– Ты даже хуже, чем социалистка, – засмеялся папа. – Ты анархистка. Как этот самый граф. А имение я все равно продам.
– Чего ради? – спросила я. – Мы что, задолжали?
– Разве самую чуточку, – сказал папа. – Но это такие, переходящие долги. Вообще аристократия уже два века как живет в долг. Ничего страшного. Но не в этом дело. Мне надоела эта пасторальная тоска нашей сельской жизни.
– Но ведь полгода мы живем в городе?
– Все равно! – отмахнулся папа. Наверное, я сбила его с какой-то любимой, совсем недавно полюбленной мысли. – Надоели эти бескрайние леса и пустующие луга вокруг нашей главной усадьбы. Крестьян мы не тронем, да и не имеем права. В случае чего они все равно будут владеть своими наделами. Но эти пустующие квадратные версты земли – мои, но на самом деле ничьи – они меня стали угнетать. Представь себе: мы продадим эту землю, а богатые горожане, которые хотят жить на природе, построят там себе дома.
– Мещане? – спросила я.
– Да! Именно! Удачливые богатые мещане, то есть буржуа! Начнется новая жизнь. Сначала это будет совсем маленький городок, а потом целый город. Шум. Движение. Стук экипажей. Рычание автомобилей. Там построят школу. Появятся лавочки. Местное самоуправление. Новый город!
– Боже! – сказала я. – Целый город прямо у нас на голове.
– Почему у нас на голове? – спросил папа. – Мы уедем. На вырученные деньги мы сможем купить себе прекрасный дом. Не такой громадный, как там. Ну а зачем нашей маленькой семье громадный дом? Небольшой особнячок. Двухэтажный, самое большое. Здесь. А может быть, даже в Вене. Или в Париже, чем черт не шутит. В Петербурге, вот! Прекрасный, богатый город. Я ни разу не был в Петербурге, но те, кто был, говорят, что это просто сказка. Что сейчас именно там – вся жизнь, вся Европа.
– Замечательно, – сказала я. – Сейчас крестьяне платят тебе аренду. Деньгами, натурой и работой. А если мы все это продадим, что тогда? Купим дом, а на что жить? Ты в самом деле решил пойти служить учителем? А мне что, учиться на белошвейку? Или тоже на учительницу в школе для девочек?
– Далли, ты хоть представляешь себе, сколько мы выручим за наше имение? Это же миллионы, в буквальном смысле миллионы крон! Вот посмотри!
Он вскочил с дивана и взял с книжной полки какую-то, очевидно, заранее приготовленную папку. Развязал тесемки, вытащил карту, развернул на столе. Наше имение было заштриховано синим карандашом на этой довольно-таки подробной карте северо-востока страны. Я, наверное, в первый раз в жизни увидела и поняла, какой это на самом деле большой кусок земли. У меня даже дыхание перехватило. Стало очень жалко с этим расставаться. Странное дело, это чувство появилось во мне только сейчас, при взгляде на карту. А когда я гуляла по нашим полям и рощам, заходила в наши деревни и ловила рыбу в наших речках и прудах – я ничего подобного не чувствовала. Я даже не понимала, что это наше, то есть мое. Просто идет себе девочка по тропинке в сопровождении госпожи Антонеску, а бывало, что и одна, и такое случалось, а все вокруг говорят: «Здравствуйте, барышня!». Вот и все. И никаких особых чувств. А сейчас, глядя на этот заштрихованный пятиугольник, чуть вытянутый с севера на юг, у меня просто сердце защемило. Я почувствовала себя собственницей, которую грабят. Наследницей, которую вдруг решили лишить наследства. А папа, наоборот, с восторгом восклицал:
– Это же миллионы крон! Я не знаю точно, сколько, но не меньше десяти, а может быть, даже пятидесяти! Господин Фишер обещал разузнать. Эти деньги мы вложим в надежные процентные бумаги. Например, в акции американских железных дорог. Или в нефтяную компанию Рокфеллера. Есть еще Сименс, Нобель. Да мало ли. А еще лучше купить государственные облигации. Облигации России. Рокфеллер, и Нобель, и даже Сименс могут разориться. А Россия никуда не денется. Скажу тебе по секрету, в Россию я верю куда больше, чем в нашу богоспасаемую империю. В России все бурлит, коловращение капиталов, новые люди, новые идеи. А мы все вцепились в Боснию и Черногорию и никак не можем понять, какое это имеет отношение к славе нашей короны и имеет ли вообще? В России строят заводы, а мы чистим ваксой офицерские сапоги – чувствуешь разницу?
