Через две-три сотни лет или меньше, думал Скип, появится новая цивилизация.
Люки камеры компрессии смотрели в мутную освещенную зеленоватым светом воду, то тут, то там освещаемую лампами мигающих маяков, на покрытых илом скалах поверх волнующихся зеленых и бурых водорослей рыбы, крабы, устрицы, моллюски, кальмары и, похожие сами на рыб, люди, выдыхающие пузырьки воздуха из так называемых «жабер» Мак-Ферсона, которые выделяли для них кислород из окружающей воды, издающая какие-то звуки касатка, и человек, направляющий ее, проплывали мимо.
Целый подводный мир, ликовал Скип. Искусства, которые даже представить себе не могут жители материков. Когда я наконец осяду, почему бы не выбрать колонию на морском дне? В самых больших уже будет место и для жен и для детей. Определенно художник впишется туда, а Чарли Рассел не сможет получить более открытое пространство, чтобы окружить его картинами!
Когда сотрудники лаборатории вовлекли Ивон в разговор, Скип находил удовольствие в разглядывании форм научных приборов. Он был в экстазе, когда Хайтауэр устроил ему и Ивон поездку на суперпрозрачной субмарине. Когда, наконец, им нужно было возвращаться, и викинги отплыли, он болтал с Ивон на протяжении всего обеда, как будто раздувал меха или пускал пузыри, но, несмотря на это, она думала, что его манера речи была на грани великолепия. Его веселость заразила и ее. Потом они пошли потанцевать в клуб Веллмана, не проигнорировав шампанское.
У своей двери она сказала, протягивая руки:
— Спасибо за замечательный день. Все благодаря твоей инициативе.
— Тебе спасибо, — ответил он. — В основном за компанию, но и за вино тоже. — Его не задевало то, что она платит за него, потому что если бы у него были деньги, платил бы он за нее, и она не дала ему договорить:
— Не стоит больше упоминать о том, от чего я получила удовольствие в твоей компании. Каким праздником было все это время! Жаль, что все подходит к концу. Мы продолжим, запомни, — выдохнула она.
Ее глаза, ее губы, ее слабое движение к нему нельзя было понять неправильно. Поцелуй длился дольше обычного, и это было лучше, чем он мог ожидать.
Они расстались. Она открыла дверь. Он сделал соблазнительный жест, стараясь пойти за ней.
— Спокойной ночи, Скип, — сказала она ласково. Он остановился. Она помедлила секунду. Он не мог бы сказать, хотела ли она, чтобы он настоял; она была первой ортеанкой из высшего общества, с которой у него были какие-то значительные дела, и, кроме того, на восемь лет его старше.
— Спокойной ночи, — повторила она. Дверь затворилась за ней.
Ну, хорошо, подумал он, может быть, позже. Это будет… я не знаю… другое измерение для чего-то великолепного… или же мне просто любопытно? Непривычный к размышлениям о своих чувствах, он позволил мыслям улетучиться и медленно пошел к своей каюте.
— Опять неудача, а? — спросил Эндрю Алмейда.
— Абсолютная, — отвечало лицо на экране его настольного видеофона. — Каждая комбинация фраз, составленная людьми на языке Сигманианца, проигранная на любой доступной полосе частот, начиная с той, на которой он нам подавал сигналы, когда первый раз появился… все впустую. Ни одного звука в ответ.
— Ух, как ты думаешь, смогут ли радиосигналы пройти через эти силовые поля?
— Если Сигманианец может передавать, как он делал это три года назад, то может и принимать. Нет, я полагаю, либо он не понял, что наше послание — это просьба продолжать устанавливать с нами общение, либо его интересы в нас совершенно незначительные, или же у него есть причины, которых мы не можем постичь.
— Черт побери! — Алмейда схватился за свои усы, что напомнило ему, что они приближались к недозволенной военным длине. — Ну, по крайней мере, ни русским, ни китайцам этого тоже не удалось сделать.
— Ты думаешь, они пытались?
— Я знаю, что да. Есть данные разведки. Кроме того, разве мы сами-то не пытались?
Ученый своим видом выразил негодование.
— Зачем разным нациям дублировать эти попытки? И кстати, полковник, почему меня инструктировали, чтобы я предоставлял отчеты только вам?
— Первый вопрос — это ответ на второй, — сказал ему Алмейда. — Если мне нужно повторить инструкции, которые вы получили, когда мы установили на это секретность, вам следовало бы подумать о подаче заявления об отставке.
