пистолет, наказав последнему, кто останется в живых, разрядить его в крюйт-камеру, чтобы не сдать корабль врагу. Линкоры позорно бежали, а Казарский изобразил этот пистолет на своем гербе [35], будучи произведенным в дворянское звание. Отношения с графом Казарским были довольно прохладные, мы сталкивались несколько раз, крайний раз — во время охоты на генерала Тимура…
Казарский по сигналу председательствующего вышел на трибуну. Помощники из гардемаринов прицепили карту местности. Карачи и окрестности.
Казарский по сигналу председательствующего вышел на трибуну. Помощники из гардемаринов прицепили карту местности. Карачи и окрестности.
После чего Казарский в полной тишине начал выступление…
Я не буду приводить его здесь полностью, тем более что в нем содержались совершенно секретные сведения о тактике доставки и развертывания разведгрупп. Скажу лишь, что выступление оказалось намного короче, чем я ожидал, и было совершенно никаким.
Единственно, что старый адмирал Казарский ставил мне в вину, — превышение должностных полномочий и принятие самостоятельного решения о развертывании спасательной операции на дружественной территории, что было чревато — как он выразился — негативными политическими последствиями сего шага. Что касается самого инцидента, приведшего к гибели транспортных вертолетов, — граф определил операцию как поспешно подготовленную, но не поставил мне это в вину, указав на то, что разведывательная информация требовала принятия немедленного решения и: «…Принимая его, адмирал Воронцов был вполне в своем праве, ожидая успешного завершения сего предприятия к замирению мятежных территорий и пользе всего государства Российского».
Сам себе я вменил бы намного больше.
Что касается последовавшей спасательной операции — Казарский отметил, что она не была согласована, и, приказав провести ее, я поставил под сомнение командную вертикаль во флоте. Однако заметил, что извинительными обстоятельствами могут считаться: цейтнот по времени, недостаток разведывательной информации об обстановке в городе, а также вполне оправданная забота офицера о вверенном ему личном составе. Так же было отмечено, что, по данным агентурной разведки, при проведении спасательной операции были убиты немало «враждебных и явно мятежных Государству Российскому элементов».
Так что это был доклад скорее оправдывающий меня, нежели обвиняющий…
Но то, что произошло дальше, — вообще не имело прецедентов.
— Господа… — князь Гагарин постучал молоточком по серебряному боксерскому гонгу, — перед тем, как мы обсудим доклад и примем решение, слово имеет Ее Императорское Высочество Ксения Александровна.
Мне показалось, что все, абсолютно все в зале смотрят мне в спину. И в этот момент я понял, что решение, которое я принял до этого, — оно единственно правильное. Единственно!
— Господа… — Ксения Александровна по случаю траура была вся в черном, притом не преминула подобрать траурный наряд так, что хоть сейчас на обложку модного журнала, — полагаю, было бы сейчас уместным почтить память всех погибших минутой молчания…
Все встали. Красный как рак Гагарин прикашливал — сам не додумался до этого. Тишина была гробовой.
— Прошу садиться…
Шум стульев. Чей-то тайный шепот — или мне это кажется…
— К сожалению, господа офицеры, я не заканчивала военных училищ и академий, потому не вправе судить вас. Но могу сделать замечание, как регент и местоблюститель Престола, хранящий его для более достойного. Политические последствия, о которых здесь говорили, были, есть и будут. К сожалению, Господь не дал нам мирной жизни, и мы вынуждены воевать, для того чтобы сохранить завоевания Державы нашей. Мой царственный брат, безвременно ушедший от нас, часто говорил: там, где русский флаг однажды поднят, он уже никогда не будет спущен. К сожалению, его нет среди нас, чтобы повторить все это, — но заверяю вас, Господа, в своей политике по отношению к мятежным местам и территориям я всегда следую памяти моего брата…
Если бы могли, сейчас все вскочили бы и трижды прокричали: «Ура!» Я все-таки слишком долго не был в Санкт-Петербурге и забыл, как Ксения умеет выступать. А она умела это делать. Николай тоже учился этому, но он был слишком прост в душе для этого. А вот у Ксении — это с детства врожденное. Я слышал от ее матушки, ныне Вдовствующей Императрицы, что Ксения свет Александровна в детстве обожала закатывать скандалы. Просто так, на ровном месте. И не прекращала, пока не получала желаемое. Так что умение манипулировать людьми — из тех лет идет. Мы-то по скалам бегали, в муртазаков [36] да в казаков-разбойников играли…
…к сожалению, следует признать, что впереди — долгий и трудный путь по интеграции наших новообретенных территорий в состав Государства Российского. Будут и мятежи, будут и заговоры, будут и народные волнения. И Мы не сможем всякий раз предугадывать столь неблагоприятное для Нас развитие событий, находясь в Санкт-Петербурге. Поэтому я говорю вам, тем, кому в будущем придется принимать такие решения, решения сложные и неоднозначные. Я лично всегда поддержу тех, кто принимал решения, радея о пользе Моей и Государства Российского, к чему бы такие решения ни привели.