– Акции лучше купить американские, – сказала я. – А жить лучше в Стокгольме.
– Почему? – Папа даже руки развел в стороны от удивления.
– Таково мое решение, – сказала я, ангельским и вместе с тем ледяным голосом. – То есть, папочка, я хотела сказать, такова моя нижайшая просьба. Покорнейшая такая, дочерняя просьба наследницы. Когда придет господин Фишер, спроси его – поскольку ты сам сказал, что я должна вместе с тобою подписывать сделку как твоя единственная наследница и передатчица маминого графского титула согласно распоряжению государя императора – спроси этого Фишера сколько мне полагается? И вот на эту часть этих миллионов купи мне дом в Стокгольме и акции американских железных дорог.
– Дочь своей матери, – сказал папа, то ли с отвращением, то ли с восхищением.
– Надеюсь, не подкидыш! – сказала я. – Кстати, о матери. Я, как добросовестная и законопослушная подданная, обязана буду сообщить господину поверенному…Отто Фишер, так? Доктор права из Магдебурга, так? Проинформировать, что у тебя есть законная супруга. А также, – я на всякий случай отошла на полшага, – столь же законный сын.
– Незаконный сын? – папа схватился за сердце. – Нет у меня никакого незаконного сына! Клянусь тебе, Далли! – Вдруг он усмехнулся и сказал, покосившись в угол: – Ну конечно, может быть, грехи молодости. Студенчество. Цветочница. Певичка. Дочка лавочника. Да мало ли. Но клянусь, я ничего об этом не знал! Я первый раз об этом слышу! Мне никто никогда не предъявлял ни ребенка живьем, ни претензий в устном или письменном виде. Откуда ты это взяла?
– Папочка, – сказала я, – ты как та самая троюродная тетушка, стал хуже слышать. Я не сказала «незаконный». Я сказала как раз наоборот – «а также законный сын». Новый законный сын.
– Кажется, меня действительно надо взять в опеку, – сказал папа.
Он отомкнул бюро, стоящее в дедушкиной комнате, достал коробочку сигар, зажег свечку и стал долго и тщательно раскуривать сигару, вращая над язычком пламени ее красивый, как бы древесный срез. Я смотрела на него из угла комнаты. Наконец он раскурил сигару, окутался серо-голубым облачком дыма, разогнал его ладонью и сказал:
– Нет, дорогая. Вернее, да, дорогая. К психиатру. Немедленно к психиатру. Я ничего не понимаю. Ты говоришь, а я ничего не понимаю.
Господи, не надоест ему вот так вот выстраиваться и играть! Ведь он же добрый и умный человек на самом деле, мой папа. А вот бывает, как будто камешек в сапог ему попадет и он начинает как будто скакать на одной ножке, изображая из себя неизвестно что. В другой раз я бы, конечно, сказала, что хочу пи-пи, и убежала бы из комнаты тоже вприпрыжку. Когда я была маленькая, я всегда так делала, когда папа вдруг начинал строить из себя слишком забывчивого или вообще господина со странностями. Но сейчас разговор был серьезный. У меня могли запросто отнять вот этот вот, размером в половину спичечного коробка, чуть вытянутый, заштрихованный синим карандашом пятиугольник на карте.
