– Я недавно был в России, – вдруг сказал студент. – В Москве. Ходил в театр. В знаменитый театр Станиславского. Великолепно!
– Ах, расскажите! – сказала я, – И вообще, давайте сядем за общий стол. – Студент уже шагнул было ко мне, но барышня дернула его за рукав и строго спросила меня:
– А откуда вы знаете, как меня зовут?
– Я хорошо знаю математику, – засмеялась я. – Анна – самое распространенное имя в мире. Назвав вас Анной, у меня было меньше всего шансов ошибиться.
– Вы думаете, тут работает теория вероятности? – засмеялся студент.
Я не разбираюсь в разных тонких чувствах, но мне на секундочку показалось, что я понравилась студенту, а эта самая Анна заревновала.
– Я абсолютно убеждена в правоте теории вероятности, – сказала я, – но лишь в общем случае. Как и утверждают лучшие умы, от Гаусса до Чебышева. Что же касается частностей, то мы с вами виделись сегодня, Анна, – сказала я. – На Инзеле. Около замечательного дома напротив скверика с фонтанами. Вы приехали на извозчике № 103.
– Она точно за нами следит, – сказала Анна студенту. – Иначе что она там делала? И откуда она знает мое имя?
– Ах, милая Анна, – сказала я. – Вот уж не было печали! Следить за кем-нибудь, тем более за вашим благородием. Я просто навещала одну свою знакомую. Близкую знакомую. Буду откровенна – близкую родственницу. Буду еще откровеннее – ближайшую родственницу. Буду откровенна до конца – свою мать, графиню Гудрун фон Мерзебург. Правда, ужасающее имя? О чем думали родители девочки, когда называли ее именем кровавой героини скандинавских сказаний? Которая убила своих детей, зажарила их сердца, накормила ими мужа, а потом и его прикончила? О чем, я вас спрашиваю? И звучит как-то ужасно – Гудрун.
– По-моему, ты попалась, – засмеялся студент, сел за мой столик и посмотрел на Анну уже с моей стороны.
– Хорошо, – сказала она. – Вы дочь графини? Ладно. Это многое меняет. Тогда вопрос: откуда вы знаете мое имя? Она вам что-то обо мне рассказывала?
– Ничуть, – сказала я, – Ни словечка, клянусь. Вообще же, будь я человеком социалистических, революционных убеждений, я бы, конечно, попросила кельнера и старого дядю Йозефа отвернуться и своими руками пристрелила бы вас обоих. Потому что из-за таких вот лопоухих зайчиков все великие замыслы революции идут прахом. Вы – враги революции более сильные и опасные, чем кайзеровская полиция, французская Сюрте и русское охранное отделение вместе взятые. Кто тебе, дура, – закричала я на Анну, – велел признаваться, что ты знакома с графиней? – Студент крякнул и потер себе висок. Видно было, что я его слегка смутила. – Идите сюда, – я снова перешла на «вы» и поманила Анну пальцем.
Анна сложила наконец свою газету и неохотно подошла поближе. Стол, за которым сидела я и куда уже сел студент, был в общем-то на две персоны. Хотя, конечно, при желании за него можно было усесться вчетвером и даже вшестером. Широкий простонародный стол для пузатых мужиков, которые едят большие порции из огромных тарелок. Анна поставила на наш стол свою чашку кофе, положила газету, взяла от соседнего стола стул (студент вскочил и стал ей помогать – забавно было смотреть, как они тащат стул в разные стороны) – и приспособила его так, чтобы сидеть как бы между мною и студентом. Неужели она на самом деле возревновала? Как смешно.
– Так что, – продолжала я, – если б я сочувствовала делу республики и независимости народов, я бы, конечно, сдала вас полиции. Убивать – это я пошутила. Охота была самой идти под суд. Но в полицию – точно. Чтоб под ногами не путались.
