— Ну, бля, жирный боров! Ну, свинья цыганская! — меня почему-то часто принимают за цыгана. — Поставят тебя, бля, на пику!
Слава аллаху, очухался, а то рука у меня и в самом деле тяжеловатая, да и десантные рефлексы пока еще не притупились, работают.
— Да ты, бля, не доктор, мент ты поганый, козел вонючий! Ты…
Этот концерт до конца дороги. Пусть поет. Но снова лезть не пытается, соображает, что со мной не сладит, а замолчать зековское самолюбие не позволяет. Пой, ласточка, пой. Мне спокойнее, когда ты поешь. И оперение у тебя подстать песне. Рукав на плече оторван, синеет татуировка — церковь о двух куполах, две судимости, значит. На пальцах тоже татуировки-перстни — зек натуральный и серьезный.
— Ну и надоел же ты мне! — не выдержал я. — Кончай молитву! И успокойся, мы не менты, наше дело — зашить тебе бровь, и мы ее зашьем. Нагноится — тебе же хуже. Зашьем, и ступай себе к своей родной милиции, сам с ней разбирайся!
— Ладно, фуфло не гони, менты бы меня с тобой не оставили — они хоть и мудаки, но не настолько!
Вот тут он, к сожалению, прав. Они, действительно, мудаки и даже больше, чем он думает.
— Ты переодетый мент! — рычит он. — Я вашу ментовскую вонь за версту чую!
Вот наконец и больница. Петька свое дело туго знает: сразу выскочил к боковой дверце, встречает с увесистой монтировкой в руке.
— Все, приехали! Вылазь, артист!
Зек увидел Петю, злобно ощерился, но пошел молча.
В приемном только женщины, сестра и две санитарки. Придется ждать милиции.
— Ну, чего стоишь? Привез и мотай, меня и без тебя залатают! И запомни: мы еще увидимся!
— Заткнись! И сиди тихо!
Петина монтировка вызывает уважение, сидит наш голубчик на кушетке и не дергается — уже хорошо.
А вот и милиция, слава богу.
— Ну, как он тут?
— Да вот скучает, вас ждет.
— Тихо ждет?
— Естественно. Ну, мы поехали.
Час на него угробили. Через сорок минут пересменка, можно ехать на станцию без доклада. Ага, размечтался.
— Троечка! Заскочи на Карла Маркса, 12–37! Там у бабульки Крупенько давление подскочило.
— Светик, не могу, у меня всего один шриц остался! Мало ли что!
— Доктор, миленький, ну пожалуйста, бабка же известная, у нее только давление — и всё! А у меня больше никого нет!
В бедной, но чистой квартирке, на старенькой кровати лежит старушка лет семидесяти с чем-то, спокойная, всегда приветливая — чудо-пациент! И всегда у неё всё хорошо, только «Вы, доктор, не волнуйтесь!» Рядом сидит другая такая же старушка, видимо, соседка, они даже похожи друг на друга.
— Ну что скажете, Семёновна? Что вас беспокоит?
— Да всё хорошо, доктор, вот только встать не могу, голова сильно кружится, падаю сразу, и в глазах черно.
Ого! Давление 260/190!!! Весьма серьёзный гипертонический криз! Если сразу с двлением не справимся, то я с моим одним шприцом…
— Аня! Бензогексоний на 20 мл физраствора в вену, и очень медленно! А я буду каждые тридцать секунд контролировать давление.
Конечно, лить бабульке такой жёсткий препарат, который мгновенно, на кончике иглы, сбрасывает давление, рискованно. Но у меня нет выбора: один шприц не позволяет мне второй попытки!
— 220 200…180…Стоп!
До нормы доводить нельзя: после извлечения иглы препарат продолжает действовать, чуток ошибёшься — и больной свалится в коллапс, откуда может и не вернуться! Теперь только подождать минут десять, и, если всё в порядке, можно ехать. Но легкий стук за синой, у Анечки широко распахиваются и без того огромные глаза, я оборачиваюсь…Вторая бабка свалилась на пол без сознания! Хорошо, если просто обморок, а если…Так и есть! У неё со страху за подругу тоже подскочило давление, тоже криз, в любую минуту может начаться инсульт, инфаркт! А у меня нет шприцов!
— Аня! Бери тот же шприц, меняй иглу, то же самое — в вену, я на контроле — пошли!
— Так ведь…
— Знаю, под мою ответственность! У нас нет другого выхода!
Вообще-то выход есть: вызвать другую бригаду, сесть подождать, пока приедут, у них шприцы есть, они только начинают смену. Ну, приедут минут через сорок, не раньше, ну помрет бабка за это время — так ведь помрёт-то законно, по всем правилам! А так…Впрочем, слава Богу, всё обошлось, не было у первой бабки ни СПИДа, ни сифилиса, ни гепатита. А если бы были?