– Папочка, – сказала я, – ну при чем тут психиатр и дочка лавочника? Моя мама, а твоя законная супруга графиня фон Мерзебург, как я сегодня узнала, не так давно усыновила некоего молодого человека, предположительно итальянца по имени Габриэль. Я, конечно, не доктор права Отто Фишер, но какая-то логика заставляет меня подозревать: если женщина, замужняя женщина, желает усыновить ребенка, она, дабы оформить необходимое свидетельство об усыновлении, должна заручиться согласием своего мужа. А вернее всего, они вдвоем должны его усыновлять. А еще вернее, это он усыновляет, а она здесь так, поскольку-постольку. Да, нет? – спросила я.
– Ах, вон ты про что? – засмеялся папа. – Да, да, да, да! Что-то такое было. Она прислала мне письмо с нарочным. Написала, что ей это зачем-то очень нужно. Зачем, я так и не понял. Она написала, что потом все расскажет.
– И ты? – спросила я.
– Ну я, разумеется, сказал: «Да, пожалуйста». Какая чепуха! А потом тот же нарочный принес договор и сопроводил меня к нотариусу.
– Ты с ней поговорил? – спросила я.
– Нет, – сказал папа. – В письме было написано: «Избавь меня от необходимости встречаться и обсуждать этот вопрос, если ты согласен».
– Недавно, – сказала я, – в парижской газете «Фигаро» граф Циглау написал, что наша империя скоро развалится. Об этом было в городской газете. Я читала позавчера. И в городской газете написано было, что граф Циглау подрывает устои и клевещет на императора.
– При чем тут? – спросил папа.
– При том, что граф Циглау совершенно прав. Империя развалится. Она уже развалилась. Вдребезги. Как глиняный горшок. Но не потому, – сказала я, скрежеща зубами, – что она вцепилась, как бульдожка, в эти поганые Балканы, и не из-за того, что на нас вдруг ни с того ни с сего пойдет войной Россия. А из-за того, что имперские аристократы ведут себя так, как ты! – сказала я. И, как юная древняя римлянка, простерла к нему правую руку. – Вот так, безвольно, уродски и глупо! А также из-за того, что нотариусы за сотню крон готовы состряпать любой документ. Не продавай имение, папочка! Тебя облапошат!
Папа смотрел на меня растерянно и не моргая.
– Я уже договорился с господином Фишером. Он уже взялся.
– За что он взялся? – спросила я. – У тебя уже есть покупатель?
– Покупателя пока еще нет, – сказал папа.
У меня камень с сердца свалился.
Не совсем свалился, а так, немножко отвалился в сторону. Стало чуть легче дышать. Покупателя нет – уже хорошо. Дай бог, все это окажется очередной папиной фантазией. Я же помню, как папа вдруг завел конюшню породистых лошадей и все рассказывал, как это красиво, благородно и вдобавок очень выгодно. Потом, правда, выяснилось, что это все было ради мамы. Чтобы быть в ее глазах настоящим степным помещиком, грубым мужчиной, от которого пахнет конским потом и вином. Папа мне в этом признался. Потом. Совсем недавно. Вернее, вчера. А тогда конюшня с породистыми лошадьми как появилась, так и исчезла. Вернее, исчезли лошади, а конюшня осталась. Иногда в нее заводили рабочих лошадей наши мужики, которые привозили к нам на двор подводы с мясом и вином.
– Да, кстати, – сказал папа, – а мне вдруг показалось, что этот самый нарочный, который привез письмо от мамы, он и был этот самый усыновляемый Габриэль. Такой черноволосый юноша с большими, широко расставленными глазами.
Да, наверное, так оно и было. Но я не подала вида и сказала только:
– Ты понимаешь, что ты наделал?