…Вань Ли посмотрел вверх. Его жена вернулась домой рано после своего митинга солидарности. Ее силуэт вырисовывался на фоне лунного света, отбрасывающего мерцающий свет на вставки из жемчужных ракушек, которые украшали его старое, с резными драконами эбонитовое кресло. Послышались шелест цветов жасмина и стрекотание сверчка. Она с шумом захлопнула дверь и включила освещение дневного света. Он заморгал.
— Почему ты сидишь тут в темноте? — требовательно спросила она.
— Добрый вечер, моя дорогая, — сказал он. — Как прошло собрание?.
— Если бы у тебя было достаточно патриотизма, чтобы присутствовать на нем, ты бы знал.
Он отвел взгляд от ее высокой, статной, одетой в тускло-коричневые тона фигуры.
— Я еще не отдохнул после командировки, связанной с изучением языка. Мы там себя не щадили.
— Ты никогда не ходишь, если есть возможность увильнуть.
— Это не моя функция. «От каждого — по способностям…» Кроме того, сегодня вечером мне нужно обдумать трудное дело.
Яао минуту молчала. Потом кротко, ища примирения с ним, она сказала:
— О, я понимаю. Ты не можешь сказать, в чем дело?
Он заерзал на сиденье.
— Я должен составить письмо Ивон Кантер. С ней невозможно связаться по видеофону, но несомненно, письмо, адресованное ей на базу Армстронг, передадут, когда она вернется оттуда, куда скрылась.
— Конечно, тебе ведь не нужно просить помощи у американцев. — Яао подошла ближе, пока не встала над ним, касаясь его щеки.
— Я должен. Вспомни, кто первый все понял. В этом случае я хочу выразить мое сожаление относительно ее несчастного случая и заверить ее, что мы, ее китайские коллеги, чрезвычайно рады, что ее уважаемая персона не пострадала. Но это в конце концов не такая уж простая вещь, потому что…
Ее негодование вернулось как на крыльях.
— Что! Империалисту… — она запнулась. — Я понимаю, что мы должны придерживаться правил приличия, — сказала она. — Почему же так трудно написать официальное письмо?
— Оно не должно быть официальным. Она может подумать, что это трусливое нападение было инсценировано нашим правительством.
— Пусть думает, если у нее мания преследования.
Он сжал пальцы в кулак.
— И она, может статься, скорее всего права, — сказал он хрипло, уставившись на пол. — Каждая моя попытка спросить встречала простые отрицания до тех пор, пока меня не вызвали к генералу Чьжу и не поставили в известность, что дальнейшие мои расспросы будут считаться доказательством крамольных мыслей. Да, я понимаю, что невозможно ошибиться. Меня не посвящают в детали операций разведки. И все же я не настолько уж незначительный человек. Почему никто не может найти для меня времени, чтобы точно объяснить, почему именно в этом случае не может быть ошибки?
Он поднял глаза и увидел шок на лице Яао.
— Ты смеешь так говорить? — выпалила она. Затем последовала целая речь: — Ты осмелился назвать наших лидеров убийцами?
Его терпение кончилось. Он вскочил на ноги.
— Успокойся, — заорал он. — Меня нельзя назвать предателем, меня, который служит в поднебесной? Что ты-то делаешь для народа? Ты изводишь и слегка тиранишь нескольких негодяев, которые вместо этого могли бы заняться чем-нибудь полезным! Оставь меня! Я больше не хочу тебя видеть этой ночью!
Она закрыла лицо руками и убежала.
Интересно, будет ли она плакать, подумал он.
Бедная Яао. Его охватила печаль. Он сел, как старик. Если бы она дала мне объяснить до того, как мои истрепанные нервы сдали… Могу вообразить… Я не верю, но могу представить… что было принято решение убить Ивон Кантер не из ненависти, не из бессердечности, а потому что империалисты будут использовать ее, чтобы достичь своих целей. Если бы я действительно так думал, я бы убил ее сам, своими руками. Он посмотрел на свои руки, которые лежали ладонями вверх у него на коленях. Я не боюсь ее. Я боюсь тех, чьи предки, подвыпив, заставляли моих принимать опиум, грабили Пекин, бомбили Хиросиму, убивали и убивали, чтобы задушить свободу в Корее, в Малайе, Вьетнаме, Таиланде… список слишком большой… те, кто душили свободу заслоном войск. И я боюсь Советов, которые убили моего отца и бомбили мою землю; я боюсь европейцев и японцев, жирных, суетливых, самодовольных, которые так быстро могут обернуться голодными демонами; я боюсь того, кто может сжечь мою Пинь заживо, а это так просто, так отвратительно просто — сделать ядерное оружие… и теперь этот космический корабль, как стервятник, реет над этой чистой, живой Землей… Бедная Яао. Бедная Ивон Кантер. Бедное человечество.
