Но что характерно: обвинения, брошенные Мартином Нейгебауэром, не опровергаются, а только рассказывается о том, что обиженные в Московии сами виноваты в подобном обращении. В общем: «сам дурак!», что трудно назвать сильной аргументацией. Невольно приходишь к выводу, что обвинения Нейгебауэра могли иметь основания… Ведь если тот солгал, нет ничего проще — устроить турне по Германии и майору Кирхену, и полковнику Штрасбергу, и уж тем более «покойнику» Бодивину — пусть они пьют во всех кабаках, выступают на всех офицерских и дворянских собраниях во всех княжествах и такой приятной службой доказывают лживость выдумок Нейгебауэра… Однако этого сделано не было, и тут возникает немало вопросов.
До Петра все внутренние «разборки» между иноземцами не подлежали московитскому суду. Это решение, может быть, и не идеально с точки зрения юриспруденции, но для самих иноземцев очень удобно. При Петре же служилые иноземцы всё больше подчиняются законам самой Московии. Всё бы ничего, но только вот правовая практика Московии очень отличается от европейской, и это вызывает осложнения… Сегодня пишутся чуть ли не диссертации, имеющие целью доказать, что Московия вовсе не была отсталой и что говорить о её отставании от Европы могут только вконец испорченные люди. Но служилые иноземцы не читали этих сочинений. И упорно считали законы Московии грубыми и жестокими.
Можно сколько угодно осуждать обычай дуэлей, но во всяком случае согласно ему в поединке сходились люди по законам рыцарской чести. Опять же — можно считать все разговоры о рыцарстве и о самой чести чистейшей воды лицемерием — дело личное. Но европейцы так не считали, и категорический запрет, наложенный на дуэли Петром в 1702 году, им не нравился.
А еще больше не нравилось, что за выход на поединок, независимо от его результатов, полагалась смертная казнь, а за одно лишь обнажение оружия — отсечение правой руки.
В годы Петра в законодательстве смертная казнь предусматривалась 90 статьями (при Алексее Михайловиче — 60 статьями), но тут на смерть и увечья обрекались люди по царскому указу, не имеющему ничего общего c законом. Европейцам это «почему–то» не нравилось, как и право любого начальника бить их батогами, и «право» царя плевать им в лицо и рукоприкладствовать.
Везде было так же?! Может быть, но вот иностранные офицеры почему–то думали иначе и служить Петру не торопились.
По тем же причинам изменилось и качество служилых иноземцев. Потому что в Московию едут в основном люди двух сортов.
Или создания, которые не имеют ничего против риска получить порцию батогов или плевок в спитую физиономию: лишь бы платили вдвое больше, чем русским, да давали выпивки побольше.
Или те, кому очень уж нужно бежать подальше от всяких там въедливых судей, чистоплюев–прокуроров–полицейских, позволяющих себе по–хамски говорить джентльменами… Тем более что в обществе происходит крутой поворот к эдакой скучной буржуазной цивилизации, когда пиратство и грабежи на больших дорогах окончательно считаются не только рискованным, но и нравственно непозволительным занятием.
В общем, как у В. Высоцкого:
В колонии, в тропики бежать лучше, потому что в Америке и в Индии больше шансов разбогатеть, и пираты еще не все перевешаны. Но в колониях европейцы мрут, как мухи осенью, а в Московии климат получше и попривычнее.
Среди иноземных слуг Петра огромен процент джентльменов, по которым плачет веревка или прочный каземат с решетками на окнах. Даже в наше время не всякий стал бы участвовать в заседаниях Всепьянейшего собора — даже не всякий алкоголик. Но иноземцы, которые и могли бы отказаться, вовсе не отказываются! Ведь именно собутыльников, активных участников Всепьянейшего собора жалует царь! И когда в Москве устраивают отвратительный спектакль женят царского шута Якова Тургенева на некой «непотребной женке», то за каретой Якова Тургенева, «украшенные» мочалом, петушиными хвостами и раскрашенные, как индейцы, шли не только русские прохвосты и подонки, но и Лефорт, Гордон, Тиммерман, Памбург, а с ними до десяти иноземцев–полковников: иностранцы, променявшие остатки чести и совести на милости царя Петра. Такие вот иностранцы…
А после Петра, особенно при Анне Ивановне, в Российскую империю нахлынули немцы из Прибалтики — из самых диких, самых отсталых княжеств германского мира. Германию справедливо называли «страной университетов» — но ни одного университета не было во всей Прибалтике к востоку от Кёнигсберга. Редьярд Киплинг полагал, что «десять заповедей не действуют к востоку от Суэца». С гораздо большим основанием я могу заметить, что к востоку от Кёнигсберга кончается цивилизованная Германия. Земли, завоеванные немцами от Рижского залива до устья Невы, оставались захолустьем германского мира — в еще большей степени, чем австрийские земли по Дунаю.