– Но это же чепуха, ерунда, чистая формальность. Маме зачем-то это нужно было, – затараторил он. – Могу же я, наконец, сделать что-то приятное женщине, которую я столько лет любил? И вообще матери моей единственной дочери. – Мне стало понятно, что папа наконец-то сообразил, что вляпался в какую-то неприятную историю, раз он так неловко пытается отшутиться. Он сказал, шаловливо вертя в воздухе рукой с сигарой: – И вообще мне кажется, ты уж прости меня, Далли, но ты совсем взрослая девица. Ты должна знать все про эту жизнь. Да ты, небось, и без меня все знаешь? Так вот, мне кажется, что этот самый, так сказать, молодой итальянец, он, кстати старше тебя на два года, он подозрительно похож на одну мою знакомую юную булочницу, в студенческие годы, здесь, в Штефанбурге. Этакая Форнарина! У Рафаэля была такая возлюбленная…
– Ага, – сказала я, – а потом выяснится, что та булочница и была моя мама. То ли графиня, притворившаяся булочницей, то ли булочница, притворившаяся графиней. Ах!
– Ничего смешного, – сказал папа. – И вообще шути, да знай меру.
– Отчего же? – возразила я. – Отчего же это я должна знать меру? Отчего это я одна во всей нашей семье должна быть такая умеренная, трезвая и рассудительная?
– Потому что ты такая и есть, – развел руками папа. – Мы должны быть теми, какими нас создал бог или природа.
– Ага, – сказала я. – Или социальные условия, или психологические страдания.
– Вот, вот! – подхватил папа, – Твоя мама своенравная, эгоистичная и, прости меня, не очень добрая женщина. Вот она должна и быть такой. Играть эту роль до конца. Я от природы ленивый, мягкий, добрый, готовый подчиняться и служить и тоже очень эгоистичный. Эта роль предначертана мне, и навряд ли я из нее выйду. А ты умная, знающая, проницательная, трезвая, видящая людей насквозь, способная в любой момент сказать самой себе «нет», умеющая укрощать свои и чужие страсти. Ты была такой с раннего детства. Вот и будь такой дальше. Играй свою роль. Актер на роль Полония не годится на Гамлета. А Офелия никогда не сыграет леди Макбет.
Папочка умел красиво рассуждать. Это правда. Как он все четко и убедительно обозначил. Просто диву даешься.
Но одну вещь он все-таки забыл.
– Папа, – сказала я, – ты совершенно прав. Я, наверное, в тебя такая умная. Но одну маленькую черточку ты забыл. Наверное, из присущего тебе эгоизма, в котором ты сейчас признался. Ты забыл, что я тоже очень эгоистична. Как мама и как ты вместе взятые. А может, и еще сильнее. Поэтому заявляю тебе, что все это, – я подошла к столу, взяла карту, – что все это сплошные фантазии. – Я поднесла карту к лицу, поцеловала этот заштрихованный кусочек, свернула карту, положила в папку и завязала тесемки. – Вели Генриху, ах, да, Генриха я отпустила… Принеси себе немножечко коньяку.
В этот момент зазвонил дверной замок, что избавило папу от необходимости как-то реагировать на мою дерзость.
– Генриха нету, – сказал папа, – открой дверь сама, – и добавил: – Пожалуйста.
– Конечно, папочка, – сказала я и пошла открывать.
Это был поверенный, господин Отто Фишер.
Конечно, все оказалось сплошными фантазиями. Папку пришлось снова развязывать, карту разворачивать и класть на стол, и господин Отто Фишер, который еще совсем недавно назывался господин Ничего Особенного, водя по карте тупым концом самопишущего пера, объяснял папе, почему его план является чистой фантазией.
– Города, уважаемый господин Тальницки, возникают сами собой, естественным образом. Они не создаются мановением руки. Даже по воле столь уважаемого и благородного господина. Это касается как больших городов, так и крохотных деревень. О нет, конечно, если бы вот здесь или тут, – он тыкал в карту, – обнаружился бы уголь или железная руда, или вдруг забил бы фонтан нефти, или нашли бы даже такую пустяковую вещицу, как белую глину для фаянсовых изделий – тогда здесь можно было бы построить шахту или фабрику, рабочий поселок, а там бы появилась школа, дирекция, полиция, церковь, лечебница и всё такое прочее. Но и это, согласитесь, уважаемый господин Тальницки, тоже было бы естественным ходом вещей. Потому что именно природа, она же естество, определяет наличие полезных ископаемых в том или ином месте. Но, может быть, вы проводили геологические работы?
