— Возможно. Но такое везение приходит к человеку, только когда он к нему готов, — он еще помолчал, потом спросил: — Лермер, ты когда-нибудь подумывал о том; чтобы учиться на космонавта?
Я ответил: наверно, думал, но никогда не относился к этому всерьез. Он сказал:
— Ладно, Лермер, если когда-нибудь так решишь, дай мне знать. Всегда можешь до меня добраться через Пилотскую Ассоциацию, Луна-Сити.
На этом проведение мачты закончилось, и мы пошли: мы с Джорджем вместе, а Молли и Пегги следом за нами. Я слышал, как Пегги говорила:
— Это мой брат!
Молли ее остановила:
— Молчи, Пегги. И не показывай на него пальцем.
Пегги обиделась:
— А почему нет? Он же и есть мой брат — что, разве не так?
Молли сказала:
— Да, правда, но не надо его смущать.
А я вовсе и не смущался.
Позже мистер Ортега разыскал меня и вручил маленький скрученный обломок металла величиной с пуговицу.
— Это все, что от него осталось, — сказал он, — но я решил, что тебе захочется его иметь — это тебе хоть как-то возместит твою испорченную скаутскую форму.
Я поблагодарил его и сказал, что ничего, пусть моя форма погибла, она ведь и мою шею тоже спасла. Я рассмотрел метеорит.
— Мистер Ортега, можно каким-нибудь образом определить, откуда он взялся?
— Не совсем, — ответил он, — разве что ты обратишься к ученым ребятам и попросишь его разрезать, тогда, может, тебе и удастся что-нибудь выяснить. Если, конечно, ты не возражаешь, чтобы его уничтожить.
Я сказал, что нет, лучше я его сохраню — и так и сделал. Он по-прежнему всегда при мне — карманный сувенир. Ортега продолжал:
— Это или кусочек кометы, или обломок погибшей планеты. Точно трудно сказать, потому что там, где мы были, не должно было оказаться ни того ни другого.
— И все-таки — он там оказался.
— Да, как ты говоришь — оказался.
— Мистер Ортега, почему же поверхность корабля не покрывают броней, чтобы не пропустить такую маленькую штучку? — я вспомнил, как выглядела обшивка корабля, когда ее пробило: она казалась ужасно тонкой.
— Ну, во-первых, этот метеорит — настоящий гигант, такие редко встречаются. А во-вторых, знаешь ли ты что-нибудь о космических лучах, Билл?
— Да, наверно, не так уж много.
— Ты несомненно знаешь, что первичная космическая радиация свободно проникает сквозь человеческое тело и не вредит ему. Это то, с чем мы сталкиваемся здесь, в космосе. Но металл для этих лучей не совсем прозрачен, и, когда они сквозь металл проходят, то выбивают из него много всякого другого — вторичную, третичную и четвертичную космическую радиацию. Радиация развивается лавинообразно и становится уже совсем не безопасной. Она может вызывать мутацию и причинить тебе и твоим потомкам массу вреда. Словом, человеку в космосе всего безопасней, когда его защищает слой поверхности корабля только-только достаточный, чтобы сохранить для него воздух внутри и обезопасить от наружных ультрафиолетовых лучей.
Ближайшие два дня Крикун в каюте особо не возникал, нечего ему было сказать, и я уже решил, что, наверно, он получил хороший урок. Но я ошибся. Однажды я наткнулся на него в одном из нижних коридоров, когда никого рядом с нами не оказалось.
— Хочу с тобой потолковать, — объявил он.
— О’кей, — согласился я. — Выкладывай, что у тебя на уме.
— Воображаешь, что ты очень умный? — спросил он.
Не понравилось мне ни то, что он сказал, ни то, каким тоном он это сделал. Я ответил:
— Вовсе я не не воображаю себя умным. Я и есть умный.
— Ишь ты, воображала нашелся. Хочешь, небось, чтобы я тебе ручку целовал и благодарил за то, что ты мне спас жизнь, да?
Я сказал:
— Ах, вон оно что? Если это тебя волнует, можешь выбросить из головы: я вовсе не для тебя старался.
— Знаю-знаю, — ответил он, — и я тебе нисколько не благодарен, понял?
— Подходяще, — одобрил я. — Вовсе мне ни к чему, чтобы парень вроде тебя считал себя мне благодарным.
