Извозчик почти остановился – наверное, боялся, что я упаду, если коляску тряханет на мостовой.
– Всё, едем, – сказала я, садясь.
Он дернул вожжи, чмокнул-свистнул, мы тронулись.
Какой, однако, дешевый ремесленник этот скульптор! Все ноги, как одна. Я представила себе, как он, поставив на стол свою натурщицу, дарует бессмертие ее стопам и пальчикам, объясняя при этом, что таких ножек – верней, ножищ по три фута! – будет двенадцать пар, по числу героических женщин империи. «Ты рада, Минни?» Или Милли, или Мицци. Но уж точно не Хильдевинга. И конечно, не Адальберта-Станислава. Впрочем, вполне вероятно, что этот скульптор просто взял гипсовый слепок какой-то классической греко-римской ноги.
Я сняла ботинок и, натянув чулок до полупрозрачности, убедилась, что у меня совсем не такие ноги. Второй палец длиннее первого – как у Греты – а мизинец и вовсе чуть торчит вверх. Эх, не быть мне героиней. Ноги не те.
Я ехала и думала, что вот, мол, каких-то три часа назад смеялась над бедным Яковом Марковичем, над его провинциальными, пошлыми и глупыми снами: черный человек с кинжалом выскакивает из шкафа. У-бу-бу-бу!!! Стра-ашно! С ума сойти, лопнуть со смеху… А вот поди ж ты, сама оказалась не сильно умней. Сочинила в уме целый роман про то, как отставленная госпожа Антонеску обнищала, пошла работать на фабрику, живет в грубой и скудной обстановке среди пьяных мужиков и горластых баб, стоит у какой-нибудь швейной машины, а может, вообще у какого-нибудь станка (я, честно говоря, не знала, как эти «станки» выглядят. Но, наверное, что-то тяжелое, громко стучащее и пахнущее гарью). И вот бедная господа Антонеску стоит у такого грохочущего «станка» и вспоминает, как мы с нею ловили бабочек, перебрасываясь их латинскими названиями. Господи, какая я дура! Не надо читать современную литературу. Не надо читать никого позднее Шиллера и Гете. Голова идет кругом, и в ней взбухает какой-то бред.
Улица Принцессы Леопольдины оказалась тихой, но не очень. Там было несколько магазинчиков, пивной подвал, кофейня, и вот, пожалуйста, «Мебель Антонеску». Подъезжая, я увидела, что это вполне солидное заведение. Витрина выходит на улицу, а в глубь двора тянется довольно длинный кирпичный лабаз – то ли склад, то ли мастерская. Но в любом случае серьезная фирма. Я подумала, что сыр, колбаса и портвейн, а тем более две плитки шоколада пригодились бы и здесь, но, как говорится, что упало, то пропало. Пускай тезка госпожи Антонеску выпьет и закусит и мужа своего угостит. Я вспомнила, что на ее красной широкой руке было толстое обручальное кольцо. Мужа угостит, детишек покормит. А у меня теперь не было с собой ничего, кроме пригласительного билета. Я открыла дверь в ателье. Это была очень большая комната, почти что зал, посреди которого крестом стояли восемь стульев. Так называемые венские, они же «тонет». Какой-то очень коротко стриженный человек принес из задней комнаты еще четыре стула (по два в каждой руке) и пристроил их к уже стоящим, так что крест чуть-чуть вырос. Всего стульев стало двенадцать. Не замечая меня, потому что на улице уже начинало темнеть, а под потолком горел только один тусклый матовый шарик – этот человек снова скрылся и через несколько мгновений вновь появился опять с четырьмя стульями, остановился, задумался, куда их ставить. Поставил их между концами креста. Стулья грохотали. Человек вдруг запел какую-то, кажется, арию из неизвестной мне оперы. Голос был женский. И этот человек была моя госпожа Антонеску. Она была в мужском рабочем комбинезоне. Я бросилась к ней и с размаху обняла ее. Она обрадовалась.
– Знаешь, – сказала она, – я ждала тебя еще в прошлом году. Прости, это не упрек.
– Это вы простите, – сказала я. – Приходите тридцатого.
Я вытащила из сумочки конверт с приглашением, отдала ей. У меня совсем не было слов. Я села на стул. Она стояла передо мной. Потом сказала:
– Посиди тут. Я пойду переоденусь.
