— Мистер главный инженер!
— Да, сынок?
— А если бы наш корабль летел еще несколько недель и перешагнул бы скорость света?
Мистер Ортега покачал головой:
— Это невозможно.
— Почему?
— М-м-м… насколько ты продвинулся в математике, сынок?
— По программе начальной школы.
— Боюсь, тогда бесполезно объяснять. Просто поверь мне на слово — умные люди считают, что это невозможно.
Я много размышлял над этим пунктом. Почему же невозможно достигнуть скорости выше световой? Мне известна вся эта старая болтовня насчет того, как Эйнштейновы уравнения доказывают, что скорость выше световой такая же бессмыслица, как вес какой-нибудь мелодии или цвет звука, потому что тут приходится рассматривать корень квадратный из минус единицы, — но все это чистая теория, а из курса истории, которую нам читали, я прекрасно усвоил, что ученые меняют свои теории так же часто, как змеи кожу. Я поднял руку.
— О’кей, — заметил он. — Ты, вихрастый. Говори.
— Мистер Ортега, если допустить, что мы не можем превысить скорость света, что бы случилось, если бы «Звездный скиталец» приблизился к световой скорости — и тут капитан вдруг увеличил бы ускорение до шести g и так бы его держал?
— Ну, тогда бы… Нет, лучше так… — он улыбнулся и сделался вдруг моложе. — Слушай, парень, не задавай ты мне этих вопросов. Я всего лишь дремучий инженер, не занимаюсь я теоретической физикой. — Он как будто задумался и добавил: — Если честно, не знаю, что бы произошло, но я бы многое отдал, чтобы это узнать. Может, мы обнаружили бы изнутри, что собой представляет корень квадратный из минус единицы? — Он оживленно говорил дальше: — Продолжим о «Мэйфлауэре». Возможно, вам известно, что, когда не вернулся тот, первый «Звездный скиталец», вторым «Звездным скитальцем» должен был стать «Мэйфлауэр», но проект устарел еще до того, как корабль начали строить. Так что название передали новому межзвездному кораблю, «Звездному скитальцу-III», а этот переименовали в «Мэйфлауэр» и передали его в колониальную службу. Вы, ребятишки, должны оценить, как вам повезло. До сих пор люди, эмигрирующие на Ганимед, должны были добираться туда целых два года и девять месяцев. А вы проделываете весь путь за два месяца.
— А быстрее мы не могли бы лететь? — вякнул кто-то.
— Могли бы, — ответил он. — Но это ни к чему: это не соответствует условиям астрогации и создает дополнительные трудности. Будьте терпеливыми: ваши внуки будут тратить на такое же путешествие неделю, весь путь ускоряясь на одном g. Тогда станет так много кораблей, что придется ввести космических инспекторов дорожного движения, и, возможно, нам удастся вывозить с Земли весь излишний ежегодный прирост населения. Ну, хватит об этом, — решил он. — Кто здесь может мне сказать, что означает: Е равняется тс квадрат?
Я мог бы ответить на этот вопрос, но я уже раз высказался, а на выскочек всегда смотрят косо. Наконец, один из старших ребят сказал:
— Это означает, что масса может быть преобразована в энергию.
— Верно, — согласился мистер Ортега. — Первой реальной демонстрацией этого закона была атомная бомба, которую взорвали в 1945 в Аламогордо, Нью-Мексико. Это был особый случай: тогда еще не знали, как контролировать реакцию. Все, чего смогли достигнуть, это очень громко бабахнуть. Затем построили урановые энергетические установки, но и это не дало особенных результатов, потому что тут опять был исключительный случай, и только микроскопический процент массы мог быть преобразован в энергию. Это стало возможным лишь с появлением уравнения Килгоуэра — не волнуйтесь, вы будете его изучать, когда станете постарше, если, конечно, заинтересуетесь. Когда Килгоуэр показал, как это осуществляется на деле, мы наконец получили представление о том, что именно означает равенство энергии и массы, сформулированное еще в одна тысяча девятьсот пятом году[91]. Но мы все еще не знали, как управлять процессом. Если бы нам пришлось обращать массу в энергию, нам понадобилась бы дополнительная масса, которая окружала бы область реакции: совершенно особая масса, она не превращалась бы в энергию до тех пор, пока нам это не понадобилось бы, и удерживала бы реакцию там, где нам нужно. Обычные металлы для этого не годятся, с таким же успехом можно было бы использовать мягкое масло. Но уравнение Килгоуэра подсказало еще и способ, каким это сделать, — когда его правильно прочли. Кто-нибудь из вас имеет представление о том, сколько энергии вы получите, если преобразовать в энергию определенное количество массы?