Он тяжело задышал:
— С меня хватит! Терпеть еще от тебя…
Следующее, что я почувствовал, был сильный удар кулаком в челюсть. Я упал. На ноги я поднялся с предосторожностями, пытаясь застичь его врасплох. Но это было бесполезно, он снова сбил меня с ног. Я попытался пнуть его лежа, но он вовремя отскочил. После третьего удара я остался лежать надолго. Когда в глазах у меня перестали кружиться звезды, он уже исчез — а я так и не успел его даже пальцем тронуть. Я никогда не был силен в драках: обычно я все еще работаю языком, когда давным-давно пора пустить в ход кулаки. Я пошел к бачку в водой и умылся. Тут неведомо откуда появился Хэнк и спросил, какого дьявола я тут делаю. Я сказал ему, что наткнулся головой на дверь. Папе я сказал то же самое.
Крикун больше меня не беспокоил, и мы с ним с тех пор не разговаривали. В эту ночь я долго лежал без сна, пытаясь разобраться в том, что произошло. И не мог. Тот парень, который выдумал басню насчет того, что «стал сильнее в десять раз, поскольку чист душой», — определенно никогда не встречался с Эдвардсом Крикуном. На мой взгляд, от Крикуна ничего хорошего не дождешься, и я страшно пожалел, что не заткнул его рожей пробитую метеоритом дыру. Я уже и так думал и этак, как бы мне с ним разделаться, но ничего толкового не придумал. Как говорит папа, есть ситуации, из которых просто не существует выхода.
9. ЛУНЫ ЮПИТЕРА
До нашего приближения к Юпитеру ничего особенного больше не случилось, только вот исчез один четырехлетний мальчик. Его родители все обыскали и объявили по радио из рубки управления, чтобы все внимательно смотрели везде, но его так и не нашли. Итак, у скаутской неотложной службы появилась работа.
Корабельные офицеры не могли организовать поиски, потому что там и были-то только капитан и два вахтенных офицера. Да еще мистер Ортега с его помощником. Капитан Харкнесс предоставил план каждому из скаутских вожатых, и мы обрыскали весь корабль с той тщательностью, с какой мальчишка перетряхивает свою одежду в поисках полукредита. В течение двадцати минут мы нашли малыша. Оказалось, что этот дьяволенок забрался в помещение для гидропоники, когда там еще работали люди, а потом его заперли.
Пока он там находился, ему захотелось пить и, естественно, он попробовал растворы, которые используют для поливки растений. Результат был именно таким, какого можно было ожидать. Все это не причинило ему особого вреда, но как он все заблевал! Посмотрели бы вы, в каком виде было после него помещение!
В тот же вечер за игрой я поговорил об этом с папой. Пегги отправилась на сбор девчонок-скаутов, Молли тоже куда-то ушла, и впервые мы остались одни. Мамаша этого младенца такую истерику закатила, как будто на самом деле случилось что-то ужасное — то есть я хочу сказать, ну что страшного может случиться в космическом корабле? Не выпадет же младенец за борт.
Папа сказал — ее реакция была совершенно естественной.
Я спросил:
— Послушай, Джордж, тебе не кажется, что у некоторых эмигрантов вовсе нет тех качеств, которые требуются, чтобы стать колонистами?
— М-м-м… возможно…
Я вообще-то думал о Крикуне, но упомянул миссис Тарбаттон, которая совсем скисла и даже нигде не показывалась, и ту женщину, миссис Григсби, которую назначили мыть посуду.
И еще одного мужчину по фамилии Сондерс, который то и дело вступал в пререкания с советом, пытаясь жить своей собственной жизнью — бесцеремонно и независимо, не обращая внимания на то, какие неудобства он причиняет остальным.
— Джордж, как же такие люди прошли психологические тесты?
Джордж прекратил игру, потом спросил:
— Билл, ты слыхал когда-нибудь-о политическом влиянии?
— О чем, о чем? — удивился я.
— Это позорное явление, я понимаю, но ты уже достаточно взрослый, чтобы видеть мир таким, каков он есть, вместо того, каким он должен быть. Возьми такой гипотетический пример: я думаю, что племянница государственного советника просто не может не выдержать психологических тестов. О, на самом-то деле она запросто завалит первый же из них, но комиссия примет нужное решение, если только советник действительно хочет, чтобы его племянница прошла.
Сначала до меня не доходило. И это говорит Джордж! Это совсем на него не похоже, ведь он не циник. Я — да, я-то циник, но Джордж обычно бывает наивен в таких вещах.
— Получается, Джордж, психологические тесты вообще бессмысленны, если такая публика все равно может проскочить.
— Совсем наоборот. Обычно тесты проводятся по-честному. А если кто-то их обходит правдами и неправдами, так это неважно. Старая Матушка-Природа в конечном счете о них позаботится. Тот, кто выживет, — выживет. — Он стасовал колоду и сказал: — Подожди, что я с тобой сделаю в этом коне. Ты пропал!