Не сдержались. Зааплодировали. Я, признаюсь, тоже — редко такое услышишь. Я слишком долго пробыл на Западе и знаю, что к чему. Демократия всего лишь означает, что раз в несколько лет тебя, как суверена, подвергают судилищу и ты должен предстать перед ликом народа совершенно чистым, в сверкающих белых одеждах. А с другой стороны — есть совершенно превосходная возможность уйти от ответственности за содеянное тобой, переложив всю ее тяжесть на плечи того, кто придет тебе на смену. И потому в демократических странах принято, что политики любят купаться в лучах софитов, когда речь идет о победах, но ничего не желают знать, когда речь идет о поражениях. Все это можно определить коротко: твоя победа — это моя победа. Твое поражение — это твое поражение.
А как думаете, почему в рядах русской армии служили такие выдающиеся люди, как француз Шарль де Голль, американец Джон Пол Джонс и испанец Хосе де Рибас [37]. Потому что ни один военный не предпочтет демократический бардак и безответственность командованию наследственного монарха, который принял трон у отца и передаст его сыну.
Скромно опустив глаза, Ее Императорское Высочество сошла с трибуны. Гагарин снова закашлялся…
— Господа… — взял дело в свои руки опытный в бюрократии барон фон Ганн, — есть необходимость открывать прения по указанному случаю?
Я поднял палец.
— Господа, адмирал, князь Воронцов желает выступить. Прошу.
Когда шел к трибуне — все взгляды спиной чувствовал. В том числе один… Ксения давно знала меня, очень давно. И знала, что от меня в таком состоянии ждать хорошего не приходится.
— Господа… — экспромтом начал я, — после столь блистательных ораторов мне почти что нечего добавить. Господин граф Казарский был ко мне слишком добр, а Ее Императорское Высочество соизволила указать нам путь к победе, после чего нам остается только склониться перед столь ясно высказанной Их Августейшей волей.
Проведя долгие годы на Востоке, командуя самыми разными частями и соединениями и выполняя особые задания в одиночку, я могу засвидетельствовать — да, все так и есть. Несмотря на все развитие средств связи, несмотря на все технические новинки, когда мы можем прочитать газету в руках у человека с околоземной орбиты, война — это все еще противоборство воли, испытание готовности пойти на все ради того, чему ты служишь и во что веришь. Только перед непреклонной волей нашей могут склониться неприступные твердыни фанатизма, мракобесия и беззакония. Которых, увы, все еще слишком много. Да, и в самом деле — находясь на Востоке, каждый из вас будет вынужден рано или поздно принять решения, сообразуясь только со своими понятиями о чести, долге, товариществе и пользе для России и Престола. Как принял решение я.
Однако же я проиграл. И это привело к тому, что я стою сейчас перед вами, а немалое число более достойных людей похоронены сегодня в Кронштадте. Они заслуживали лучшего, нежели то, что они получили. В том числе и лучшего командования.
Помимо соображений долга, чести, товарищества — есть и другое, то, чего не должен забывать ни один из нас. Это — совесть, господа. Мы чем-то должны отличаться от тех фанатиков и негодяев, которые бросают людей на пулеметы и говорят, что они — шахиды и им — рай. От тех, кто снаряжает пояса шахидов и отправляет одурманенных гашишем и пропагандой юнцов в толпу, чтобы погибло как можно больше невинных людей. Мы так не можем, господа. Для нас ценен каждый, мы не можем себе позволить никаких потерь. Каждый из тех, кто ушел в том бою, будет немым укором моей совести, если я уклонюсь от ответственности.
И потому я заявляю здесь, перед всеми вами: я один виноват в произошедшем и прошу не винить никого более. Я один не предусмотрел то, что должен был предусмотреть, и не сделал то, что должен быть сделать. Я один поставил на кон жизни тех молодых людей в Карачи и проиграл. Это единственный факт, который может быть здесь установлен.
И потому я нижайше склоняюсь перед высказанной Августейшей волей, но полагаю, что найдется немало более достойных людей, способных и готовых исполнить ее. А потому я прошу об отставке с поста Наместника Ее Императорского Высочества на территории Афганистана и готов передать дела любому, на кого Их Императорское Высочество укажет как на преемника. Я верю в то, что это единственно правильное решение, какое возможно принять в данной ситуации. С нами Бог, господа, — и Он нас не оставит…