Глава десятая
Жнецы моря, викинги, как ни старались, не могли придерживаться расписания. И даже до последнего небольшого этапа своего путешествия Ивон не знала точной даты, когда оно закончится. Она договорилась об отправке почтой на базу Армстронга копий картин. Правительство законно отклонит на заседании билль о снятии копий, особенно после того, как Скип добавил в список то, что ему еще понадобится, картины, о которых он никогда не сомневался, и другие произведения искусства, такие, как статуэтки, кубки из Азии и греческая амфора.
— Я могу также отправить вместе и свой багаж, — сказала она эконому.
— Эй, оставь чемодан, — сказал Скип. — Мы ведь не помчимся на первый же самолет в Денвер.
— В этом я не уверена, — ответила она против своей воли. — Я подумала и…
— Ну, продолжай. Не упускай последнего шанса стать свободной женщиной. Я тут знаю места, которых туристы никогда не видели, и я не имею в виду респектабельные задние дворы. — Он потянул ее за рукав. — Давай. Брось зубную щетку и смену белья в сумку, как это сделал я, и — в путь. Поспеши, если хочешь посмотреть, как мы войдем в док.
Она сдалась.
— Я плохая девчонка. Полковник будет в ужасе. А он действительно хороший человек.
— Что тебе нужно, — ухмыльнулся Скип, — так это практика в плохих поступках. Я тебя научу. Давай стартуем.
Вид с палубы был впечатляющим. Синее сияние причала Сан Педро почти что было скрыто толпой кораблей, буксиров, барж, рыбачьих лодок, яхт, полицейских судов и судов-ассенизаторов. Частные и коммерческие вертолеты кишели в небе; над ними следы инверсии от самолетов чертили белые полосы, и слышался гром. Впереди тянулось огромное пространство мегаполиса, тысячи пастельных оттенков зданий разнообразили зелень парков, пики небоскребов уходили ввысь, связанные вместе парящими арками железной дороги, каждая деталь блестела, как бриллиант, на фоне кристального воздуха Лос-Анджелеса, пока картина не становилась выпуклой, повторяя кривизну поверхности планеты. Звуки машин и крики людей, их низкие и однотонные, которые напоминали звуки прилива или сердцебиения какого-то огромного животного, вырывались за пределы города.
Было жарко, и матросы суетились. Скип и Ивон нашли убежище в тени на нижней палубе.
— О каких это местах, не посещаемых туристами, ты говорил? — спросила она.
— Боюсь, мы не сможем посетить самые интересные, — сказал он. — Они настолько интересны, что представляют опасность, я не хотел сказать «для говорящих по-английски». И при ее вопрошающем взгляде он добавил — Однажды я забрел в местные круги подпольного мира. Я не стал одним из них, я просто работал вышибалой в крутом ночном клубе. Это привело меня к знакомству с некоторыми оперившимися представителями подпольного мира, и после того как я помог одному в замечательно крутой драке, он проникся ко мне любовью и… Забудь об этом. Я не хочу наделать шума, как романтический герой. По правде говоря, из того, что я там увидел и услышал, самым лучшим было решение убраться оттуда, несмотря на то, что место, где я работал, мне нравилось.
Поскольку он счастливо наблюдал за происходящим, она смогла позволить своему взгляду задержаться на нем — свободная рубашка, купленная за границей, яркая у ворота и просто красная дальше, говорила о ее дешевизне, поношенная настолько, как будто и она, и выцветшие штаны, и потертые ботинки были сделаны по последней моде из Рио; как коровьим языком прилизанные волосы каштанового цвета, покрытое веснушками загорелое лицо, мальчишеский нос, подвижный рот, глаза — огромные и зеленые и самые живые из тех, в которые ей приходилось когда-либо смотреть. Почему же он, дитя дальних дорог и природы, любил проводить свои ночи в дыму и шуме и в дыхании грязных идиотов? Девушка, несомненно. Или девочки? Она представила эти тела, крепкие, гибкие и теплые, дающие радость, выстроившиеся в ряд в кордебалете.
Она постаралась представить и себя в этом кордебалетном строе.
Неужели я в него влюбляюсь? Мысль привела ее в испуг. Неужели? Она поспешно спросила:
— И куда же ты предлагаешь пойти?
— Как насчет Афровилля пообедать и поразвлечься? Наверняка, ты, должно быть, там не была, но я могу поспорить, что ты обедала только в известных по всей стране ресторанах, а разговаривала только с продавцами.
— Нет, — сказала она, — в основном я бывала в университете, на конференциях. У них самый лучший факультет социологии в стране, где работает парочка первосортных лингвистов. Мои коллеги несколько озабочены насчет этнического фасада. Они не хотят, чтобы их коммуна стала известна, как вариант Чайнатауна.