Похоже у нас вся система так устроена, что если ты хочешь всерьёз работать, ты всё время вынужден понемножку нарушать закон. Начальство делает вид, что закрывает глаза — и ты ему уже обязан! А посмеешь возникать, то глаза можно и открыть, припомнить строптивцу каждое лычко, что когда-то не поставил в строчку.
Всё, возвращаемся. Ребятки мои поедут домой, а у меня сегодня сутки.
Располагаюсь… Это мужская ординаторская, вот кресло для расслабления. Сейчас поставлю на магнитофон свою «любимую бабу», как выражается мой фельдшер Аня, Лили Шаде. В сегодняшней смене я единственный мужчина, так что лювлю кайф, пока никого нет.
По-моему, Лили чудо. Чуть с хрипотцой голос, мягкий блюз. Не страстный, как обычно у негров, а с какой-то, как бы это сказать…безнадежинкой, что ли. Гриновская тоска по Несбывшемуся. Закроешь глаза, минут десять ни о чем, ну абсолютно ни о чем не думаешь, тебе хорошо. Как говорит Аня: «Шеф плавает в джазе». У нас с ней абсолютная нестыковка. Они с Петей — большинство, поэтому в машине у нас чаще звучит советская попса — Маша Распутина, Алена Апина. А я люблю американцев. У американского джаза есть одна любопытная особенность: не зная ни единого английского слова, можно вообразить себе любой русский поэтический текст — скажем, Блока, Цветаеву. Музыка позволяет. Хотя в оригинале, скорее всего, что-нибудь вроде «Ты меня не любишь, я тебя люблю, оу йес!»
— Шеф, десять минут осталось! Помочь писать карточки?
— Нет, Анютка, отдыхай! Кстати, не заметила, с кем я там ночь коротаю?
— С Киской и Бесиком. Ну, я ушла, пока!
Киска — Алка Кошкина, я с ней начинал на «скорой». Отличный фельдшер, не хуже Ани. А Бесик Гвазава — король водителей, маленький веселый мингрел, толстенький и невероятно подвижный, этакий, извините за банальность, шарик ртути. По городу гоняет 110–120, обожает сирену и мигалку. Словом, бывший мотогонщик. С ним ездить — как ковбойский фильм смотреть: и весело и чуть-чуть страшновато. Но и реакция же у него!
— Водителям зайти на контроль в диспетчерскую! — прокашлял селектор. — Повторяю: водителям зайти…
Ясно: сегодня старший врач смены Шеховцова. Врач она грамотный, и вообще-то неглупа, но… Вот уж сорок пять бабе, а как была когда-то твердолобым комсомольским секретарем, так им и осталась. Мы с ней почти ровесники, но я что-то не припомню таких даже в военно-медицинской академии. Ну, были, конечно, чинодралы, котрые на политзанятиях драли глотку усерднее, чем работали в анатомичке — так ведь их за версту было видно, они и не скрывали своих намерений, и после академии становились штатными политработниками. А эта словно не из наших шестидесятых, а откуда-то из тридцатых, из последних, чудом уцелевших динозавров комсомола: фанатичный огонь в глазах, неколебимая вера в святость инструкции и последнего указания райкома. Уверен, она до сих пор наизусть помнит «Краткий курс» и «Вопросы ленинизма».
— Повторяю, все водителям пробы на алкоголь, немедленно явиться в диспетчерскую!
А звучит-то как! Все водителям — вроде их не четыре всего, а взвод. И среди этих четырех нет ни одного пьющего, Шеховцова это знает, но — бдительность превыше всего!
Бесик не смолчит. Решаю посмотреть шоу с Бесиком в главной роли.
…Бесик входит очень ровно, чуть более ровно, чем требуется для трезвого человека. Шаховцова это сечет сразу, опыта по этой части ей не занимать, в глазах вспыхивает огонек охотничьего азарта: попался, голубчик! Хоть ты и хитрован-актер, Шаховцову не проведешь, не таких зверей вылавлвала!
— Держи трубку, дыши!
Бесик берет трубку, как ежа, как змею, как бритву обоюдоострую и… старательно дышит «в себя». Но Шаховцова бдит!
— Гвазава, дыши как положено! Этот фокус здесь не проходит, ясно?
Бесик обреченно вздыхает и со слезой во взоре дышит в трубку.
Шаховцова буквально выхватывает трубку, торопливо добавляет в нее реактивы и… проба отрицательная, алкоголя нет!
