Я вспомнила про метрополитен. Сто шагов. Но куда? Направо? Налево? Или вон в тот переулочек напротив? Как назло, на улице никого не было. Я прошла шагов двадцать направо. Там была маленькая кофейня или пивная – даже не разберешь. Кельнера за стойкой не было. Четверо мужчин, по виду рабочие, сидели за столом в компании двух сильно накрашенных женщин.
– Тысяча извинений! – громко сказала я. – Здесь где-то рядом станция метрополитена. Не скажете, где именно?
Они подняли на меня головы.
Я поняла, что они меня не понимают. Переспросила по-немецки. Тот же результат. Они внимательно на меня смотрели, хлопая глазами. То ли действительно не понимали, то ли нарочно делали вид. Ага, наверно, с ними надо было говорить на «первом языке», на «эльшонельв», на старом местном языке. Но старого местного языка я не знала совсем. Я всплеснула руками и попыталась объяснить знаками, что мне нужно. Попробовала показать подземный поезд. Провела в воздухе горизонтальную линию, показала пальцами, что нужно спуститься ниже, и изобразила поезд: чух-чух-чух, ту-ту. Они громко смеялись, стуча по столу пивными кружками. Я вздохнула, махнула рукой, повернулась и вышла.
В двух шагах от двери стоял какой-то господин в кепке, сильно надвинутой на глаза, в темных очках и с поднятым воротником. Локтем он прижимал к себе портфель и при этом закуривал, сложив ладони домиком. Был ветер. Спички гасли. Он чиркал их одну за одной. У него был какой-то мерзкий вид, и поэтому я сразу пошла в другую сторону. Но мне показалось, что я иду не туда, и поэтому – плевать на него – я повернулась и снова пошла в прежнем направлении, стараясь обойти его на узком тротуаре. Он уже закурил и пускал клубы дыма своей папироской. Как-то слишком много дыма он пускал. Когда я проходила мимо него, он вдруг кашлянул и сказал:
– Барышня ищет станцию метрополитена? – Я обернулась. – Добрый вечер, – сказал он и снял темные очки.
Господи! Это был господин Отто Фишер.
– Вечер добрый! – сказала я. – Выбросьте папиросу. Вы на самом деле не курите, а притворяетесь.
Мы прошли рядом несколько шагов, и он бросил папиросу в плевательницу.
– Действительно, – сказал он, – как вы догадались?
– Слишком много дыма. Так пускают дым кадеты, когда учатся курить.
– Общаетесь с кадетами?
– Ничуть. Рассказывала подруга про своих братьев. У нее братья погодки. Оба кадеты. Выходят в сад и отчаянно дымят. Вот так: пуф-пуф. Как вы!
– Какая вы наблюдательная, – сказал господин Фишер. – Мне кажется, мы с вами поладим.
Я не удержалась, чтобы бесцеремонно хихикнуть и сказать:
– Уже пробовали. Прошлой ночью, кажется.
По-моему, он даже покраснел.
– Я, барышня, простите, – пробормотал он, – я, собственно, не в том смысле. Какая вы дерзкая барышня!
– Что вам от меня надо? – спросила я.
– Проводить вас до станции метрополитена, а далее доставить домой.
– Проще было бы не отсылать извозчика, – сказала я. – Это вы его отослали?
– Неважно, – сказал он.
– Ну и где же эта станция? – спросила я.
– Да вот же.
Мы свернули за угол. Там была маленькая площадь со сквериком – пять деревьев, три скамейки, а сбоку чугунная решетка с открытыми воротами, а за ними лестница, ведущая в подземелье.
– Может быть, все-таки на такси? – сказала я. – Или извозчика найдем?
– Ну что вы! – сказал он. – Вполне приличные господа ездят на метрополитене. Тем более что до вашего дома всего четыре станции, а там еще минут пять или десять пешком. Это будет гораздо быстрее и современнее, уверяю вас.
Но я уперлась.
– Нет уж, – сказала я. – Раз уж вы за мной следили… А вы за мной следили, верно ведь? Тогда извольте взять мне извозчика. Платить не надо. Платить буду я сама.
На этих словах господин Фишер слегка усмехнулся. Очевидно, вспомнил историю с кошельком. Намекнул мне своей усмешкой, что платить сама я буду его деньгами. Мы стояли недалеко от входа на станцию, и он, представьте себе, держал меня за рукав и тихонько меня к этим чугунным воротам тащил, а я упиралась.
– Там был кошелек, – вдруг сказала я.
– Какой кошелек?
– Толстый кошелек с довольно большой суммой. Помните, господин Фишер?
– Не помню я никакого кошелька, – сказал он. – Вы о чем, барышня?
– Ну и хорошо, – сказала я. – Тогда я тем более поеду на извозчике.
– Хорошо, – согласился он. – А куда?
– Как то есть куда? Домой. – сказала я.
– У вас два дома.