Через Кукуй в Московию приходило передовое европейское влияние. Через придворных временщиков, холуев и шутов Анны Ивановны в Российскую империю хлынуло дикое феодальное захолустье, задворки Европы, нисколько не более культурные, нежели сама Российская империя.
У современных немцев есть забавная формула, которой они отрекаются от национального позора, от гитлеризма: «Мы не те немцы!» Или: «Мы другие немцы!» Гораздо больше оснований применить похожую формулу к тем, кто нахлынул в Российскую империю при Анне Ивановне: это поистине были совсем другие немцы! Не случайно же нет ни одной русской интеллигентной, вошедшей в историю фамилии, предок которой приехал в Россию при Петре и Анне Ивановне.
Такие иноземцы были при Алексее Михайловиче, они появятся при Екатерине… Но к тому времени и законодательство страны станет другим; и для русского дворянства тоже будут существовать иные правила жизни, не очень отличающиеся от правил жизни в Европе.
Бестужевы, Лермонтовы, Брюсовы, Лесли, Виниусы — все это потомки тех, «первых немцев», приехавших в Россию при Алексее Михайловиче. Но нет нигде в современной России ни Бироновых, ни Левенвольдовых. Может быть, это и к лучшему?
НЕМЕЦКАЯ ПАРТИЯ
Как бы ни ужасались русские, что проходимец Бирон теперь стал вроде нового императора, а ведь начал править он неплохо!
Стоило Анне Ивановне умереть, оставив Бирона регентом при малолетнем императоре, и сразу же прекратились репрессии! Что подтверждает лишний раз: режим 1730—1740 годов правильнее было бы называть не бироновщиной, а анновщиной.
А. Черкасскому, возвращённому из Сибири еще при Анне, Бирон вернул чин камергера, позволил жить в столицах; ведь все знали, что Черкасский совершенно ни в чем не виновен, его оговорили.
В.К. Тредиаковскому он велел выдать 360 рублей из конфискованного имения Волынского; сумму, равную годовому жалованью поэта.
В 1740 году Бирон сбавил подать на 17 копеек с души.
Даже часовым, стоявшим вокруг Зимнего дворца, он ухитрился сделать что–то хорошее: велел выдавать им в мороз шубы, чтобы часовые не мерзли.
Бирона–фаворита упрекали за роскошь, введенную им в царствование Анны; Бирон–регент запрещает носить платье дороже четырех рублей аршин [44. С. 10].
Тем не менее регентом Бирон пробыл меньше месяца… 17 октября 1740 года Анна Ивановна умерла, а уже 9 ноября 1740 года Бирон арестован гвардейцами во главе с Минихом. Почему?!
В.О. Ключевский отвечает довольно просто:
«…немцы после десятилетнего господства своего при Анне, озлобившего русских, усевшись около русского престола, точно голодные кошки около горшка с кашей, и достаточно напитавшись, начали на сытом досуге грызть друг друга»
[21. С. 130].Суть, конечно, не только в грызне немцев друг с другом. Совершенно обрусевший немец, фельдмаршал Бурхард Кристоф Миних, командир Преображенского полка, выражал вовсе не какие–то особенные «немецкие» интересы.
И вообще нет в России никаких таких «немецких интересов». Нет уже потому, что нет на свете Германии, — Германия как единое государство появится только через полтора века. Пока же Германия — конгломерат из то ли 200, то ли 300 государств — число их постоянно меняется, поэтому и посчитать–то их непросто. Относительно некоторых государств даже не очень понятно, немецкие ли они. Потому что Австрийская империя создана немецкими князьями, немцы господствуют в ней, и официальный язык Австрийской империи — немецкий. Но возникла она за пределами Священной Римской империи, и потому не все немцы считают её частью Германии… Ведь не в Англии находится большая часть Британской империи. Британские колонии в Северной Америке созданы британцами, в них господствуют английский язык и английская культура, они пока даже подчиняются Англии… но ведь это же не Англия, господа! Вот так же и немцы не уверены, что славянские и венгерские земли, завоеванные Габсбургами, — часть Германии.