Никто такого представления не имел.
— Это все то же уравнение, — объяснил мистер Ортега, — выведенное добрым старым доком Эйнштейном: Е равно тс квадрат. Получается, что один грамм массы дает девятью десять в двадцатой степени эргов.
Он написал для нас: 1 гр.= 9 х 1020 эргов.
— Кажется, немного, правда? — спросил он. — А если попробуем вот так.
Он написал: 900 000 000 000 000 000 000 эргов.
— Прочтите внимательно. Девятьсот тысяч миллионов миллиардов эргов. Все еще не ухватить смысл, да? Такие цифры просто невозможно себе представить. Ядерная физика оперирует большим количеством нулей, как плотник — множеством гвоздей. Попробуем еще раз. Фунт массы, любой известной массы, скажем, фунт перьев, преобразуется в энергию, равную работе пятнадцати миллионов лошадиных сил в течение часа. Понял ли кто-то из вас теперь, почему «Мэйфлауэр» собирали на орбите и почему он не может приблизиться ни к какой планете?
— Слишком жарко будет, — предположил кто-то.
— «Слишком жарко» — не то слово. Если бы «Мэйфлауэр» стартовал с Мохацского космодрома, весь лос-анджелесский округ мегалополиса Южная Калифорния превратился бы в лужу лавы, а люди до самой Нижней Калифорнии погибли бы от радиации и жары. И теперь вы должны понять, почему по всему кораблю проходят щиты и отделяют силовую установку и факел от всего остального.
К несчастью, с нами был Крикун Эдвардс, он ведь жил с нами в одной каюте. Он спросил:
— А если необходим какой-то ремонт?
— Все в полном порядке, — заверил его мистер Ортега. — В энергетическом преобразователе нет никаких подвижных частей.
Крикун не унимался:
— А если что-то разладится, как вы сможете это наладить, если вам туда не подойти?
Крикун говорил очень запальчиво, и когда мистер Ортега ответил, голос его звучал несколько нетерпеливо:
— Поверь мне, сынок, даже если бы ты мог туда подойти, тебе бы не захотелось. Никогда!
Крикун фыркнул:
— Я могу только сделать вывод, что, если понадобится ремонт, его невозможно будет произвести. Зачем же тогда держат на корабле главных инженеров-механиков? Какой в них прок?
Стало так тихо, что, упади сейчас здесь булавка, было бы слышно. Мистер Ортега покраснел.
— Ну как же, ведь, я полагаю, должен кто-то отвечать на дурацкие вопросы юнцов вроде тебя, — он повернулся ко всем остальным: — Есть еще вопросы?
Естественно, после этого никто не захотел ничего спрашивать. Он добавил:
— Я думаю, на первый раз достаточно. Урок окончен.
Позже я обо всем рассказал папе. Он помрачнел и сказал:
— Думаю, что главный инженер Ортега вам рассказал не всю правду.
— Как?
— Прежде всего, у него достаточно работы по эту сторону щита — сколько там вспомогательного оборудования! Но и до факела добраться можно, если возникнет такая необходимость.
— Да? А как?
— Существует определенная регулировка, которую приходится производить только в крайних случаях. В экстренной ситуации мистер Ортега имеет гордую привилегию нарядиться в скафандр, прогуляться в открытом космосе на корму и совершить такую регулировку.
— Ты хочешь сказать…
Я хочу сказать, что помощника инженера-механика через несколько минут после этого назначают инженером-механиком. Главных инженеров подбирают очень тщательно, Билл, и учитывают при этом не только их технические знания.
Меня внутри будто холодом обдало, думать об этом мне больше не хотелось.
7. СКАУТЫ В КОСМОСЕ
Когда остынет первоначальное возбуждение, путешествие в космическом корабле превращается в одно из скучнейших в мире занятий. Пейзажи мимо не проплывают, никакой работы нет, и нет даже места, где можно было бы ею заняться. Нас в «Мэйфлауэр» набилось около шести тысяч, в такой теснотище яблоку негде было упасть.
Возьмем палубу В — там спали две тысячи пассажиров. Сто пятьдесят футов в длину от носа до кормы и чуть поменьше пятисот футов по окружности, цилиндрическая форма. В среднем выходит около сорока квадратных футов на пассажира. А сколько еще места занято лестницами, проходами, перегородками и прочим. В результате у каждого хватает пространства ровно для его койки, да столько же — чтобы стоять, пока он не спит.