– Нет. Один. Ну и еще снятая квартирка на улице Гайдна.
– Вы не хотите заехать на улицу Гайдна на часок? Заодно навестим ваших приятелей.
– Вот ведь несчастье какое! – я всплеснула руками, выдернув свой рукав из его цепких пальцев. – Вот уж не повезет так не повезет! Как говорят у нас в деревне: пришла беда – отворяй ворота.
– Что стряслось? – спросил он, изображая озабоченность.
– А вы не понимаете? – закричала я. – Какой же вы мужчина после этого? Сколько вам лет? Ведь не больше сорока, я полагаю? Ну, или сорок пять, самое большее. Вы помните, что было вчера? Вы нездоровы? Может быть, вы страдаете половой психопатией? Вы урнинг? Любитель кадетов? Или любовник какого-нибудь пожилого распутника? Как вы можете после того, что было вчера, снова приглашать меня на улицу Гайдна, да еще на часок? Да еще навестить моих приятелей. Тоже мне, соблазнитель! Ни за что! Никогда!
Конечно, всего этого я не сказала вслух.
Но мне кажется, он прочитал мои мысли. Тем более что они были написаны у меня на лице.
– Видите ли, – сказал он мне, – я хочу, чтобы вы правильно меня поняли. Есть вещи важнее любовных развлечений.
– Вот и хорошо, – сказала я. – Тогда давайте разделимся. – Тем более что на площади показался извозчик. Я изо всех сил закричала: «Извозчик!». Он подъехал к нам. – Тогда давайте разделимся, – повторила я. – Барышня поедет на поиски любовных приключений, а серьезный мужчина займется тем, что важнее.
Сказав это, я отпрыгнула в сторону, быстро залезла в коляску и назвала адрес. Извозчик хлопнул вожжами по крупу лошади. Мы тронулись, но через несколько секунд господин Фишер догнал нас и на ходу вскочил на подножку, а потом, не открывая дверцы, ловко залез вовнутрь. Лошадь от испуга побежала быстрее, а я закричала: «Полиция, полиция!». Закричала так громко, что какая-то дамочка на тротуаре, так же грубо накрашенная, как в давешней пивной, шарахнулась в сторону, стукнулась о фонарный столб, выронила папироску и неприлично выругалась по-немецки. «Полиция!», продолжала орать я. Господин Фишер вытащил из своего портфеля жетон и сунул под нос извозчику, что-то шепнув ему на ухо.
– Найдите полицию! Позовите полицию! Езжайте в полицию! – кричала я и била кулаками извозчика по спине.
Он обернулся ко мне и сказал:
– Этот дядя сам полиция. Не видите, что ли?
Я все прекрасно видела, и поэтому сказала господину Фишеру:
– Найдите какое-нибудь тихое место, чтобы сесть и поговорить. Расскажите мне, наконец, толком, что вам от меня надо?
Он что-то шепнул извозчику, и довольно скоро мы остановились около кофейни средней руки. Господин Фишер открыл дверцу, выпрыгнул наружу, подал мне руку. Подобрав юбку, я сошла на мостовую. Извозчик остался ждать.
– Мне никто не верит, – сказал господин Фишер.
Мы сидели за столиком. Перед нами стояло по чашечке кофе, по рюмочке ликера и по венскому штруделю.
– Мне никто не верит, и в этом мое несчастье, – рассказывал господин Фишер. – У меня, если можно так выразиться, дар Кассандры. Я предсказываю разные неприятности. Но мне не верят. Отмахиваются. Вежливые люди говорят, что я преувеличиваю, грубые – что я с ума сошел.
– Почему вы думаете, что я вам поверю? – спросила я.
– Потому что вы мне очень нравитесь, – сказал Фишер и неожиданно добавил: – Я, можно сказать, люблю вас. Да, высокоуважаемая Адальберта-Станислава! Вы не поверите, но я люблю вас как сорокалетний мужчина может любить совсем юную шестнадцатилетнюю девушку, почти дитя. Я влюбился в вас, когда увидел, как вы надеваете ботиночки в передней вашей квартиры. А когда любишь кого-нибудь, то любимый начинает верить любящему.
– Очень запутанно, – сказала я.
– Не все правдивые вещи просты, – возразил Фишер.
– Ага, – развязно захохотала я. – Вы в меня влюбились. Чего ж вы так оробели вчера? Я, ежели не забыли, голая перед вами стояла, а потом лежала. А вы говорили, что мы будем друзьями. У вас, однако, оригинальное представление о любви. Впрочем, я так молода и неопытна, – засмеялась я еще развязнее, – может быть, сорокалетние мужчины любят девушек именно так и никак иначе?
– Вы действительно слишком юны, – сказал Фишер, – но если бы вы знали, как вы прекрасны. В своей дерзости. В своей язвительности. – Он неожиданно схватил обе мои руки и расцеловал их – каждый пальчик отдельно – десять раз.