— Натали Лексевна, слуший! Меня ГАИ ловила, видит — я пила, дает трубка, дыши — ничего нэту, нэ пила! Гаишник нэ верит, думает, трубка нэправильный! Наливает мне стакан водка — пей! Я пила, опять дышала другой трубка — опять ничего нэту! Два стакан — всо равно нету, нэ пила! Писала — трезвый, отпустила. ГАИ, понимаешь, мине верит, себе не верит, сама наливала! Ты мине вэриш?
Обычно Бесик говорит без вского акцента, но ради трижды любимой Натальи Алексеевны отчего не покривляться, можно и белорусского акцента подмешать:
— Натали Ляксеуна! Мабыць, досыць? Я ужо стамиуся, а мине всю смену баранка крутить! Натали Лексевна, дарагой…
— Натали Ляксеуна! Мабыць, досыць? Я ужо стамиуся, а мине всю смену баранка крутить! Натали Лексевна, дарагой…
— Гвазава, проба сомнительная, делаем внутривенную!
— Натали Лексевна, я кров проливать буду? Ты мине дырка колоть будыш? Пожалста, коли только плати, кали ласка! За одын грамм кров — сто грамм спирт! И яшчэ двести за дырка! С тибе литр!
Наконец-то до нее до ходит, что Бесик — в который раз! — разыграл ее. Лицо ее идет пятнами, она всердцах бьет штемпелем по путевке, словно это не путевка, а лукавая Бесикова рожа.
Бенсик колобком выкатывается из диспетчерской, подмигивает мне и вразвалочку идет к машине. Концерт окончен.
Что ночь грядущая готовит? Ее мой взор напрасно ловит…
Алла принимает ящик с медикаментами, смотрит на меня. Смена началась…
— Троечка, 11-ый переулок Шмидта, 54, У женщины болит голова, вызывал муж, очень пьяный…
В нашем маленьком белорусском городке есть улица Шмидта и двенадцать переулков его имени. Никто, включая горисполком, не знает, о каком Шмидте идет речь: то ли легендарный черноморский лейтенант Петр Шмидт, то ли ученый полярник Отто Юльевич Шмидт? Да это и неважно: никто из них никогда здесь не был и никакого отношения к городу не имеет.
— Возле нужного нам дома стоит милицейская машина. Ого! Дело в том, что причины головной боли бывают разные: грипп, мигрень, высокое давление. А так же топор, молоток, полено… В данном случае это кочерга. Короткий осмотр убеждает: женщина мертва. Глубокое проникающее ранение в голову с переломом височной кости. Спокойно-усталое выражение лица, никаких следов борьбы. Похоже, убита во сне. Ей 68 лет, выглядит на все восемьдесят, седые нечёсаные волосы вокруг морщинистого лица без малейших признаков макияжа. Да она и слов-то таких не знает небось…Рядом сидит молоденький лейтенант-участковый, он уже вызвал уголовный розыск, а сам просто из любопытства допрашивает мужа, до сих пор не отрезвевшего, грязного старика в лохмотьях.
— За что же ты убил её, дед?
— Да не хотел я! Только поучить маленько! А то сижу вот тута, она дрыхнет, устала, видите ли! А сама, сука, на пенсии — с чего это ей притомиться бы? И как-то враз понял, блин! Я же её уже лет двадцать, как ни-ни, не трахаю то есть. Так, значит, кто-то другой трахает! А то с чего бы ей уставать-то?! Значит, она меня уже двадцать лет обманывает! Ну и врезал ей…
Собрался было продолжить свои записки, уже настроился на лирическую волну, бумагу достал, новый стержень в ручку вставил, а тут вдруг Пашка Клюев приперся из самого Краснодара, выпить ему захотелось. Вроде как на Кубани не с кем или нечего, вон за две тысячи верст ко мне.
А я не расположен, меня к бумаге тянет, накопилось под самую завязку, чувствую: не выплеснусь на бумагу — завтра буду кусаться, а кусаться мне не положено, мне положено улыбаться.
Только ж это Пашка, ему не откажешь. Я ему жизнью обязан: он меня из горящей бээмдэшки вытащил и бесчувственного тащил на горбу под огнем. И вот он я, живой и невредимый, а Пашка калека. Правда, его покалечило не в тот раз, а много позже, я уже был на другом конце Афганистана, в Имам-Сахибе. Но все равно, я вроде как в чем-то виноват перед ним.
Он вваливается, как всегда, без предупреждения и вносит в мой опустевший холостяцкий дом веселую сумятицу и бардак.
Я всегда рад ему и не рад. Сразу собирается компания офицеров-афганцев — словом, с такого перепоя не сразу и отойдешь.
