— Вы о чем? — скептически переспросил Гастингс.
— В этом году власть в руках женщин, — ответила Дикки.
— Мистер Найт, вас интересуют русские?
— О, очень, — сказала Алабама. — Мы любим их.
У нее было ощущение, что она молчит уже несколько часов, и все от нее тоже чего-то ждут.
— Нет, — возразил Дэвид. — Мы не очень-то знакомы с музыкой.
— Джимми, — перехватила Дикки инициативу, — должен был стать знаменитым композитором, однако ему приходилось пить через каждые шестнадцать тактов контрапункта, чтобы оградить себя от провала, и его мочевой пузырь не выдержал.
— Я не смог, подобно другим, принести себя в жертву успеху, — недовольно проговорил Гастингс, предполагавший, что Дэвид так или иначе продал себя.
— Естественно. Все вас и так знают — как человека без мочевого пузыря.
Алабама почувствовала себя чужой в этой компании — за неимением особых талантов и достоинств. Сравнивая себя с элегантной мисс Экстон, она возненавидела тайную основательность, дикарскую самодостаточность своего тела — ее руки были длинны, как Сибирская железная дорога на карте. Рядом с невесомым нарядом мисс Дуглас ее платье от Пату казалось слишком широким и плотным. Из-за этой мисс Дуглас Алабаме казалось, что ее шея блестит, будто смазанная кольдкремом. Сунув пальцы в соленые орешки, Алабама угрюмо сказала бармену:
— Наверно, люди вашей профессии упиваются до смерти.
— Нет, мадам. Правда, раньше мне нравился коктейль из апельсинового ликера, коньяка и лимонного сока, но это было до того, как я стал знаменитым.
Гости высыпали в парижскую ночь, как игральные кости из цилиндра. В розовом свете уличных фонарей небо, пробивавшееся резными фестонами сквозь деревья, казалось бронзовым: эта магия цвета и света, из-за нее тоже сердца американцев начинают биться быстрее при упоминании Франции; для них парижские фонари все равно что цирковые огни для малышей.
Такси ехало вдоль бульвара рядом с Сеной. Кренясь то в одну, то в другую сторону, они миновали ажурный и массивный Нотр-Дам, перекрывающие реку мосты, пахучие, высушенные солнцем парки, норманнские башни Министерства иностранных дел, скользя то вперед, то назад, как ролик с кинохроникой.
Иль-Сен-Луи скрыта за множеством старых дворов. Подъездные дорожки вымощены черно-белыми ромбами коварных бубновых королей, и окна рассечены решетками. Выходцы из Ост-Индии и Джорджии служат в здешних апартаментах, выходящих на реку.
К Дикки они приехали едва ли не за полночь.
— Поскольку ваш муж художник, — сказала она, открывая дверь, — то мне захотелось, чтобы он встретился с Габриэль Гиббс. Сейчас. Вы ведь слышали о ней?
— Габриэль Гиббс, — повторила Алабама. — Конечно, слышала.
— У нее не все дома, — как ни в чем не бывало продолжала Дикки, — но она очень красивая. Особенно если с ней не разговаривать.
— У нее потрясающее тело, — вставил свое слово Гастингс, — как белый мрамор.
Внутри никого не оказалось; на столе остывал омлет; нарядная накидка кораллового цвета украшала кресло.
— Qu'est-ce que tu fais ici?[70] — слабым голосом проговорила мисс Гиббс из ванной, когда Алабама и Дикки появились на пороге святилища.
— Я не говорю по-французски, — ответила Алабама.
Длинные светлые пряди закрывали лицо девушки, серебристый комок, весь в блестящих пупырышках, плавал на дне толчка. У нее было такое безмятежное лицо, словно у только что законченного мастером манекена.
— Quelle dommage[71], — лаконично отозвалась Габриэль Гиббс. Двадцать бриллиантовых браслетов звякнули, ударившись о толчок.
— Неужели? — с философским спокойствием произнесла Дикки. — Габриэль не говорит по-английски, когда она пьяна. Алкоголь делает ее снобкой.
Оценивающий взгляд Алабамы скользнул по девице; казалось, все ее тело состоит из тщательно выбранных в магазине безупречных частей.
— Боже, — обращаясь к самой себе, угрюмо проговорила пьяная девушка, — était né en quatre cent Anno Domini. C'était vraiment trés dommage[72].
С небрежной ловкостью рабочего сцены она мигом «собрала» себя в руки и поглядела на Алабаму непроницаемым взглядом, непостижимым, словно изображение на заднем плане аллегорической картины.
— Мне надо протрезветь.
Лицо ее вдруг оживилось и выразило удивление.
— Обязательно, — отозвалась Дикки. — В комнате мужчина, с которым вы не знакомы, но который пожелал встретиться с вами.
«Почему бы не в туалете? — подумала Алабама. — После войны туалет стал для женщины чем-то вроде клуба у мужчин». Надо будет сказать это за столом, решила она.
— Если вы уйдете, я приму ванну, — с королевской важностью произнесла мисс Гиббс.
Дикки прямо-таки вытолкнула Алабаму в комнату, будто горничная, которой велено вынести мусор.
— Мы считаем, — словно что-то подытожив, заявил Гастингс, — что нет смысла пересматривать человеческие отношения.
И с осуждающим видом повернулся к Алабаме.
— Ну и кто эти гипотетические «мы»?
У Алабамы не было ответа. Она как раз прикидывала, не пора ли сострить насчет туалета, но тут в дверях появилась мисс Гиббс.
— Ангелы! — воскликнула она, обводя взглядом комнату.
Вся изящная и округлая, как фарфоровая статуэтка, она опустилась на стул и извинилась; поиграла в никчемность, тонко пародируя собственную показушность, словно каждое ее движение было частью некоего комического танца, который она сочиняла на ходу и собиралась потом довести до совершенства. Безусловно, она была танцовщицей — одежда никогда особо не обременяет их точеных тел. Мисс можно было вмиг раздеть — достаточно было бы потянуть за одну тесемочку.
— Мисс Гиббс! — торопливо позвал ее Дэвид. — Вы помните человека, который написал вам кучу записок в двадцатом году?
Взгляд под затрепетавшими ресницами бесцельно бродил по комнате.
— Значит, — сказала она, — это вы хотели со мной встретиться? Но, как я слышала, вы влюблены в свою жену.
Дэвид рассмеялся.
— Клевета. Я не в вашем вкусе?
Мисс Гиббс спряталась за благовониями от Арден[73] и серебристыми руладами пьяного хихиканья — это орудие всех женщин на свете.
— Сегодня это звучит немного по-людоедски.
Она изменила тон на нарочито серьезный. Габриэль Гиббс была живой и подвижной, как неугомонный розовый шифон на ветру.
— Я танцую в одиннадцать, и мы должны пообедать, если, конечно, у вас было такое намерение. Париж! — вздохнула она. — Начиная с прошлой недели, я в половине пятого непременно оказываюсь в такси.
Сотня серебряных ножей и вилок просигналили с длинного стола о наличии примерно стольких же миллионов долларов в этом тесном кубистическом пространстве. Гротескно выглядели все эти по-модному взъерошенные волосы и женские неестественно алые рты, открывающиеся и хватающие свет от свечей; казалось, тут сидели не люди, а куклы чревовещателей, казалось, что это пир какого-нибудь слабоумного средневекового монарха, а не обычный обед. Американские голоса словно хлестали себя, доводя до неистовства, вворачивая фразы на чужом языке.
Дэвид навис над Габриэль.
— Знаете…
Алабама слышала, как девушка сказала: «Пожалуй, в супе не хватает одеколона». Она собиралась подслушать все, что мисс Гиббс скажет за обедом, и это очень ее сковывало.
— Что ж, — набралась она храбрости, — туалет для современной женщины…
— Это оскорбительно — заговор, чтобы обмануть нас, — послышался голос мисс Гиббс. — Лучше бы побольше принимали возбуждающих средств.
— Габриэль! — воскликнула Дикки. — Знала бы ты, как они подорожали после войны.
За столом установилось шаткое равновесие, и теперь всем мнилось, будто они смотрят на мир из окна мчащегося поезда. Огромные подносы с красиво разложенной едой разносили вокруг стола под скептическими, смущенными взглядами.
— Эта пища, — проворчал Гастингс, — похожа на какое-то ископаемое, обнаруженное Дикки в экспедициях.
Алабама решила обыграть его справедливое недовольство, хотя он всегда был чем-нибудь недоволен. Она уже почти придумала, что сказать, как вдруг в гуле всплыл голос Дэвида, как веточка на приливной волне.
— Мне кто-то говорил, — обратился он к Габриэль, — что у вас восхитительно прекрасные голубые жилки по всему телу.
— Полагаю, мистер Гастингс, — не пожелала и дальше молчать Алабама, — было бы хорошо, если бы кто-нибудь надел на меня духовный пояс целомудрия.
Выросший в Англии, Гастингс был очень щепетилен при выборе еды.
— Голубое мороженое! — презрительно фыркнул он. — Наверно, замороженная кровь Новой Англии, добытая современной цивилизацией, пренебрегающей старыми принципами и перенятыми традициями.
Алабама вновь подумала, что Гастингс безнадежно трезвый человек.
— Хорошо бы, — с неудовольствием сказала Дикки, — те, кто обедает со мной, были сосредоточены не только на поглощении пищи.
— У меня нет тяги к истории! Я скептик! — раскричался Гастингс. — И не понимаю, о чем вы тут говорите!
— Когда папа был в Африке, — перебила его мисс Дуглас, — они залезли внутрь слона и стали прямо руками отрывать и есть внутренности — во всяком случае, так поступали пигмеи. Папа привез фотографии.
— И еще он сказал, — послышался взволнованный голос Дэвида, — что груди у вас, как беломраморное, беру на себя смелость сравнить, бланманже.
— А что если попробовать, — лениво зевнула мисс Экстон, — и поискать стимуляцию в церкви, а аскетизм в сексе?
Вечеринка разом рассыпалась на куски, как только обед подошел к концу, — сосредоточенные на себе гости медленно передвигались по гостиной, будто врачи в масках по операционной. Дразнящая женственность наливалась янтарным светом.
Свет фонарей, проникавший в окна, дробился на сапфировой бутыли, превращаясь в сияющие мелкие звездочки. Ровный гул с улицы заполнял тихую комнату. Дэвид переходил от одной группы к другой, к третьей, словно оплетал комнату незримой кружевной сетью, окутывая ею плечи Габриэль.
Алабама не могла отвести от них взгляд. Габриэль была центром чего-то надвигающегося, от нее зависело, как будет развиваться интрига спектакля, который был сейчас самым главным для здешних зрителей. Вдруг Габриэль подняла глаза и, глядя на Дэвида, зажмурилась, будто самодовольная белая персидская кошка.
— Полагаю, под платьем вы носите что-то оригинальное, возможно, мальчишеское, — вновь послышался приглушенный голос Дэвида. — Это «БВД»[74] или что-то еще?
Алабама вспыхнула от возмущения. Он украл у нее идею. Это она все прошлое лето носила шелковое белье от «БВД».
— У вас слишком красивый муж, — сказала мисс Экстон, — да еще такой известный. Это нечестно.
У Алабамы заболел живот — но это было бы еще ничего, если бы не необходимость отвечать; шампанское — мерзкий напиток.
Дэвид то обволакивал собой мисс Гиббс, то отпускал ее, напоминая плотоядное морское растение. Дикки и мисс Дуглас стояли, прислонившись к камину, невольно заставляя подумать об арктическом одиночестве тотемных столбов полюсов Земли. Гастингс слишком громко играл на рояле. Шум этот мешал общаться.
В дверь звонили и звонили.
— Наверно, приехало такси, чтобы отвезти нас на балет, — со вздохом облегчения произнесла Дикки.
— Дирижирует Стравинский, — известил всех Гастингс. — Плагиатор, — мрачно добавил он.
— Дикки, вы не могли бы оставить мне ключ? — тоном, не допускающим возражений, произнесла мисс Гиббс. — Мистер Найт проводит меня в «Акациас», конечно, если вы не возражаете, — добавила она, повернувшись к Алабаме.
— Возражаю? С чего бы это? — с деланной бодростью ответила Алабама. Она бы действительно не возражала, будь Габриэль менее привлекательной.
— Не знаю. Мне нравится ваш муж. Возможно, я попытаюсь завладеть им, если вы не возражаете. Нет, я в любом случае попытаюсь — он просто ангел.
Она хихикнула. Хихикнула сочувственно, что сводило на нет все вежливые «если».
Гастингс подал Алабаме пальто. Ее злила Габриэль, потому что из-за нее она чувствовала себя нелепой. Гости попрятались в свои одежки.
Вдоль реки призрачно светили покачивающиеся фонари, и тени были похожи на ленты, обвивающие Майский шест, на перекрестках тихонько посмеивалась над чем-то только ей известном весна.
— До чего «преле-е-ссстный» вечер, — вдруг развеселился Гастингс.
— Погода детская.
Кто-то упомянул луну.
— Луна? — пренебрежительно переспросила Алабама. — Две за пять центов в ресторане «Пять и десять». Можно целый блин, а можно половинку — полумесяц то есть.
— Это потрясающе, мадам. В высшей степени оригинальный взгляд на вещи!
Ощущая беспредельное раздражение, Алабама призадумалась. И обнаружила, что ее главным настроением была сплошная хандра, из-за которой хотелось напеть что-нибудь из «La Chatte»[75]. В конечном итоге единственное, что она ощущала, это насколько все люди мелки и слабы. А еще ее бесило, как Дэвид повторял, мол, большинство женщин суть цветы — цветы и десерты, любовь и стимул, страсть и слава.
После Сен-Рафаэля у нее больше не было надежной точки опоры, чтобы повернуть свою сомнительную вселенную. Оставалось крутить абстракции, подобно инженеру, который должен определить, что правильно и что неправильно в конструкции.
Они опоздали в «Шатле». Дикки торопливо провела всех по мраморной лестнице, словно жрица, возглавляющая процессию к Молоху.
Сатурнианские кольца составляли театральный декор. Отделенные от тела, безупречные ноги, думающие ребра, вибрирующие поджарые тела, ввергнутые в неизбежный ритмический шок, истерика скрипок — все это было мучительной абстракцией секса. Возбуждение Алабамы нарастало вместе с жалостью к страдающему человеческому телу, жертве собственной — физической — воли, способной на проповедь евангелия. У нее затряслись и стали мокрыми руки. Сердце билось, словно трепещущие крылья взбудораженной птицы.
Театр погрузился в медленный ноктюрн плюшевой культуры. Последние звуки оркестра, казалось, подняли Алабаму с земли, это было похоже на странное опьянение — на смех Дэвида, когда он радовался.
У подножия лестницы девушки глядели на важных мужчин с седыми висками, стоявших за мраморной балюстрадой, а влиятельные мужчины оглядывались по сторонам, чем-то звякая в карманах — ключами и личной жизнью.
— Тут княгиня, — сказала Дикки. — Может быть, отыщем ее? Она очень популярна.
Женщина с бритой головой и длинными, как у горгульи, ушами шла по коридору во главе процессии бритых мексиканок.
— Мадам выходила на сцену, пока муж не довел ее ноги до того, что она больше не могла танцевать, — продолжала Дикки, представляя немолодую даму.
— Мои колени давно окостенели, — грустно проговорила женщина.
— Как же так? — Алабама еле дышала. — Как же вы танцевали? И стали знаменитой?
Женщина смотрела на нее бархатистыми, черными, как вакса, глазами, молившими мир не забывать ее, потому что она не может жить в забвении.
— Я родилась в балете.
Алабама приняла это замечание как все объясняющее.
Тут все заспорили о том, куда пойти после спектакля. Чтобы доставить удовольствие княгине, компания выбрала «Русский клуб». Страдальческий голос падшей аристократии сливался с выразительными переборами цыганских гитар; приглушенное позвякивание шампанского о ведерки напоминало в этой темнице удовольствий свист невидимого хлыста. Бледные, будто изъятые из морозильни шеи, светились в мистическом полумраке, похожие на клыки гадюки; взъерошенные волосы вздымались над мелководьем ночи.
— Мадам, пожалуйста, — Алабама не отставала от княгини, — напишите мне рекомендательное письмо к какому-нибудь учителю танцев. Я все на свете сделаю, лишь бы научиться.
Бритая голова не сводила с Алабамы загадочного взгляда.
— Зачем вам? Это тяжело. Одно мучение. Ваш муж наверняка мог бы…
— Да. Как можно хотеть этого? — вмешался Гастингс. — Я дам вам адрес учителя танца «черная задница»[76] — он, конечно же, тоже черный, но какая разница?
— Большая, — возразила мисс Дуглас. — Когда меня в последний раз пригласили негры, мне пришлось одолжить деньги у метрдотеля, чтобы расплатиться. С тех пор я не признаю никого, темнее китайцев.
— Мадам, вы думаете, что мне это уже не по возрасту? — стояла на своем Алабама.
— Да, — коротко отозвалась княгиня.
— Они все живут на кокаине, — сказала мисс Дуглас.
— И молятся русским дьяволам, — добавил Гастингс.
— Однако некоторые все же ведут нормальную жизнь, — вставила свое слово Дикки.
— Секс неважный заменитель, — вздохнула мисс Дуглас.
— Чего?
— Секса, идиот.
— Думаю, — неожиданно для всех заявила Дикки, — балет как раз то, что нужно Алабаме. Я все время слышу, что она немного странная — нет, не сумасшедшая — немного не такая, как все. Это может объяснить лишь язык искусства. Я, правда, думаю, что вам это необходимо, — твердо произнесла она. — Это так же экзотично, как быть женой художника.
— Что значит «экзотично»?
— Повсюду бывать, не отставать от жизни, — конечно, я вас почти не знаю, но я, правда, думаю, что танцы будут вашим плюсом, если вы собираетесь и дальше не отставать. Скажем, вам наскучит общество, и вы сможете несколько раз крутануться. — И Дикки, ткнув острие вилки в стол, так энергично ее крутанула, что продырявила скатерть. — Вот так! — с энтузиазмом воскликнула она. — Теперь я вас хорошо представляю!