Минут через пять она вернулась, одетая в обыкновенное платье. У нее была модная прическа. Черные волосы с острыми полукружиями около щек. Я помотала головой и протянула палец, прикоснулась к этим жестким, как будто бы проклеенным волосам.
– Парик, – сказала госпожа Антонеску. – Я стала терять волосы. Стригусь почти наголо. Говорят, если несколько лет стричься вот так, по-солдатски, потом они снова отрастут.
Глава 22
– Отрастут, конечно отрастут, – сказала я, вежливо улыбаясь. – Как вы живете, госпожа Антонеску?
– Как видишь, – сказала она. – замечательно. Денег, слава богу, хватает. У меня восемь работников, причем трое из них очень дорогие столяры. Один художник и один счетовод, один кассир и два сторожа – всего тринадцать человек. Я четырнадцатая.
– А ваш муж, госпожа Антонеску? – спросила я.
Она вздрогнула, потом пожала плечами.
– Муж?
– Ну да, вы же говорили, что у вас все в порядке. Когда вы от нас уходили. Ну, в смысле, когда мы расставались. Вы говорили, что у вас муж и ребенок, правда, не сказали, сын или дочь. Нет, вы не подумайте, что я хочу вас уличить, – сказала я, осторожно прикоснувшись к ее руке. – Мне просто интересно. Мне на самом деле интересно. Я ведь вас очень любила и сейчас люблю.
– Муж, – задумчиво сказала господа Антонеску. – Давай будем считать, что он умер. А дочь живет самостоятельной жизнью.
– Ее зовут Анна? – спросила я.
– Почему именно Анна? – госпожа Антонеску снова пожала плечами.
– Потому что я тут познакомилась с одной очень милой молодой дамой, ну, девушкой, если хотите, по имени Анна. Мне вдруг очень захотелось, чтобы это была ваша дочь. Может быть, даже моя сестра. Единокровная. Ведь вы же спали с моим папой? А мне это жутко не нравилось. Однажды ночью я его… Нет, вы не поверите, госпожа Антонеску. А может быть, вы даже все слышали. Я его с револьвером в руках отгоняла ночью от вашей двери. Но я же не могла там дежурить каждую ночь. Так что вот!
– Господи, какая ты фантазерка! – сказала госпожа Антонеску. – Какие смешные подростковые фантазии. Смешные игры, я бы сказала.
– Господи! – закричала я. – Какая ужасная жизнь! Почему все всё время врут? Почему вы не сказали «нет», а стали говорить про смешные фантазии? Вы же сами мне сто раз объясняли, когда учили меня светскому общению, что, если не хочешь сказать да или нет, нужно сказать что-то в этом роде. Вроде «всякое случается», или «это просто с ума сойти», или «что за странные выдумки?». – Я уселась на стул и громко поерзала его ножками по полу. – Почему вы не говорите правду? Мне!
– Потому что ты точно такая же врушка, – сказала господа Антонеску, приблизилась ко мне, обняла меня, потрепала меня по затылку. Она стояла рядом со мной. Я уткнулась лицом почти что ей в живот, между грудью и животом. – Вот ты сейчас сказала, что любила и любишь меня до сих пор. Мы, наверное, восемь лет были вместе, каждый день. Потом расстались, два года назад, так? И ты все эти два года меня любила, да? И ни разу не захотела меня увидеть?
– Я хотела, – сказала я. – Но знаете, как-то вот так.
Странное дело, мне не было ни стыдно, ни даже неловко.
– Как это: как-то вот так? – строго спросила госпожа Антонеску, как будто я маленькая девочка, а она гувернантка. – Как именно?
При этом она продолжала гладить меня по затылку. Ее пальцы перебирали мои волосы за ушами, спускались дальше, гладили шею и ямку между шеей и затылком.
– Да обыкновенно, – засмеялась я. – Сами знаете: завтрак, кофе, обед, вечерний чай, прогулка, опера. Еще уроки. У меня три учителя, госпожа Антонеску. Вот так весь день как по лесенке бежишь. Вечером доберешься до ванной, умываешься и думаешь: ах, как там моя дорогая учительница поживает? Моя милая, моя любимая мадам Антонеску. Ложишься в постель и думаешь: завтра, завтра с утра пойду в адресный стол…
– Зачем в адресный стол? – перебила госпожа Антонеску. – Неужели нельзя было у папы спросить?