– Да я же не о том, – с досадой воскликнул папа. – Я совсем о другом. Кажется, я говорил вам об этом в прошлый раз. Вы что, забыли? Разбогатевший буржуа стремится на природу. Он подражает аристократам. Он хочет «se rouler dans l'herbe», поваляться на траве, как говорят французы! Поудить рыбу, погулять по лесу, по кусочку леса, который будет его собственностью. Он не может устроить себе настоящее поместье. Он строит себе виллу. Маленькую виллу и живет в ней маленьким барином. Это модно и в Германии, и во Франции, и в России, в западных провинциях империи тоже. Отчего бы и здесь…
Господин Фишер откашлялся и объяснил папе, что до ближайшей железнодорожной станции слишком далеко, поскольку эта станция и есть Штефанбург. А ехать два дня на лошадях – это для разбогатевшего городского буржуа непозволительная трата времени.
– Вот если бы хотя бы в пяти, а лучше в трех верстах от границы вашего имения была бы маленькая железнодорожная станция – тогда другое дело. Тогда это даже могло бы дать дополнительной толчок развитию извозчичьего промысла среди крестьян. А так, в крайнем случае, в самом удачном случае, можно найти одного, двух, много – пятерых богатых людей, которым вдруг взбредет фантазия поселиться на отшибе и построить дом в своем вкусе в двух днях езды от Штефанбурга. Но это должны быть по-настоящему богатые люди, – продолжал он. – С большой семьей и с особым вкусом.
– К загородной жизни? – подхватил папа.
– Я бы сказал, к помещичьей жизни. К якобы, квази, – ласково добавил господин Фишер, – помещичьей жизни.
Он замолчал. Папа замолчал тоже. Мне надоело их слушать, потому что я все поняла. Поняла, что у папы ничего не выйдет, и слава богу.
– Прощайте, господин Фишер, – сказала я. – Не удивляйтесь, отец назвал мне ваше имя. До свидания, папа, – сказала я.
– Минутку, – сказал папа, обратившись к поверенному и спросил у меня: – Далеко ли ты? Надолго ли?
– Я хочу два или три дня провести у мамы. Сегодня я останусь у нее ночевать, – сказала я.
Я это очень здорово придумала – сказать это при господине Фишере. Я специально это сказала легким таким голосом, как будто дело уже решенное. Как будто в семье у нас так принято. А то, что моя мать живет отдельно от моего отца, об этом господин Фишер, я думаю, и так догадывался. А не догадывался, так пусть знает – но главное, что папа в его присутствии не мог сказать мне: «Ты с ума сошла, стой, не смей!» или что-нибудь в этом роде. Он просто глядел на меня очень пристально, а я улыбалась ему в ответ и, пятясь, выходила из комнаты. В конце концов он опустил глаза, а поверенный тут же продолжил:
– Но самое главное, господин Тальницки, будет очень неправильно, если вы, в смысле я для вас, то есть если мы с вами активно начнем искать покупателей. Я могу кинуть легкий слух, что вот, мол, не исключена такая возможность. Но покупатель должен сам обратиться к вам. Именно так и никак иначе. Потому что иначе вы потеряете вдвое от той цены, которую могли бы запросить и получить. Цена покупки и цена продажи – это разные цены, знаете ли.
– Догадываюсь, – мрачно сказал папа.
Я точно знала, что ни о чем подобном он не догадывался и даже не задумывался. Тем временем я собрала маленький саквояж, вышла в прихожую, взяла с вешалки шляпку и накидку. Папа вышел из комнаты и хотел было задать мне вопрос, хотел спросить меня, что вообще происходит в этом доме. Куда это я, почему, зачем и по какому праву? Но тут вдруг отворилась дверь и вошли Генрих и Минни-Мицци, которую папа почему-то упорно называл Марией. Хотя, конечно, Марией ее и звали. Камердинер и горничная.