На таком пространстве не устроишь родео и даже не организуешь игру в «голубое-розовое».
Палуба А была побольше, а палуба С — поменьше, так как находилась ближе к оси, но в среднем места оставалось столько же. Совет установил дифференцированную систему времени, чтобы как можно рациональнее использовать камбуз и столовые и чтобы мы не спотыкались друг о друга в умывалках. Палуба А жила по гринвичскому времени, на палубе В установили зону времени «плюс-восемь», или часового пояса Западного тихоокеанского побережья, а на палубе С существовала зона времени «минус-восемь» — филиппинское время. Конечно, в результате у нас могли бы быть и разные даты, но дни официально отсчитывались по гринвичскому времени; разделение на пояса ввели только для облегчения порядка приема пищи.
Единственное, о чем мы обязаны были помнить, так это время еды. По утрам вставали рано, не усталые, не раздраженные, и ждали завтрака. Когда завтрак оставался позади, главная проблема заключалась в том, чтобы убить время до обеда. А вся вторая половина дня тянулась в непрестанном ожидании потрясающего события — ужина.
Должен признаться, что принудительную школу нам устроили не зря: два с половиной часа каждое утро и все послеобеденное время у нас были заняты. Некоторые из взрослых ворчали, что мы вечно торчим в столовых и во всех свободных помещениях во время наших уроков, а чего они от нас хотели? Чтобы мы подвешивались на верхние крюки? Сидя в классах, мы занимали куда меньше места, чем если бы свободно повсюду бегали и болтались под ногами у взрослых.
И все-таки это была довольно необычная школа. В трюме лежали запакованные обучающие машины, но мы не могли к ним подобраться, да этого все равно было бы недостаточно, чтобы продвигаться в науках. В каждом классе числилось десятка два ребят и один из взрослых, который что-нибудь о чем-нибудь знал. (Вы бы удивились, когда поняли бы, какое количество взрослых не знают ничего ни о чем!) Взрослые рассказывали нам о том, что лучше всего знали, ребята слушали, и после мы задавали взрослому вопросы. А потом он спрашивал нас. Настоящих-то экзаменов не было; не было ни опытов, ни демонстраций, ни стерео.
Папа говорил, что это лучшая разновидность школы, что университет должен состоять из доски с преподавателем на одном конце и с учеником на другом, вроде качелей. Но папа у меня романтик. Такая была скучища, что не стоило даже пытаться вести дневник: я бы смог достать микропленку — но даже не стал доставать. Время от времени мы с папой по вечерам играли в криббедж — папа каким-то образом ухитрился, не нарушая ограничения в весе, уложить доску и колоду карт. Но он так часто был занят всякими техническими проектами, которые разрабатывал для совета, что времени для игры у него просто не было. Молли попросила, чтобы я научил ее играть, я так и сделал. Потом я обучил Пегги, и она играла здорово для девчонки. Меня немного беспокоило, что я изменяю Анне, сближаясь с Пегги и ее матерью, но я решил, что Анна захотела бы, чтобы я вел себя именно так. Анна всегда проявляла ко всем дружелюбие.
И все-таки у меня оставалось много свободного времени. Ведь при одной трети g и мало двигаясь, я не мог спать больше, чем шесть часов в сутки. Свет выключался на восемь часов, но нас не заставляли сразу ложиться в постель, особенно после тех трудностей, которые возникали в связи с этим в первую неделю. После того как гасили свет, я слонялся по коридорам и валял дурака, обычно вместе с Хэнком Джонсом, пока мы оба не начинали клевать носом. Мы очень много разговаривали. Хэнк оказался не таким уж скверным парнем, если вовремя ставить его на место.
У меня все еще был мой скаутский костюм: я сложил его и держал в койке. Однажды Хэнк подошел, когда я стелил утром постель, и заметил его.
— Послушай, Уильям, — сказал он, — что ты так за него держишься? Пусть мертвое прошлое хоронит своих мертвецов.
— Не знаю, — признался я. — Может, там, на Ганимеде, скауты будут.
— Что-то я об этом не слыхал.
— А почему бы и нет? На Луне скауты есть.
— Это ничего не значит, — сказал он.