– А он не давал мне ваш адрес. Вот я и подумала: излишнее, так сказать, подтверждение.
– Господи, – сказала госпожа Антонеску и перестала гладить меня по затылку, отступила от меня на два шага, а потом села на соседний стул. – Безумие какое-то. А может, он тебя таким образом воспитывал? Чтоб ты, наконец, стала самостоятельной девицей. Нельзя же, когда все на блюдечке.
– Может быть, – сказала я, – но вы мне так и не ответили на вопрос.
– Я не обязана отвечать тебе на все твои вопросы, – сказала госпожа Антонеску. – Но тем не менее муж у меня действительно был. Он был сильно меня старше. Он действительно умер. Мою дочь зовут отнюдь не Анна.
– А как? – спросила я.
– Елена, – сказала господа Антонеску. – Видишь ли, Далли, только в романах все ниточки так аккуратно сплетаются. Новая знакомая оказывается дочкой гувернантки, и не просто дочерью, а единокровной сестрой, потому что гувернантка родила ее от папы. Мир не настолько тесен. И это, наверное, хорошо. Так вот, от своего покойного мужа я не получила никакого наследства, потому что довольно скромную сумму, которая оказалась у него на счете, а также маленькую усадьбу в пятидесяти верстах к югу отсюда, он, подлец, царствие ему небесное, почему-то завещал своим дочерям от первого брака. Должно быть, потому, что моя дочь тоже была не его. Впрочем, я не делала из этого никакого секрета. И, наконец, о твоем папе. Видимо, я плохо учила тебя арифметике. Сколько тебе было лет, когда я стала твоей гувернанткой? Забыла? Вспомнила? То-то же! Если бы я родила от твоего папы, я бы, во-первых, ходила беременная на виду у всех. Ты бы это непременно заметила. Пускай тебе было только шесть лет. Ты бы обязательно запищала: «Ой, мадам, а почему вы стали такая толстенькая?» Не говоря уже о более старшем возрасте. Но главное, сколько бы ей было сейчас лет? Этой твоей воображаемой единокровной сестре? Десять, ну двенадцать в крайнем случае. Так что причем тут твоя новая знакомая по имени Анна? Какая ты смешная фантазерка. – Госпожа Антонеску говорила очень строго. – И последнее. Насчет твоего папы. Нет, дорогая моя, я с ним не спала. Я даю тебе честное слово.
– А как? – спросила я.
– Елена, – сказала господа Антонеску. – Видишь ли, Далли, только в романах все ниточки так аккуратно сплетаются. Новая знакомая оказывается дочкой гувернантки, и не просто дочерью, а единокровной сестрой, потому что гувернантка родила ее от папы. Мир не настолько тесен. И это, наверное, хорошо. Так вот, от своего покойного мужа я не получила никакого наследства, потому что довольно скромную сумму, которая оказалась у него на счете, а также маленькую усадьбу в пятидесяти верстах к югу отсюда, он, подлец, царствие ему небесное, почему-то завещал своим дочерям от первого брака. Должно быть, потому, что моя дочь тоже была не его. Впрочем, я не делала из этого никакого секрета. И, наконец, о твоем папе. Видимо, я плохо учила тебя арифметике. Сколько тебе было лет, когда я стала твоей гувернанткой? Забыла? Вспомнила? То-то же! Если бы я родила от твоего папы, я бы, во-первых, ходила беременная на виду у всех. Ты бы это непременно заметила. Пускай тебе было только шесть лет. Ты бы обязательно запищала: «Ой, мадам, а почему вы стали такая толстенькая?» Не говоря уже о более старшем возрасте. Но главное, сколько бы ей было сейчас лет? Этой твоей воображаемой единокровной сестре? Десять, ну двенадцать в крайнем случае. Так что причем тут твоя новая знакомая по имени Анна? Какая ты смешная фантазерка. – Госпожа Антонеску говорила очень строго. – И последнее. Насчет твоего папы. Нет, дорогая моя, я с ним не спала. Я даю тебе честное слово.