На западе немецкое вроде бы княжество Лихтенштейн отказывается считать себя германским, и в нем делаются выводы об особой лихтенштейнской нации.
А в Эльзасе и Лотарингии, пограничных с Францией землях, формируется особая народность — эльзасцы, которые вовсе не считают себя немцами.
Настолько не считают, что после завоевания Эльзаса и Лотарингии Пруссией в 1871 году ведут настоящую партизанскую войну, а в 1914 году выступают на стороне Франции. В Германии одни соглашаются с тем, что существует какая–то особая эльзасская народность, другие с этим категорически не согласны, и не будем спорить, кто прав. Главное — границы Германии размыты, не всегда можно точно сказать, входит эта земля в Германию или нет.
Немцы приехали в Российскую империю из разных земель. Они были подданными разных властителей, жили в странах с разным политическим режимом. Они говорили на разных диалектах, иногда настолько разных, что выходцам из разных земель бывает легче договориться между собой по–русски, чем по–немецки. Вестфалец Остерман — иноземец для остзейца Бирона, и оба они чужаки для пруссаков Левенвольдов, принявших русское подданство.
Даже климат их родных стран очень различен; мало, общего между долгой суровой зимой острова Сааремаа и тем, что называют зимой на Дунае.
Кроме того, мы уже видели, что немцы всегда оказываются в разных придворных группировках — и всякий раз в каждой из этих группировок оказываются и русские, и немцы. Не говоря о том, что пытают, казнят и ссылают всех одинаково.
И потому я уверенно заявляю — нет в России никакой «немецкой партии»! Дело вовсе не в том, что немцы дружно захватили власть, а потом передрались из–за доставшихся богатств. Было не так.
Пётр создал систему власти, которая не могла существовать без него лично: вот первая заложенная им под государство Российское мина.
Эта мина рванула сразу после его смерти и создала благоприятные условия для другой мины: немецкого засилья. Ведь вельможи Петра передрались между собой и уничтожили друг друга.
Из–за другой мины, заложенной Петром, в высших эшелонах власти к 1730 году скопилось чересчур много немцев, и это позволило русским не обсуждать многие проблемы Российской империи и русского общества.
Репрессивный полицейский режим? А это всё Бирон, он «бироновщину» и завел.
Роскошь двора? Иллюминации и карнавалы на фоне пухнущих от голода деревень? А это иностранцам русских не жалко.
Никто не думал о будущем? А это иноземцы так решили, им же России не жалко.
Тайная канцелярия? А кто направлял руку Ушакова? Иноземцы и направляли, Ушаков только исполнял, и попробовал бы он…
В общем, готовые ответы есть на все возможные вопросы, и это опаснее всего. В смысле — опаснее для самих русских. Выдуманное ими самими «германское иго» очень удобно, чтобы не думать. И не задавать других вопросов…
Например, кем нужно быть, чтобы создать в стране фактически оккупационный режим? Режим, в котором иноземцы будут чувствовать себя комфортнее русских?
И какими дураками (а это еще мягкий эпитет) надо быть, чтобы позволить им это?
ПЕРЕВОРОТ: НЕМЦЫ ПРОТИВ НЕМЦЕВ
Судя по всему, Бурхард Миних с самого начала хотел избавиться от самой одиозной личности в этом немецком засилье — уже затем, чтобы не разделять его судьбу. Ведь Бирона боялись даже родители императора: ходил слух, что Эрнст Иоганн Бирон хочет отправить их обратно в Германию, оставив себе ребенка, Ивана VI, да и ведет он себя глупо…
В гвардии его уже не просто не любят, а считают узурпатором и открыто говорят, что пора бы его сместить, а регентшей сделать мать императора, Анну Леопольдовну. Прознав об этом, Бирон поступает в своем духе: бросается в покои брауншвейгской четы и начинает орать. Он орет по–русски и по–немецки, потрясает кулаками и вопит, что зря герцог Антон затеял смуту и кровопролитие, небось, надеется на Семёновский полк?! Но он, Бирон, не боится ни герцога Антона, ни Семеновского полка!
Герцог Антон прикасается пальцами к эфесу своей шпаги, и Бирон хватается за рукоять своей шпаги и снова начинает дико орать, мол, он и таким способом готов разделаться с герцогом Антоном! Бирон его, герцога Антона, не боится!
Этот много раз повторенный рефрен — я не боюсь! — очень ясно изобличает Бирона — он именно боится и боится очень сильно (иначе не орал бы). Бирон прекрасно понимает, что положение его и незаконно, и непрочно. Что он в любой момент может быть попросту выброшен из пределов Российской империи, а то и позорно казнён.