– Осмелюсь поинтересоваться, у кого под ногами? – с неожиданным ехидством вдруг спросил студент.
Я быстро поставила в уме крестик в нужной строчке, но сделала вид, что не обратила внимания. И продолжала:
– Но так как я не социалистка, не анархистка и на свободу народов мне тоже наплевать, я просто аристократка, которой все эти господа поперек горла, поэтому живите! Действуйте! Выдавайте первому встречному свои явочные квартиры, а уж как вы поведете себя на допросе в полиции – это очень легко вообразить.
– Какая-то вы слишком смелая!
– Аристократы не бывают слишком смелыми, – сказала я. – Они бывают просто смелыми, а трусы – это уже не аристократы. Если, не дай бог, начнется война, – сказала я, – а она рано или поздно начнется, то через три месяца боёв аристократии уже не будет. Просто физически не будет! Потому что офицеры-аристократы идут впереди своих солдат. А при нынешних митральезах, сами понимаете, чем дело кончится. Но не будем о грустном. Вы позволите мне угостить вас чем-нибудь? – сказала я.
– Благодарю, – гордо отказался студент. – Я сам готов угостить вас вином, пивом и вообще, чем вы пожелаете.
– Значит, будем на немецкий лад, – сказала я. – Каждый платит за себя. Вам неудобно, чтоб за вас платила барышня. Мне неудобно, чтобы за меня платил бедный студент. Или вы богатый студент? – вдруг резко повернулась я к нему. – Насколько мне известно, молодые графы, князья и дети магнатов ходят в одинаковых студенческих тужурках.
– Честно говоря, да, – сказал он.
– Да, князь? – наступала я.
– Да, я из небогатой семьи. По сравнению с вами, может быть, из бедной, но…
– Вы хотите сказать, «и горжусь этим»? Не надо.
– Почему это я не могу гордиться своей принадлежностью к третьему сословию?
– Потому что гордость – это смертный грех, первый в списке, – сказала я. – Вы веруете в бога?
– Нет, – решительно сказал студент. – То есть я был крещен и в детстве меня водили на службу. Я проходил конфирмацию, но сейчас честно отвечаю – нет.
– Наверное, я тоже нет, – кивнула я, – но это неважно. Гордость от этого не перестает быть грехом. Или, скажем так, скверным качеством.
Анне очень не нравилось, что мы со студентом завели такой вот почти светский разговор.
– Но вы мне так и не сказали, – спросила она, – откуда вам известно мое имя?
– Это было ранней осенью, – сказала я. – То ли прошлой, то ли позапрошлой. Мы стояли на перекрестке. Наши кареты, я имею в виду. А вы ехали в коляске. Вот с ним. Как ваше имя, кстати? – сказала я студенту, протягивая ему руку.
– Петер, – сказал он.
– Очень приятно. Адальберта-Станислава Тальницки унд фон Мерзебург. – Он пожал мою руку. – Так вот, – продолжала я, – я выглянула из окошка своей кареты, и мы с Анной слегка разговорились насчет оперы, лета, поместья и зимы в городе. Мы очень мило поболтали. А вы, Петер, были против. Вы все время говорили: «Анна, хватит! Анна, перестаньте!»
– Не помню, – сказал студент.
– А я помню, – вдруг воскликнула Анна, – помню прекрасно.
– Да, да, – сказал Петер, – что-то такое в этом роде, кажется. Но, по-моему, это были не вы.
– Одно из двух, – сказала я, – либо здесь слишком темно, либо я за эти полтора года сильно постарела. – Петер светски улыбнулся. – Но главное – мы узнали друг друга. Мой папа говорил всегда: «Штефанбург – маленький город». Я не верила. Теперь верю.
– Тальницки унд фон Мерзебург, – медленно повторила Анна, – И имя какое красивое. Адальберта-Станислава! А что вы здесь делаете, осмелюсь спросить? В этой, с вашей аристократической точки зрения, дыре? – Она показала рукой на низкие своды ресторана.
– У меня здесь недалеко квартира, – сказала я. – Предупреждая дальнейшие вопросы, объясняю. Не у нашей семьи, а у меня. У меня лично. Желаете знать адрес? Пожалуйста, запишите… Хотя нет. Пока незачем.
– Зачем же вам квартира в таком отчасти сомнительном районе? – спросил Петер.
– Это действительно дурной район? – я подняла брови. – По-моему, здесь очень тихо и уютно. Ни рабочих бараков, ни игорных домов, ни красных фонарей. Вы серьезно считаете, что на улице здесь могут ограбить или убить?
– Нет, нет, – тут же поправился Петер. – Сомнительный для аристократов. Когда-то, кстати говоря, здесь жили некоторые славные фамилии. Но сейчас все угасло и увяло. Особняки переделываются в многоквартирные дома. Аристократам здесь жить скучно, а простым людям дорого. Не пойми что. Промежуточное какое-то состояние, – задумчиво говорил студент.
– Кто же здесь живет? – спросила я.
– Разные люди. От отставных офицеров до прожившихся помещиков. Не живут, а доживают, я бы сказал.
– Но зачем вам квартира? Маленькая отдельная квартира в этом странном районе? – спросила Анна.
– А зачем вы ездили к графине фон Мерзебург? – возразила я и, видно, попала в точку.
– То есть, вы хотите сказать… – сказала Анна.
– Я ничего не хочу сказать, – сказала я. – Если вы о чем-то догадались, я никак не смогу выдрать вашу догадку из вашей головы. Но надеюсь, что она не перепрыгнет из вашей головы на ваш язык. – Сказав это, я покосилась на стойку и увидела, что кельнер куда-то вышел, а пьяный жирный дядюшка Йозеф все так же дрыхнет в дальнем углу. Я расстегнула пуговицу на блузке, ближе к поясу, засунула туда руку и показала Анне кончик револьверного дула. – Вы меня поняли, мои дорогие?
– А зачем вы ездили к графине фон Мерзебург? – возразила я и, видно, попала в точку.
– То есть, вы хотите сказать… – сказала Анна.
– Я ничего не хочу сказать, – сказала я. – Если вы о чем-то догадались, я никак не смогу выдрать вашу догадку из вашей головы. Но надеюсь, что она не перепрыгнет из вашей головы на ваш язык. – Сказав это, я покосилась на стойку и увидела, что кельнер куда-то вышел, а пьяный жирный дядюшка Йозеф все так же дрыхнет в дальнем углу. Я расстегнула пуговицу на блузке, ближе к поясу, засунула туда руку и показала Анне кончик револьверного дула. – Вы меня поняли, мои дорогие?
Я застегнула блузку, поправила жакет и чувствуя, что уже совсем заигралась, все же не удержалась от того, чтобы добавить:
– Не только рабочий класс и угнетенные народы недовольны. Некоторые аристократы тоже не в восторге, так сказать, от… – и многозначительно замолчала.
Кажется, я их здорово напугала.
Но зато я смогу узнать, что у моей мамы с этой Анной, с этим Петером, а главное, с этим якобы итальянцем, с этим красавцем Габриэлем. Моя с бухты-барахты снятая квартирка – пусть они думают, что это одна из секретных квартир в сети аристократического заговора.
– Ну а теперь, – сказала я, обращаясь к Петеру, – расскажите мне про Москву. Расскажите мне про маэстро Станиславского.
– А вы о нем тоже знаете? – спросил Петер.
– Представьте себе, – сказала я. – Но только понаслышке. И в несколько в странном контексте. Никаких подробностей. Но! Но у нас в доме, когда кто-то неудачно притворялся или неловко врал, ему всегда говорили: «У тебя не получается притворяться. У тебя не получается играть эту роль. Езжай в Москву учиться у маэстро Станиславского…»
Это мама говорила папе, в папином пересказе, разумеется. Это мама говорила папе, когда он пытался изобразить из себя эдакого властного степного помещика.
– Так это действительно великий артист? – спросила я.
– Более чем великий, – сказал студент. – Великий актер и великий постановщик. Он создал великий жизненный театр. Все как в жизни. Как будто заглянул в окно чужого дома, и там идет настоящая, вот поверьте мне, самая настоящая жизнь. Вы знаете, там даже запрещено аплодировать, на билетах написано. Чтоб у зрителей была полная иллюзия, что они смотрят в окно чужого дома.
– Просто прелестно, – подала голос Анна. – Они на сцене не играют, они просто живут. Они даже не поворачиваются специально лицом к залу. Ну вот правильно Петер сказал – как будто в окно подглядываешь.
– А вы тоже были в Москве? – спросила я. – Завидую.
– У вас все впереди, – сказала Анна, вдруг подобрев ко мне.
Еще бы. Ведь я так простодушно позавидовала тому, что они с Петером вдвоем были в Москве, вдвоем ходили в театр, сидели рядышком, соприкасаясь локтями.
– Надеюсь, – сказала я. – Да, это было бы неплохо. Эдак смотаться в Москву. В Москве есть опера?
– Разумеется, – ответил Петер, – и не одна. Есть императорская. Есть частная.
– Чудесно, – сказала я. – Вы мне тогда скажете, что стоит в Москве посмотреть.
– Посмотрите «Вишневый сад» в театре у Станиславского, – сказал Петер.
– Он так и называется, кстати? Театр Станиславского? – спросила я.
– Нет, – сказала Анна. – Он называется «Московский художественный». А «Вишневый сад» посмотрите обязательно.
– Что-нибудь лирическое? – Я покрутила носом. – Или японское? Любовь самурая и гейши под цветущими вишнями?
– Ах, что вы! – сказал Петер. – Поразительная история. Автор обозначил как комедия. Это, действительно, комедия, но почему-то хочется плакать. Помещица, имение все в долгах. Ей предлагают продать его, чтобы на этом месте были загородные дома для богатых горожан.
– Ого! – сказала я.
– Для нее это единственный выход из положения, – подхватила Анна. – Она на этом может получить много денег, расплатиться с долгами, уехать в Париж и все такое. Но она не желает.
– Почему? – спросила я.
– Потому что ей нравятся эти просторы, эти поля, сады. Это все принадлежит ей. Это ее детство, ее юность, наконец, это красота русского пейзажа, который хотят изуродовать пошлыми виллами, и она говорит: «Нет, нет, ни за что!».
– Дура, – сказал Петер. – Настоящая самовлюбленная дура.
– Но её все равно жалко, – сказала Анна.
– Ну разве чуточку, – согласился Петер и слегка погладил руку Анны чуть выше запястья. Ей сделалось еще спокойнее, и она посмотрела на меня еще доброжелательнее, чем минуту назад.
– Чудесная пьеса, – сказала я. – Просто поразительно, как все по-разному бывает в жизни. А вот я знаю одного дурака-помещика, который всё наоборот. Ему наплевать на эти просторы и перелески, на воспоминания детства и юности тоже. Он кричит: «Мещане! Буржуазия! Да приходите же сюда! Купите мою землю! Недорого отдам! Стройте себе дома и виллы! Живите! Веселитесь! Здесь такой пейзаж, такой чудный воздух, такие реки и пруды! Вам понравится!» А они нос воротят. «Нам, – говорят, и даром этого не надо». И он очень огорчается. Почти как та барыня у маэстро Станиславского. Только у нее хотят отнять родные просторы, а у этого никто не хочет их забрать. Но вообще одно и то же. Как вы думаете, – спросила я, поочередно глядя на Анну и Петера, – он тоже смотрел этот спектакль? Или сам придумал?
Глава 18
– Трудно сказать, – пожала плечами Анна. – Бывают такие сюжеты, которые сами возникают в жизни.
– Но тут же все наоборот, – возразил Петер.
– Какая разница? – засмеялась Анна. – Иногда только кажется, что наоборот. А на самом деле то же самое. Ваш отец бывал в Москве? – обратилась она ко мне.
– Что мы привязались к этой пьесе, право? – сказала я.
– Это гениальная пьеса, – сказал Петер.
– Или опера, – сказала Анна.
– Бог с тобой, какая опера? – спросил Петер.
– А ты не помнишь, в прошлом сезоне здесь была такая. Кажется, она называлась «Флер де Помье». Какой-то французский композитор, фамилию забыла. Там тоже была какая-то графиня, какой-то соседский герцог точил когти на ее земли, а какой-то барон предлагал ей свое покровительство и говорил, что он поселит на ее землях своих рыцарей. Рыцарей будет много, и они защитят несчастную графиню от алчного герцога. А она все время отказывалась. Там были очень красивые дуэты и квартеты. Дуэт герцогини и барона, квартет герцогини и ее кузена, ее воспитанницы и барона и очаровательная каватина школяра Пьера. Он был похож на тебя, – сказала она, совершенно по-детски ткнув пальцем в Петера. – Я сразу подумала: школяр Пьер, студент Петер, ну просто одно и то же.
Кажется, я начала вспоминать. По-моему, я тоже слышала эту оперу в позапрошлом сезоне. Но она мне показалась неинтересной по музыке. Эти дуэты, квартеты и каватины, от которых в таком восторге была Анна, мне показались слишком примитивными. Зато хороший сюжет.
Вот ведь беда – в опере всегда так. Или музыка хорошая, или сюжет завлекательный и понятный. Совмещать не получается. Ах, боже мой, я выражаюсь, как оперный фельетонист из «Театрального обозревателя». Такое же всезнающее презрение. Это неправильно. В конце концов опера – это только развлечение. А если люди честно старались тебя развлечь в течение четырех часов, их надо за это искренне поблагодарить. Наверное, прав был папа.
Помню, однажды в фойе кто-то спросил его в антракте:
– Как вам весь этот праздник пошлости, господин Тальницки?
Давали «Кармен».
– Я бы поостерегся от таких оценок, – сказал папа.
– Неужели вам нравится?
– О, да.
– Но почему? Что здесь может нравиться?
– Послушайте, – сказал папа, – сколько стоит билет в кресла?
– Если не в первые ряды, то двадцать – тридцать крон, – ответил этот господин. – Но я-то сижу в первых.
– Отчего же скрываете цену?
– В первые два ряда билеты не продаются, – сказал господин. – В первые ряды приглашает дирекция.
– Тем более! – воскликнул папа, едва не воздев руки кверху, к расписному потолку в фойе. Я стояла рядом и ела мороженое костяной ложечкой и слушала их разговор. – За какие-то жалкие двадцать крон, – пылко говорил папа, – сотня музыкантов и десятки певцов развлекают вас в течение четырех часов, поют и пляшут, и пилят смычками. Аж пот с них льется. И все то за какие-то несчастные двадцать, пусть даже тридцать крон! А вы так и вовсе наслаждаетесь всем этим бесплатно, ежели сидите на местах дирекции. Отчего бы попросту не поблагодарить актеров? Я, например, испытываю чувства самой глубокой, самой искренней благодарности. Хотя, уверяю вас, моя ложа обходится мне гораздо дороже тридцати крон за вечер…
Последние слова он договаривал уже в спину уходящему господину, которому, наверно, папино морализаторство было настолько поперек горла, что он даже рискнул повести себя невежливо, не сказать – оскорбительно.
– Какой невежливый господин, – сказала я папе.
– Просто хам, – сказал папа, – и претензии у него хамские. Пошлость осуждают чаще всего пошляки. Запомни это, Далли.