Покалечило Пашку в короткой схватке на дороге. В его танк всадили штуку из гранатомета, а когда он выбирался, пуля угодила в поясничный отдел позвоночника. И вот — полчеловека. До пояса — чернокудрый красавец, здоровяк и, как говорили в нашей десантной бригаде, «половой разбойник». Ниже пояса — кисель, труп, кое-как заправленный в штаны. Жена Пашку бросила, как только узнала о его ранении. Ну, это, положим, понятно, ей здоровенный кобель нужен, Пашка же теперь в сексуальном смысле абсолютный ноль. А ведь был ас!
Но удрала она по-скотски: забрала все шмотки, деньги, и остался он в старом танковом комбинезоне — в чем привезли из госпиталя. Да еще наши военные чиновники поиздевались над беднягой: где-то по дороге затерялись документы, что ранен в бою, так что не знали, как ему платить: то ли как инвалиду войны, то ли инвалиду армии, а то и вовсе жертве несчастного случая — и не платили вовсе, без малого год тянулась эта канитель. Спасибо командиру полка: велел офицерской столовой кормить Пашку бесплатно, да офицеры с получки скидывались по червонцу-другому на сигареты, на водку товарищу, на пиджачишко да штаны.
И вспомнился вдруг тот кабульский подполковник, который принимал у меня Лешку Смоляка: был бы, дескать, это мой друг, я б ему помог упокоиться и не ведать прелестей инвалидной жизни.
Лешка, помнится, мечтал завести семью, детишек, да все никак не мог найти достойную избранницу: парень он, как и Пашка, был броский, девки к нему липли, и не нашлось ни одной, которая б устояла дольше второго свидания. А он искал именно такую…
Пашка молодец, не раскис, каким весельчаком был, таким и остался.
Никто, ни одна живая душа не слышала Пашкиных жалоб и стонов. Но ведь я-то врач, я-то знаю! И где болит, и как, все знаю. И ослепительная улыбка при расширенных до предела зрачках меня не обманет, так-то вот…
А главное, я целый — он калека, и не дает мне покоя этот «твардовский» комплекс. Помните? Ну, там, где «все же, все же, все же».
Словом, надрались мы с Пашкой так, что и от воскресной рыбалки пришлось отказаться. И проснулся поздно, и с такой похмелюги садиться на мотоцикл…
С похмелья меня почему-то тянет на стихи. Да-да, не удивляйтесь, прямо прет из меня какая-то рифмованная дребедень, неудержимая, как блевотина:
Где-то валялся кусочек мускатного ореха — или я сжевал его когда-то раньше? Через три часа на дежурство, а от меня, надо полагать, за версту несет перегаром. Но если уж все равно разит, стоит ли мучиться, не позволять себе опохмелки? Есть ведь аварийный запас. И, в конце концов, я не знаю, что хуже: отупевший, мало что соображающий от головной боли доктор или чуточку, самую малость поддатый, зато уверенный в себе, в своих знаниях и уменье? Врачу, исцелися сам, наказывал умница Гиппократ, так почему я должен игнорировать завет великого лекаря?
Оно так, но… закон: на дежурстве, как за рулем, ни грамма. Холера им в пуп, законодателям чертовым!
А черт с ним! От доброй половины моих пациентов несет таким амбрэ, что моего и не учуют. И вообще запах перегара у нас — родной.
С богом! Как говаривал мой афганский комбриг Саша Король, нехай сдохнут! За то, наверно, и Героя получил. Где-то он теперь? В академии, знаю, не удержался и сигналов не подает.
И к дьволу все афганские ассоциации! Это все Пашка. Моя женушка тоже удрала, не дожидаясь, правда, пока меня убьют или покалечат. Забрала детей — и к маменьке под крылышко. Потом вернулась, где-то через год после моего возвращения из Афгана. Ненадолго. Пожила в гарнизоне, пока меня не загнали в Чернобыль. Она ведь шибко образованная, испугалась: слабак приедет. И быстренько смылась…
Ну-с, вот я и в форме. Пожую сухого чайку и двину помалу. А по дороге вспомню одну историйку — а все Пашка, Пашка!
Значит, так. Получили вызов: мужчина, пятьдесят четыре года, плохо с сердцем. Едем. Двухэтажный домик. На втором этаже приоткрытая дверь. Характерный дух холостяцкого жилья — еще не входя, знаю: женщины здесь нет. Тут уж, поверьте, я никогда не ошибаюсь.
В комнате кровать, два стула, полка с книгами — почти сплошь мемуары об Отечественной, книга о войне, об армии. Наш брат, офицер. На самом верху полки коллекция пустых бутылок. Судя по ним, наибольшими симпатиями хозяина пользуется спирт «Royal» — паршивое, между прочим, пойло.