— Тогда эти выдающиеся социологи должны отряхнуть прах со своих выдающихся ног и узнать, насколько это место больше похоже на Чайнатаун, чем на туристические достопримечательности. А что касается Афровилля, я гарантирую, что твой ленч не будет стандартной подслащенной требухой и рулетом из овощей, а впридачу он будет дешевле.
Она закусила губу. Как я могу сказать то, что должна сказать?
— Тебе… лучше следить за своими расходами… до тех пор, пока мы не возьмем тебя на государственное обеспечение, — выдавила она. — Пока этого не случилось… позволь мне открыть тебе кредит. Заем, если хочешь, пока… — Она запнулась, ее щеки горели ярче, чем свет, разбивающийся о воду.
Скип бросил на нее удивленный взгляд.
— В чем дело? — И тут он догадался. — А, да. Мужская гордость. Конечно, Ивон, ты представишь мне счет после моей первой получки.
Как он выжил в Орто? Она застонала. Не из-за того, что он легок на ногу и на сердце у него легко.
Ему все равно, и всегда было все равно. Когда он устал прыгать, как белка в клетке, он удрал и больше не принимал в виде платы импортных орехов кешью, прожаренных и соленых; он просто радостно вернулся в свои леса, где они растут на корню.
Я слишком привыкла к клетке и орехам. И я не могу не помнить, что клетка соединена с валом, который заставляет Землю вращаться. Если Земля остановится, лес умрет.
Корабль повернул к пирсу.
— Готовься к высадке, — сказал Скип. Он взял их чемоданы. Они уже попрощались и могли высадиться на берег без суеты — разве что показав доказательство своего гражданства — подойдут и кредитные карточки — автомату у ворот.
Она со страхом ожидала увидеть человека с базы Армстронга или следующего за ней вежливого агента, исполняющего свои служебные обязанности. Но этого не произошло возможно потому, что Скип ловко проложил свой путь через пакгаузы, а не через площадку для приема пассажиров. Когда они были в городской электричке, и она уже откатила от станции, Ивон с облегчением вздохнула и издала дрожащий смешок:
— Теперь-то уж я безнадежно плохая девочка, — сказала она.
— Ну, мы сделаем тебя еще хуже, — пообещал Скип. Он сверялся с разложенной картой. — Пересадка в Ломита, и мы сможем сесть на Харбор-экспресс прямо до Афровилля. Угу. — Обращаясь к ней: — Ты не сказала, сколько времени ты можешь там провести.
— Я сама этого не знаю, — сказала она в замешательстве. — Я полагаю… если мы вечером полетим в Денвер…
— Этим вечером? Ты разыгрываешь меня?
— Я… действительно…
— Ну, давай бросим жребий, — Скип откинулся назад.
Он, очевидно, планирует соблазнить меня. Входит ли в мои планы быть соблазненной?
Если мы останемся на ночь или на две, или три… в отдельных комнатах? Если мы останемся, он сочтет непременно, что мы… мы… Он не рассердится, если я скажу «нет». Только не он. Он сможет притвориться, что не помнит, что я сказала той ночью на прогулочной палубе, и все еще притворяется, что верит, что я ему доверяю. Возможно, ему будет больно — нет, я смогу объяснить, что все дело во мне, а не в нем. Я делаю это ради него самого.
После того как я лягу спать, он сможет выйти погулять и найти кого-нибудь еще. Но он не станет оскорблять меня, знакомя с ней на следующий же день. Если… Он может ведь и не понять, что это будет оскорбительно.
— Для человека, получившего наконец свободу, ты слишком мрачна, — сказал Скип. — Улыбнись. — Он заерзал на сиденье, приложил большие пальцы к уголкам ее губ и приподнял их.
Она вздохнула. Он опустил руки.
— Прости, — сказал он.
— Нет, ничего. Ты удивляешь меня. — Она взяла его руку, которая была к ней ближе, в свои. Солнечный луч, пробившийся через окно, окрасил волоски на его пальцах в золотой цвет. Какой жесткой была ладонь! Ее слова прозвучали невнятно: — В последние несколько лет я стала такой колючкой, но это было ненамеренно, просто так получилось. Правда ли это?
— Условие для излечения. — Он взял свободной рукой ее за подбородок, улыбнулся, глядя ей в глаза. Почти что в панике она гадала, поцелует ли он ее в вагоне, где полно народу. Через мгновение он ее отпустил. Она тоже выпустила его руку. — Впереди Ломита, — напомнил он ей и поднялся.