Это прекрасно понимает если и не Анна Леопольдовна, мало интересовавшаяся практической стороной жизни, то уж, конечно, понимает герцог Антон. И уж, конечно, они оба понимают, что Бирон ненавидит их лично семейно, а вовсе не только политически. Герцог Антон это счастливый соперник его сына! Не будь его, этот кувакающий в пеленках император был бы его внуком! А на месте герцога Антона стоял бы сейчас его сын! Во многом агрессия Бирона объясняется именно этой тяжёлой злобой, а не только невоспитанностью и мерзким характером.
Интересно было бы еще знать… а действительно ли чисто случайно герцог Антон положил руку на рукоять шпаги? Или это была умная провокация, на которую тут же и попался Бирон?
Если в самые первые дни Бирон «переиграл» чету герцогов Брауншвейгских, то только из–за их полной неспособности играть в придворные игры, тем более в игры без правил. Бирон может собрать видных царедворцев, подтянуть к себе в помощь Ушакова, и Ушаков произносит устрашительную речь перед Антоном: «Если вы будете себя вести как следует, то все будут почитать вас отцом императора; в противном случае будут считать вас подданным вашего и нашего государя. По своей молодости и неопытности вы были обмануты; но если бы вам удалось исполнить свое намерение, нарушить спокойствие империи, то я, хотя с крайним прискорбием, обошелся бы с вами так же строго, как и с последним подданным его величества».
И все–таки Бирон боится герцогов Брауншвейгских! Боится потому, что недовольством охвачены не одни придворные и гвардейцы, а всё общество. Никто не хочет признавать его регентом, ждать целых 16—17 лет, пока вырастет маленький Иван VI. Глухой ропот в казармах легко придушен — русские гвардейцы не умеют выжидать нужной минуты, протест прорвался слишком рано. Но на кого опереться регенту?
Действительно, какая может быть опора у Бирона? Высшие чиновники — и русские, и немцы — к нему равнодушны, а то и враждебны. Армия ему не подчиняется. Гвардейские полки его ненавидят, в том числе и созданный при Анне Ивановне Измайловский гвардейский полк. Дворянство, как и гвардия, считает его лично виновным во всем, содеянном при «бироновщине».
Будь «немецкая партия» реальностью, а не вымыслом «всего общества» образца 1740 года, а затем почти всех историков, он мог бы опираться на немцев. Но мало того, что такая опора невозможна, — почти никто из высокопоставленных немцев Бирона своим лидером не считав и за ним не идет. Так еще и возглавляет заговор неме Миних!
Впрочем, заговор — это сильно сказано, потому реально делает всё Миних сам. 7 ноября он как шеф кадетского корпуса представляет Анне Леопольдовне нескольких кадетов: она хочет выбрать из них себе пажей; отпустив будущих пажей, Анна Леопольдовна обращается к Миниху с просьбой о защите: мол, Бирон собирается их с мужем выслать из России, у него уже всё решено, пусть им хотя бы позволят взять с собой крошку сына
Миних ведет долгие разговоры, и насколько можно понять, прощупывает молодую женщину: а насколько можно доверять? Пока он больше слушает, чем говорить, но ведь и так известно, что всё сказанное — чистая правда. Бирон и правда ненавидит чету и несколько раз уже прямо говорил, что им в России делать нечего. Действительно, ходят слухи, что Бирон то ли выписывает из Голштинии Петра Фёдоровича, то ли собирается женить его сына Петра (неудачливого жениха Анны Леопольдовны) на Елизавете. Действительно, деваться Антону и Анне Леопольдовне некуда, и всякой помощи они должны быть благодарны. Но в этот день он ничего не говорит.
Но 8 ноября утром Миних сообщает Анне Леопольдовне, что он собирается арестовать регента.
— Но ведь вы рискуете своей жизнью! Надо посоветоваться с Левенвольдом…
Ох, лукавит, лукавит герцогиня! Она прекрасно знает что в таких делах чем меньше круг посвященных, тем лучше, и, судя по всему, проверяет, прощупывает Миниха.
Миних же куртуазно, отвечает, что прекрасная герцогиня обещала полагаться на него одного и что она не пожалеет, не надо вовлекать других лиц.
— Ну, хорошо… — отвечает давшая себя уговорить Анна Леопольдовна. — Только делайте поскорее.
А Миних медлить и не думает. Сейчас на карауле дворца стоит как раз Преображенский полк, в котором он подполковник.