Он всегда так говорит. Я сказал:
— Всякий, кто таким образом использует свое общественное положение, должен быть уволен.
Джордж мягко согласился:
— Да. Но не горячись, сынок, мы ведь имеем дело с людьми, а не с ангелами!
Двадцать четвертого августа капитан Харкнесс снял вращение и начал готовиться к тому, чтобы нас высадить. Больше четырех часов мы сбавляли ход, а потом перешли на свободный полет, примерно в шестистах тысячах миль от Юпитера, с противоположной стороны от той, где тогда находился Ганимед. Невесомость по-прежнему не была развлечением, но на этот раз мы были к ней готовы, и все, кто нуждался в уколах, сделали их. Я тоже не стал дурить и позволил себя уколоть.
Теоретически, «Мэйфлауэр» мог обойтись одним сложным маневром, выйдя после падения скорости на круговую орбиту близко к Ганимеду. Практически гораздо лучше было подобраться поближе, избегая столкновения с метеоритами, то есть с «ложными кольцами».
Разумеется, у Юпитера нет таких колец, как у Сатурна[98], но в той же плоскости, что и его луны, летает множество мелкого небесного мусора. Если бы его накопилось достаточно, он бы выглядел, точно кольца Сатурна. Пока его не так уж много, но пилоту уже приходится вести себя так, будто он преодолевает местность, на которой лежат хрупкие яйца. Так как мы приближались медленно, это дало нам возможность хорошо понаблюдать за Юпитером и его спутниками.
Большая часть того мусора, с которым мы старались не столкнуться, находилась в той же плоскости, что и экватор Юпитера, именно таким образом расположены кольца Сатурна, — так что капитан Харкнесс провел нас над верхушкой Юпитера, прямо над его северным полюсом. Таким образом, мы ни разу не попали в опасную зону, пока не свернули по другую сторону от планеты, чтобы добраться до Ганимеда, — а к тому времени мы летели уже совсем медленно. Но, пролетая мимо северного полюса Юпитера, мы уже летели ничуть не медленно — вот уж нет! Мы делали более тридцати миль в секунду и подобрались к нему совсем близко, примерно на тридцать тысяч миль. Вот было зрелище! Диаметр Юпитера составляет около девяноста тысяч миль, и тридцать тысяч — это слишком близкое расстояние, чтобы реагировать на него спокойно.
Я как следует разглядел его через один из смотровых иллюминаторов, но минуты через две пришлось уступить место тем, кто еще не видел, и смотреть по видиоэкрану в каюте. Странное это было зрелище: мы обычно представляем себе, что по Юпитеру бегут как бы две ленты, параллельные экватору. Но отсюда, с его «макушки», ленты выглядели кругами. Он напоминал громадную мишень для стрельбы из лука, выкрашенную оранжевым, кирпично-красным и коричневым, — но совсем не видно было другой его половины. Потому что она скрывалась в тени. Прямо на полюсе темнело какое-то пятно. Нам сказали, что это зона постоянно чистой погоды, что небо там всегда спокойное и всегда ясно видна поверхность. Я смотрел, но мне. не удалось ничего разглядеть: просто темное место.
Когда мы перелетели через вершину, из затемнения неожиданно возникла Ио — спутник номер один. Величиной Ио примерно с нашу Луну. В тот момент она находилась от нас на таком же расстоянии, как Луна от Земли, так что и размер был примерно такой же.
Только что было сплошное черное небо, и вдруг появился кроваво красный диск; не прошло и пяти минут, он уже сверкал почти таким же ярко-оранжевым светом, как сам Юпитер. Ио просто выскочила в небо, словно по волшебству. Я высматривал сателлит Барнарда[99], когда мы оказались поблизости от того места, но пропустил его. Это маленький спутник, он расположен меньше чем в одном диаметре Юпитера от его поверхности и делает полный оборот вокруг планеты за двенадцать часов. Меня он интересовал, потому что я знал, что на нем находится юпитерианская обсерватория и что там базируется проект «Юпитер». Может быть, я ничего и не пропустил: сателлит Барнарда всего-то сто пятьдесят миль в диаметре. Говорят, что человек, подпрыгнув на нем, может навсегда улететь в космос. Я спросил об этом Джорджа, а он сказал — ничего подобного, вторая космическая скорость составляет около пятисот футов в секунду и кто только забил мне голову подобной ерундой? Я после проверил, он оказался абсолютно прав. Папа просто сундук, полный всевозможных бесполезных сведений. Он уверяет, что нужно любить факт ради него самого.