– А зачем он тогда хотел идти к вам ночью?
– Это ты у него спроси. Да, я помню, один раз была какая-то возня у дверей. Только это было вовсе не ночью. Вспомни как следует. Возможно, все было совсем не так, как тебе сейчас кажется. Возможно, это ты устроила какой-то скандал, какую-то истерику своему папе, размахивала револьвером у него перед носом, оскорбляла его, угрожала самоубийством. Да откуда я знаю? С подростками это случается сплошь и рядом. Вполне возможно, он просто побежал в мою комнату, чтобы позвать меня, чтобы я помогла ему с тобой справиться, а ты вообразила вообще невесть что.
– Убедительно, – сказала я. – Даже очень убедительно. А вдруг вы врете, госпожа Антонеску? Что тогда?
– Тогда я могу только тебя пожалеть, – сказала она. – Если ты неспособна поверить честному слову, мне тебя жалко. Да и себя мне тоже жалко. Сколько лет я с тобой занималась, а все на ветер.
Я замолчала.
Не то чтобы я не верила госпоже Антонеску. Действительно, история ее брака, которую она несколькими штрихами набросала предо мной, казалась мне вполне убедительной. И история с моим отцом у дверей ее комнаты тоже была вполне вероподобна. Я же теперь не помню в деталях наш с папой ночной скандал, то есть, кажется, он и вправду был не ночной, а то, что я вспоминала, могло быть на самом деле совсем не так, а именно так, как говорила госпожа Антонеску. Но как-то слишком гладко у нее получалось. Конечно, для приличия мне надо было помолчать еще немножко, вздохнуть и сказать: «Извините меня, пожалуйста, госпожа Антонеску. Простите меня. Я вам верю целиком и полностью. Это во мне просто злое детство играет, поэтому я говорю вам такие несправедливые, такие обидные и неправильные слова. Простите».
Но я ничего не могла с собой поделать. Да, конечно, я смешно ошиблась с возрастом ее ребенка, если считать моего папу его отцом. Но не в том дело. Я не знала, был ли этот ребенок на самом деле. И был ли на самом деле у нее этот престарелый и подловатый в смысле завещания муж. А что касается папы, то я просто-таки как будто глазами видела, как он проскальзывает к ней в комнату… Тут я вспомнила про папиного камердинера Генриха, как я убеждена была в том, что он-то и есть любовник госпожи Антонеску, хотя насчет этого у меня не было ну совсем никаких доказательство, кроме чего-то вычитанного в старых романах. И у меня в голове все совершенно запуталось, но внутри этой путаницы все сильнее и сильнее прорастало убеждение, что она врет. Тоже врет. Врет, как все вокруг, днем и ночью, сами себе и друг другу. Я ничего не могла с собой поделать. Поэтому я вздохнула, сглотнула слюну и сказала:
– Простите, пожалуйста, госпожа Антонеску. Я вам верю. Я просто злючка и фантазерка. А вам я верю абсолютно. Совершенно. Целиком и полностью. Вы меня прощаете?
– Конечно, – сказала госпожа Антонеску. – Какие странные слова. Ни в чем ты передо мной не виновата. Я рада, что ты мне веришь.
Но по ее прохладному, чуть сладковатому голосу я почувствовала, что она мне не верит ни на грош. Что она не верит моим словам о том, что я ей верю. Что она понимает, что я притворяюсь.
– Ну а с Генрихом-то у вас что-нибудь было? – закричала я. – С папиным камердинером?
– Тебе очень хочется, чтобы меж нами что-нибудь было? – спросила господа Антонеску.
– Мне хочется правду, – сказала я.
– Я уже устала от этого разговора, – сказала госпожа Антонеску. – Я отвыкла от твоей трескотни, ты ведь была ужасная болтушка, не заткнуть, не остановить, и мне это очень нравилось, но вот теперь я отвыкла и уже устала. Но если тебе так будет спокойнее, тогда да. Да, было.
– Точно? – спросила я.
– Точно, – кивнула госпожа Антонеску. – Гувернантка всегда спит с камердинером.
– И что, вот так вот все годы, которые вы у нас служили?
– Ну да, разумеется, – сказала она.
– А потом? А потом вы встречались? Хотя бы вот в эти зимние месяцы, когда вы у нас уже не служили, а мы вместе с Генрихом приезжали в Штефанбург?
– Нет, разумеется, – сказала она.
– Но почему же разумеется?
– Я же тебе сказала, – госпожа Антонеску даже вытянула вперед левую руку, сделала этакий убеждающий учительский жест, – я же тебе сказала: гувернантка обязательно спит с камердинером. Но я, когда ушла от вас, перестала быть гувернанткой. Поэтому мне с ним спать стало вовсе не обязательно.
Она явно надо мной издевалась. Но я тоже устала.
– Хорошо, понятно, госпожа Антонеску, – сказала я. – Спасибо вам большое. Вот я все узнала, и мне станет спокойней жить. Но я, собственно, не за этим приехала. Тридцатого мая у меня день рождения. – Я достала из сумочки конверт и протянула ей. – Честь имею вас пригласить.
Госпожа Антонеску поблагодарила меня, пообещала, что непременно придет, и потом спросила, как я до нее доехала. Я показала на извозчика, который виднелся сквозь витрину. Госпожа Антонеску сказала, что буквально в ста шагах от нее станция метрополитена. Я сказала, что на метрополитене ездила только один раз в жизни, и она должна это помнить. Она меня, если можно так выразиться, прокатила на метрополитене, и мне ужасно не понравилось. Госпожа Антонеску спросила, почему я не пользуюсь таксомотором. Действительно, в Штефанбурге с каждым годом таксомоторов становилось все больше, но извозчики все равно не сдавались. Таксомоторы мне тоже не нравились. В них было не так мягко и удобно. Они тряслись, воняли бензином и горячим машинным маслом. Хотя, конечно, через некоторое время извозчики совсем исчезнут. Но пока еще можно побаловаться.
Мы попрощались с госпожой Антонеску, обнялись еще раз. Она крепко обняла меня за плечи и поцеловала в щеку, еще раз потрепала мой затылок. А я внимательно следила за собой. Я пыталась поймать то чудесное детское чувство, которое было во мне еще совсем недавно при воспоминаниях о госпоже Антонеску. Когда я вспоминала, как она ночью переодевала меня: снимала с меня потную рубашечку и надевала сухую. И вот поди ж ты – не было этого чувства. Оно сохранялось, покуда я вспоминала госпожу Антонеску, а когда через два года встретила ее, так сказать, живьем – эта чудесная детская, мягкая и пахучая любовь совсем пропала. Может быть, вот почему я не разыскивала ее – чтоб сохранить эту память. Ну конечно, я не нарочно так делала. Так само получилось. А вот теперь повстречались, обнялись – и все. Жалко. Но что поделаешь? Я в ответ поцеловала госпожу Антонеску в ее сухую твердую щеку, повернулась и вышла наружу. В дверях обернулась и крикнула: «Мы вас ждем!» – но госпожа Антонеску уже возилась со своими стульями, стулья стучали тонкими ножками по каменному полу, круглые фанерные сиденья были как громкие бубны, и, наверное, она не слышала меня.
Выйдя наружу, я увидела, что извозчика нет.
Вот черт! Буквально минуту назад он торчал перед дверью. Я явственно видела его через стекло витрины, а сейчас его не было. Странное дело. Ведь я с ним, кажется, не расплачивалась. Да, я сказала, что я буквально на пять минут. Ну сколько я там была? Пятнадцать минут, никак не больше. Неужели из-за десяти минут лишнего времени он мог уехать, не получив денег? Странная какая-то история. Или погодите. Кажется, когда я попросила его подождать, он в ответ попросил у меня уже заработанные им деньги. Ведь он же возил меня, наверно, часа полтора, а то и больше. От адресного бюро в район фабричных бараков, а оттуда – вот сюда. Наверное, он боялся, что я какая-нибудь аферистка. Попросил хоть какую-нибудь сумму, вроде как залог или аванс. Кажется, я ему дала целых десять крон. Но у меня все это начисто вылетело из головы из-за разговора с госпожой Антонеску и от злости, потому что извозчик уехал. Я огляделась. Извозчиков вокруг не было. Таксомоторов тоже. Возвращаться к госпоже Антонеску, спрашивать, есть ли у нее телефонный аппарат и вызывать извозчика, мне не хотелось.