Но после нашего разговора о скаутах, у Хэнка появилась блестящая идея: а почему бы не организовать отряд скаутов уже сейчас, на «Мэйфлауэре»? Мы созвали сбор. Пегги известила о нем всех через младший совет, и мы назначили его на пятнадцать тридцать в тот же день, сразу после уроков. То есть пятнадцать тридцать по времени палубы А, или гринвичскому. Для ребят с палубы В это получалось в семь тридцать утра, а для палубы С — за полчаса до полуночи. Ничего удобнее для всех мы просто не могли подобрать. Ребята с палубы А, если хотели, могли поторопиться с завтраком и сразу прибежать на сбор, а обитатели палубы С могли не ложиться спать до начала сбора.
Пока все собирались, я играл на аккордеоне, потому что отец Хэнка сказал, что до начала собрания надо воодушевить людей музыкой. Мы призывали явиться на сбор «всех скаутов и бывших скаутов», и к пятнадцати сорока все собрались и столпились в коридорах; хотя мы имели в своем распоряжении самую большую столовую, там все не поместились. Хэнк призвал ребят к порядку, а я отложил аккордеон и выполнял роль секретаря: для такого случая я одолжил у офицера связи магнитофон. Хэнк произнес короткую речь. Нетрудно было предположить, что он станет политическим деятелем, когда вырастет. Он сказал, что для всех нас ясна необходимость товарищества, продолжения славных традиций скаутской организации на Земле и что просто позор все это утратить. Что скаутские традиции — это традиции исследователей и первопроходцев, и нет более подходящего места и времени для всего этого, чем заселение новой планеты. Сам дух Дэниела Буна[92] требует от нас, чтобы мы продолжали скаутскую деятельность.
Я и не думал, что он так сможет выступить. Но звучало это здорово. Он умолк и подмигнул мне. Я встал и сказал, что хочу предложить резолюцию. Потом я ее прочел: она была длинновата, но мы ее сократили. В ней говорилось:
«Да будет решено: мы, нижеподписавшиеся, скауты и бывшие скауты, из разных: областей, а ныне пассажиры доброго корабля Мэйфлауэр, имея целью продолжать скаутские традиции и распространить скаутское движение на звезды, организуемся как бойскауты Ганимеда в соответствии с принципами и целями скаутской организации и, поступая так, утверждаем законы скаутства».
Возможно, это было слишком цветисто, но произвело впечатление.
Никто не смеялся. Хэнк сказал:
— Вы прослушали резолюцию, каковы ваши предложения? Кто-нибудь хочет ее поддержать?
Естественно, нас поддержали, со всех концов слышалось одобрение.
Тогда он попросил начать прения. Кто-то возразил, что не надо называть себя бойскаутами Ганимеда, раз мы еще не на Ганимеде. Его приняли холодно, и он заткнулся. Потом кто-то другой отметил, что Ганимед вовсе не звезда, и это делает заявление «распространить скаутское движение на звезды» бессмыслицей. Хэнк объяснил ему, что это поэтическая вольность, что в любом случае прибытие на Ганимед — шаг в верном направлении, что будут еще и следующие шаги. Как насчет «Звездного скитальца»? Тут поднялся такой шум, что ему пришлось замолчать. Самое тяжелое возражение последовало от «Миллиметрового» Мантца, небольшого паренька, который, однако, все же вырос из своих брюк. Он сказал:
— Господин председатель, это незаконный сбор. Вы не имеете никаких полномочий назначать новую скаутскую организацию.
Как член полномочного отряда номер девяносто шесть, Нью-Джерси, я возражаю в принципе против всей процедуры.
Хэнк спросил его, какие, по его мнению, полномочия имеет девяносто шестой отряд, Нью-Джерси, на орбите Марса? Кто-то взвыл:
— Вышвырнуть его вон!
Хэнк постучал по столу:
— Нет необходимости его вышвыривать, но так как брат Миллиметровый считает этот сбор незаконным, то и он принимает в нем участие незаконно. Ему разрешается удалиться, и председатель собрания не станет отныне принимать во внимание его мнение. Будем голосовать?
Провели голосование, и Хэнка единогласно избрали председателем организации. Он назначил ряд комитетов: организационный, для разработки планов и программ, для тестов и связей, и прочее. Последнему комитету поручалось выявить на корабле людей, которые раньше были вожатыми отрядов и верховными командирами, и назначить суд чести. На сборе присутствовали и слушали происходящее, наверное, около десятка взрослых. Один из них, доктор Арчибальд, член корабельной службы палубы А, заговорил:
— Господин председатель, я раньше был вожатым скаутов в Небраске. Я хотел бы предложить свои услуги новой организации.
Хэнк посмотрел ему прямо в глаза: