— Мадам, вы не знаете, где можно взять градусник? — торопливо вмешалась мадемуазель.
Надя, русская танцовщица, откуда-то раздобыла для вечеринки маленького мальчика. Мадам Сиргева привела своего племянника. Хотя весь Неаполь был завален букетами анемонов и всякими ночными цветами, бледными фиалками, похожими на эмалевые броши, бессмертниками с васильками, притягательными таинственными азалиями, хозяйка пансиона настояла на том, чтобы украсить детский стол ядовитыми розово-желтыми бумажными цветами.
Она тоже привела двух детей, одного с болячкой под носом, а другого — остриженного наголо. Они были в вельветовых штанишках, лоснящихся сзади, словно голова каторжника. Стол она уставила жестким печеньем, медом и теплым розоватым лимонадом.
Русский мальчик принес обезьянку, которая прыгала по столу и пробовала все джемы, заодно разбрасывая ложки. Алабама сидела у себя в комнате. Устроившись на низком подоконнике, она наблюдала за всеми из-за чахлой пальмы; гувернантка никак не могла совладать с происходящим.
— Tiens, Бонни! Et tu, ah, mon pauvre chouchou![138] — беспрерывно восклицала она.
Это было похоже на колдовское заклинание. Интересно, что за волшебный напиток изобрела она, кому он был предназначен в былые лета? Алабама замечталась. К реальности ее вернул громкий крик Бонни.
— Ah, quelle sale bte![139]
— Ничего страшного, дорогая, подойди сюда, и я смажу ранку йодом, — не поднимаясь с подоконника, Алабама позвала дочь.
— Серж взял обезьянку, — запинаясь, бормотала Бонни, — и как бр-о-о-сил ее в меня, он противный, в этом Неаполе все дети противные!
Алабама посадила дочь на колени. Она казалась такой маленькой, такой беззащитной.
— Обезьянкам тоже надо что-то кушать, — поддразнила она Бонни.
— Еще хорошо, что она не укусила тебя за нос, — беспечно произнес Серж.
Обоих итальянцев заботила лишь обезьянка, которую они восторженно гладили и нараспев утешали, их уговоры походили на мелодичную неаполитанскую песню.
— Че-че-че, — стрекотала обезьянка.
— Давайте, я расскажу вам одну историю, — предложила Алабама.
Глаза детей так и впились в нее, как капли дождя в оконное стекло, и маленькие личики потянулись к ней, словно белые облачка к луне.
Но тут вдруг Серж заявил:
— Я бы ни за что не пришел, если бы знал, что не будет кьянти!
— И мы, и мы, клянемся Девой Марией, — эхом отозвались итальянцы.
— Значит, вы не хотите послушать о греческих храмах, сверкающих красной и синей красками? — настаивала Алабама.
— Хотим, синьора.
— Отлично. Только все эти храмы теперь белые, потому что за многие-премногие годы краски выцвели, хотя были такие яркие и…
— Мамочка, можно мне компот?
— Ты хочешь слушать о храмах или нет? — резко спросила Алабама. Все затаили дыхание…
— И нарядные. Вот и все, что мне известно о них, — слабым голосом закончила Алабама.
— А теперь мне можно компота?
Бонни смотрела, как ярко-красная капля стекает по наглаженным складкам ее платья.
— Мадам не думает, что для одного дня достаточно? — в смятении спросила мадемуазель.
— Наверно, я заболела, немножко, — призналась Бонни. Она была ужасно бледной.
Врач сказал, что дело скорей всего в перемене климата. Алабама забыла взять в аптеке прописанное им рвотное средство, ну а Бонни отправилась на неделю в постель, пила лимонную воду и мясной бульон, пока ее мать репетировала вальс. Алабама была в растерянности. Мадам Сиргева оказалась права — она смогла бы сделать два поворота, только если бы оркестр играл медленнее. Маэстро был непреклонен.
— Матерь Божья, — в темных углах перешептывались девушки. — Она так сломает себе спину!
Так или иначе, она осталась в целости и сохранности, и сама усадила Бонни с мадемуазель в поезд, купив им в дорогу спиртовую лампу.
— Мадам, что мы будем с ней делать? — недовольно спросила мадемуазель.
— Англичане обычно путешествуют с такими лампами, — объяснила Алабама, — чтобы позаботиться о ребенке, если у него вдруг начнется круп. У нас никогда ничего такого нет, поэтому мы чаще имеем дело с больницами. Детишки, конечно, все равно выздоравливают, это уже потом кто-то предпочитает спиртовые лампы, а кто-то — больницы.
— Мадам, у Бонни нет крупа, — обиженно произнесла мадемуазель. — Ее болезнь — результат единственно нашего визита.
Ей хотелось, чтобы поезд поскорее тронулся и она вместе с Бонни оказалась подальше от неаполитанских несуразностей. Алабаме тоже хотелось поскорее выпутаться из сложного положения.
— Надо было купить билеты на поезд «люкс», — сказала Бонни. — Так хочется поскорее приехать в Париж.
— Это и есть поезд «люкс», а ты настоящая задавала!
Бонни с невозмутимым скептицизмом посмотрела на мать.
— Мамочка, на свете много вещей, которых ты не знаешь.
— Вполне возможно.
— Ах, — не скрывая одобрения, всполошилась мадемуазель. — Au'voir, мадам, au'voir! Удачи вам!
— Мамочка, до свидания. Не танцуй слишком много! — со светской небрежностью крикнула Бонни, когда поезд тронулся с места.
Тополи перед вокзалом звенели верхушками, словно карманы, набитые серебряными монетами; поезд печально засвистел на повороте.
— Пять лир, — сказала Алабама извозчику с загнутыми по-собачьи ушами, — отвезите меня в Оперный театр.
Весь вечер она просидела одна — без Бонни. До тех пор ей даже в голову не приходило, до чего полнее была ее жизнь, пока Бонни не уехала. Ей стало жаль, что она не посидела с дочкой подольше, пока та лежала в постели. Наверно, могла бы пропустить некоторые репетиции. Ей хотелось, чтобы дочь увидела ее в спектакле. Еще неделя репетиций, и состоится ее настоящий дебют в качестве балерины!
Алабама бросила сломанный веер и пачку открыток, оставленных Бонни, в корзину для мусора. Вряд ли стоит посылать их в Париж. После этого она принялась за штопку своих миланских трико. Итальянские пуанты на диво хороши, а вот итальянские трико — слишком плотные и врезаются в бедра, когда исполняешь арабеск «круазе».
II
— Хорошо провела время?
Дэвид встретил Бонни там, где стояли в розовом цвету яблони и Женевское озеро раскинуло свою сеть, страхуя бесстрашно изогнувшиеся, ну просто акробаты, горы. Напротив станции Веве над рекой перекинулся красивый мост, похожий на карандашный рисунок; подпирая друг друга, горы вставали из воды, проглядывая сквозь стебли роз «Дороти Перкинс» и заросли фиолетовых клематисов. Ни пяди, ни уголка, ни расщелинки Природа не оставила без растительности: нарциссы обводили горы молочно-белыми полосами, дома соединялись с землей посредством щиплющих траву коров и горшков с геранью. Дамы в кружевах и с зонтиками, дамы в платьях из холстинки и в белых туфельках, дамы с мандариновыми улыбками были постоянными элементами в облике привокзальной площади. Женевское озеро, много веков битое жестоким сверканием солнца, грозило кулаком высоким небесам, проклиная Бога из безопасного бытия в Женевской республике.
— Хорошо, — коротко ответила Бонни.
— Как там мама? — Дэвиду требовался более полный ответ.
Одет он был по дорогому летнему каталогу, даже Бонни заметила, как ее отец изумительно элегантен, что предполагало высокое портновское искусство. Он был весь в жемчужно-сером и выглядел так, будто влез в свитер из ангорской шерсти и фланелевые брюки с такой точностью, что ничуть не нарушил их первозданное совершенство. Не будь он настолько красив, ему ни за что не удалось бы выглядеть таким дерзким и одновременно значительным. Бонни гордилась отцом.
— Мамочка танцевала, — сказала Бонни.
По улицам Веве расползались глубокие тени, словно разнежившиеся летние пьяницы; полные влаги облака плавали, как водные лилии, по блестящей поверхности небесного озера.
Они забрались в автобус и доехали до отеля.
— Комнаты, князь, — сказал печальный и вежливый администратор, — будут стоить восемь долларов в день из-за праздника.
Гостиничный служащий отнес багаж в золотисто-белые апартаменты.
— Какая красивая гостиная! — воскликнула Бонни. — Даже телефон есть. Такая elegance!
Она закружилась, включая ярко-красные напольные светильники.
— У меня своя комната и своя ванная, — напевала она. — Очень мило, папочка, что ты дал мадемуазель vacances[140]!
— Как вашему высочеству нравится ванная комната?
— Ну — чище, если вам угодно, чем в Неаполе.
— Ванна в Неаполе была грязной?
— Мамочка сказала, что нет… — нерешительно проговорила Бонни, — а мадемуазель сказала, что да. Все говорят по-разному, — призналась она.
— Алабама должна была сама за этим проследить.
— Алабама должна была сама за этим проследить.
Он услышал из ванной тоненький дрожащий голосок, напевающий «avez-vous planter les shoux?»[141] Зато плеска воды слышно не было.
— Ты вымыла коленки?
— Еще нет… a la manière de chez-nous, à la manière de chez-nous…[142]
— Бонни, поспеши.
— Можно мне сегодня лечь спать в десять часов? …on les plante avec le nez…[143]
Бонни, хохоча, пронеслась по всем комнатам.
Золотистое солнце угасало, легкий ветерок шевелил занавески, зажженные лампы в розовых тенях уходящего дня напоминали костры. Стоявшие в комнате цветы были прекрасны. Где-то должны быть часы. В маленькой головке Бонни мысли безостановочно сменяли одна другую. Верхушки деревьев снаружи казались ярко-синими.
— Мама ничего не говорила? — спросил Дэвид.
— А знаешь, — ответила Бонни, — она устроила для меня вечеринку.
— Это хорошо. Расскажешь, как все было?
— Ладно. Там была обезьянка, потом я заболела, а мадемуазель раскричалась из-за пятна на моем платье.
— Понятно… А что мама сказала?
— Мамочка сказала, что, если бы не оркестр, она могла бы делать два поворота.
— Наверно, это очень интересно, — предположил Дэвид.
— Очень, — поддакнула Бонни. — Это было очень интересно. Папочка…
— Да, дорогая?
— Папочка, я люблю тебя.
Дэвид дурашливо качнулся, изображая громкий смех.
— Могла бы любить и посильнее.
— Я тоже так думаю. Разрешишь мне сегодня поспать с тобой?
— Конечно же, нет!
— Было бы так хорошо.
— У тебя точно такая же кровать.
Девочка вдруг заговорила на удивление деловито:
— С тобой не так страшно. Неудивительно, что мамочке нравилось спать в твоей постели.
— Глупости!
— Когда я выйду замуж, вся моя семья будет спать на одной большой кровати. Тогда я ни о ком не буду беспокоиться, и они не будут бояться темноты. Тебе ведь нравилось спать с родителями до того, как ты встретил мамочку, нравилось?
— У нас были родители — потом у нас появилась ты. Современное поколение — это поколение одиночек, к сожалению, им не к кому прислониться.
— Почему?
— Потому что покой возможен, только когда не забываешь о прошлом и чего-то ждешь в будущем. Поторопись, а то не успеешь одеться к приходу наших друзей.
— И дети тоже будут?
— Будут. Я пригласил детей одного моего приятеля, чтобы тебе не было скучно. Мы собираемся в Монтрё посмотреть на танцы. Однако, — сказал Дэвид, — небо как будто затягивается тучами. Похоже, пойдет дождь.
— Ой нет, папочка!
— Мне тоже было бы жаль. Всегда что-нибудь портит вечеринку, или обезьяны или дождь. А вот и наши друзья.
Следом за гувернанткой по гостиничному двору брели три светловолосых ребенка в угасающем свете солнца, которое окрашивало в розовый цвет стволы каких-то хвойных деревьев.
— Bonjour[144], — сказала Бонни и, подражая гранд-даме, с нарочитой томностью протянула руку. Но тотчас забыв про светские манеры, налетела на пришедшую девочку. — Ой, на тебе платье, точь-в-точь как у Алисы в Стране Чудес! — взвизгнула она.
Девочка была на несколько лет старше Бонни.
— Gruss gott[145], — сдержанно произнесла она, — у тебя тоже миленькое платьице.
— Et bonjour, Mademoiselle! — Мальчики были младше сестры. Они по-армейски вытянулись перед Бонни, как положено швейцарским школьникам.
Дети выглядели очень живописно на аллее из подстриженных платанов. Зеленые холмы, вытянувшиеся вдаль, напоминали море на картинке из полузабытой сказки. С фасада отеля свисали синие и розовато-лиловые гроздья горных вьющихся растений. Детские голоса рассекали ясный воздух, и ощущение абсолютной уединенности еще больше усиливалось горными громадами Альп.
— Что значит «это»? Я видел в газете, — произнес голос восьмилетнего мальчишки.
— Не будь дурачком, это всего лишь сексапильность, — ответил другой голос, постарше.
— И это есть лишь у очень красивых леди в кино, — сказала Бонни.
— А у мужчин разве этого, хотя бы иногда, не бывает? — разочарованно переспросил первый мальчишеский голос.
— Папа говорит, это есть у всех, — уверенно отозвалась девочка постарше.
— А мама говорит, что не у всех. Бонни, что говорят твои родители?
— Ничего не говорят, потому что я не читала газету.
— Станешь постарше, прочитаешь, — сказала Джиневра, — если об этом еще будут писать.
— Я видел папу в ванне, — выжидающе прошептал маленький мальчик.
— Ну и что? — фыркнула Бонни.
— Как это «ну и что»?
— А так. Ну и что? — переспросила Бонни.
— Я плавал голый с ним вместе.
— Дети… дети! — приструнил их Дэвид.
Черные тени укрывали озеро, эхо неизвестно чего спускалось по горам и парило над водой. Заморосило, швейцарский дождик мочил землю. Плоские упругие плети вьюнков вокруг окон отеля пролились широкими красными потоками; георгины поникли перед бурей.
— Ну какой праздник в дождь?! — в отчаянии закричали дети.
— Наверно, танцовщики, как и мы, наденут калоши, — предположила Бонни.
— И, может, у них даже есть дрессированные котики, — с надеждой проговорил мальчик помладше.
Дождь медленными мерцающими струйками падал с расплакавшегося солнца. Деревянная платформа вокруг эстрады быстро намокла и окрасилась в цвета отсыревшего серпантина и конфетти. Намокший свет, проходя сквозь красные и оранжевые зонтики-грибы, делал их еще ярче, они вспыхивали, как лампы в магазине электротоваров, модная публика сверкала в ярком целлофане дождевиков.
— А что будет, если дождь зальет трубу? — спросила Бонни, когда оркестр появился у основания промытых дождем и похожих на шиншилл гор.
— Будет очень красиво, — ответил мальчик. — Я, когда я купаюсь, то залезаю под воду и дую — получается такое красивое, такое громкое бульканье.
— Это чудесно, — подтвердила Джиневра, — когда мой брат булькает.
Сырой воздух приглушал музыку, словно губка; девочки стряхивали воду со шляпок; просмоленное полотно декораций было скатано, и стали видны скользкие, опасные подмостки.
— Они дают «Прометея»[146], — сказал Дэвид, проглядывая программку. — Я вам потом расскажу о нем.
Совершая прыжки с вращением, смуглый Лоренц был великолепен, когда потрясал кулаками и бросал вызов тайне небес. Его обнаженное, омытое дождем тело мучило себя сложнейшими позами, выпрямляясь и сгибаясь, и словно бы зависало при прыжках в воздухе, подобно падающему листку бумаги.
— Бонни, посмотри, — позвал дочь Дэвид, — вон твоя старая подружка!
Одолевая целый лабиринт немыслимых поворотов, Арьена представляла розового купидона. Мокрая, неубедительная, она упорно старалась выудить небесную суть из своей роли. Труженица балерина под маской артистки вымучивала непростую интерпретацию.
Неожиданно Дэвида охватила жалость к девушке, которой приходилось танцевать для зрителей, думающих в это время о своей мокнущей одежде и прочих погодных сюрпризах. Танцовщики тоже думали о дожде и успели немного замерзнуть, прежде чем зазвучало взрывное крещендо финала.
— Мне больше всего понравились те, которые в черном, которые дрались, — сказала Бонни.
— И мне тоже, — согласился с ней мальчик, — особенно было здорово, когда они колотили друг дружку.
— Давайте пообедаем в Монтрё — слишком сыро, чтобы ехать обратно, — предложил Дэвид.
В холле отеля сидело много людей, для которых ожидание явно было привычным состоянием: здешние сумерки пропитались ароматом кофе и французских булочек; вода с плащей стекала на пол.
— Bonjour! — вдруг закричала Бонни. — Вы очень хорошо танцевали, даже лучше, чем в Париже!
Стройная, элегантно одетая Арьена пересекала комнату. Она обернулась, словно манекенщица, демонстрируя себя. Легкая морщинка легла на миг между безмятежно изогнутых бровей, — балерина явно смутилась.
— Прошу прощения, я такая dégouttant[147], — сказала она тут же, с подчеркнутым старанием отряхивая пальто, — в этом кошмарном старье от Пату! А ты очень выросла! — она ласково обняла Бонни. — Как твоя мама?
— Она тоже танцует.
— Я знаю.
Арьена постаралась как можно скорее отделаться от девочки. Свой спектакль успеха она ведь уже разыграла — Пату был очень популярен у звезд балета — он шил лучшие полупальто. Арьена ловко упомянула Пату. И с такой великолепной небрежностью!
— Мне пора к себе, наша étoile[148] ждет меня. Au 'voir, cher David! Au 'voir, ma petite Bonnie!
Дети лакомились за столом, и перед войной это еще не стало анахронизмом в ночных ресторанах, где играла музыка. Тени от бокалов с вином пересекали стол топазовыми стрелами, пиво рвалось на свободу из серебряных кружек, а дети не могли сдержать смех: несмотря на строгие оклики их отцов, он вырывался, как кипящая вода из-под крышки кастрюли.