Каллисто осталась позади нас, мы миновали ее, но не очень близко. Европа была справа по нашему курсу, почти в девяноста градусах, мы видели ее в полуфазе. Она лежала за четыреста тысяч миль от нас и не казалась такой красивой, как Луна с Земли. Ганимед был от нас почти по прямой линии, и он все время рос на экране. Забавно: Каллисто серебристая, точно Луна, но не такая яркая, Ио и Европа — ярко-оранжевые, как и сам Юпитер, а Ганимед виделся тусклым! Я спросил об этом Джорджа, он и это знал, как всегда:
— Ганимед раньше был такой же яркий, как Ио и Европа, — объяснил он мне, — это парниковый эффект: ловушка для тепла. Иначе мы не смогли бы там жить.
Об этом-то я, конечно, знал: парниковый эффект — самая важная часть атмосферного проекта. Когда в 1985 экспедиция высадилась на Ганимед, температура поверхности была градусов двести ниже нуля — достаточно холодно, чтобы человеческая доброта замерзла в самом зародыше!
— Но послушай, Джордж, — возразил я, — про ловушки для тепла я, конечно, знаю, но почему он такой темный? Словно его засунули в мешок.
— Свет — это тепло, тепло — это свет, — ответил он. — В чем разница? На поверхности не темно: свет проникает туда и не уходит, это очень удобно.
Я заткнулся. Это было что-то новенькое для меня, и я как следует не понял, так что решил подождать и не ломать себе голову.
Капитан Харкнесс снова начал замедлять ход корабля, когда мы подошли к Ганимеду, и мы очень вкусно поели, пока работали двигатели. В состоянии свободного падения я бы никогда не смог есть, даже под действием укола. Харкнесс выровнял корабль по круговой орбите на расстоянии тысячи миль от Ганимеда. Мы прибыли — теперь только надо было дождаться кого-то, кто доставит нас на место.
Именно по пути на поверхность Ганимеда я начал подозревать, что быть колонистом — совсем не так славно и романтично, как казалось с Земли. Вместо трех кораблей, которые свезли бы нас всех сразу, появился только один корабль, «Джиттербаг», и он мог бы поместится в одно из отделений «Бивреста». В него одновременно влезало только девяносто человек, и это означало, что придется сделать много рейсов.
Мне повезло: пришлось только три дня ждать своего рейса в состоянии невесомости. Но я потерял десять фунтов. Пока мы ждали, я работал, помогая складывать те грузы, которые с каждым рейсом доставлял «Джиттербаг». Наконец, наступила наша очередь, и мы погрузились в «Джиттербаг». Это был ужасный корабль. Палуб у него не было, вместо них тянулись какие-то полки на расстоянии всего четырех футов друг от друга. Воздух был спертый, и после очередного рейса там даже как следует не убрали. Индивидуальных коек для того, чтобы перенести ускорение, вообще не было: застилали всю палубу подушками, и мы лежали на них, плотно прижатые друг к другу, плечом к плечу, так что в глаза все время попадали чьи-то ноги.
Капитаном была громкоголосая пожилая женщина, которую называли «капитан Хэтти», и она орала на нас и приказывала нам поторапливаться. Она даже не стала тратить время на то, чтобы проверить, все ли мы привязались ремнями.
К счастью, рейс длился не очень долго. Она так резко взяла с места, что я, впервые после тестов, ненадолго вырубился; потом мы падали минут двадцать, она снова затормозила, и мы приземлились с ужасным толчком. И капитан Хэтти заорала на нас:
— Эй, кроты, вылезайте! Приехали!
На «Джиттербаге» был почти чистый кислород, а не смесь кислорода с гелием, как на «Мэйфлауэре». Там мы были при давлении в десять фунтов, теперь же капитан Хэтти сбросила давление и сделала его нормальным для Ганимеда, три фунта на один квадратный дюйм. Конечно, при давлении в три фунта кислорода жить можно — на всей Земле так, остальные двенадцать фунтов составляет азот. Но если внезапно снижают давление, становится трудно дышать: вы не задыхаетесь по-настоящему, но ощущение такое же.
К моменту высадки мы чувствовали себя скверно, а у Пегги пошла носом кровь. Никаких подъемников не было, нам пришлось спускаться по веревочной лестнице. А холод какой!
Падал снег, вокруг завывал ветер и раскачивал лестницу — самых маленьких ребятишек пришлось опускать на веревках. На почве было около восьми дюймов снега, кроме тех мест, где двигатели «Джиттербага» растопили его. Я с трудом мог видеть, так хлестал по лицу ветер, но какой-то мужчина схватил меня за плечо, развернул и заорал:
— Двигайся! Все время двигайся! Вон туда!