– Мерси, – сказала я. – Но мы, кажется, говорили о Кассандре.
– Да, – сказал он. – Одни смеются, другие говорят, что я преувеличиваю, третьи – что я фантазирую. Однако все мои предсказания сбываются. Я напоминаю это своим друзьям, я докладываю это своему начальству. Но друзья уже все забывают к тому времени, а начальство говорит, что это просто случайное совпадение. Я говорю: «Но так ведь не бывает. Случайное совпадение три года назад, два года назад. Случайное совпадение тут, случайное совпадение там. Но, может быть, ваше превосходительство, вы мне поверите наконец! Может быть, вы прислушаетесь к моему мнению! Может быть, вы дадите мне необходимые полномочия! Раз вы видите, что все происходит именно так, как предполагал я! Но начальство хмурится и переводит меня в другой департамент или посылает в другой город. Вы знаете, как я оказался здесь? Вы помните дело полковника Редля? – Я покивала. Кто же не помнит дело полковника Редля! – Я предлагал обезвредить его за четыре года до того, как он провалился. Но когда его все-таки арестовали и когда я напомнил начальству, что если б послушались меня и заблокировали его тогда, когда сказал я, то не было бы ни скандала, ни, самое главное, грандиозной утраты секретной информации. И что, вы думаете, я получил в ответ? Вы думаете, мне сказали: «Ах, старина Фишер! Как жаль, что мы не послушались тебя тогда. И вот теперь хлебаем дерьмо по полной. Так что, дружище Фишер, вот тебе особые полномочия в контрразведке. Теперь мы видим, как трагически ты был прав! Что ты всегда бываешь прав!» Ничего подобного, моя дорогая! Ничего похожего! Для начальства я стал как соринка в глазу, как всегдашнее напоминание о его собственном разгильдяйстве, недальновидности, безответственности и глупости. И поэтому меня перевели из Вены в Будапешт, а еще через полгода – сюда, в Штефанбург. Причем не начальником отделения, а всего лишь агентом под адвокатским прикрытием.
– Вы действительно слишком юны, – сказал Фишер, – но если бы вы знали, как вы прекрасны. В своей дерзости. В своей язвительности. – Он неожиданно схватил обе мои руки и расцеловал их – каждый пальчик отдельно – десять раз.
– Мерси, – сказала я. – Но мы, кажется, говорили о Кассандре.
– Да, – сказал он. – Одни смеются, другие говорят, что я преувеличиваю, третьи – что я фантазирую. Однако все мои предсказания сбываются. Я напоминаю это своим друзьям, я докладываю это своему начальству. Но друзья уже все забывают к тому времени, а начальство говорит, что это просто случайное совпадение. Я говорю: «Но так ведь не бывает. Случайное совпадение три года назад, два года назад. Случайное совпадение тут, случайное совпадение там. Но, может быть, ваше превосходительство, вы мне поверите наконец! Может быть, вы прислушаетесь к моему мнению! Может быть, вы дадите мне необходимые полномочия! Раз вы видите, что все происходит именно так, как предполагал я! Но начальство хмурится и переводит меня в другой департамент или посылает в другой город. Вы знаете, как я оказался здесь? Вы помните дело полковника Редля? – Я покивала. Кто же не помнит дело полковника Редля! – Я предлагал обезвредить его за четыре года до того, как он провалился. Но когда его все-таки арестовали и когда я напомнил начальству, что если б послушались меня и заблокировали его тогда, когда сказал я, то не было бы ни скандала, ни, самое главное, грандиозной утраты секретной информации. И что, вы думаете, я получил в ответ? Вы думаете, мне сказали: «Ах, старина Фишер! Как жаль, что мы не послушались тебя тогда. И вот теперь хлебаем дерьмо по полной. Так что, дружище Фишер, вот тебе особые полномочия в контрразведке. Теперь мы видим, как трагически ты был прав! Что ты всегда бываешь прав!» Ничего подобного, моя дорогая! Ничего похожего! Для начальства я стал как соринка в глазу, как всегдашнее напоминание о его собственном разгильдяйстве, недальновидности, безответственности и глупости. И поэтому меня перевели из Вены в Будапешт, а еще через полгода – сюда, в Штефанбург. Причем не начальником отделения, а всего лишь агентом под адвокатским прикрытием.
Мне было почему-то неприятно все это слушать.
– Зачем вы делитесь со мной служебными тайнами? – спросила я.
– Потому что я вас люблю, – ответил Фишер, снова беря меня за руку, на этот раз за одну только левую, и целуя каждый пальчик. То есть на этот раз пять раз.
– Господин Фишер, – сказала я, – может быть, если вы начнете за мной очень пристально ухаживать – встречать у дверей, дарить цветы, водить в кафе и все такое прочее, может быть, я, не сразу, разумеется, но все-таки прощу вам то оскорбление, которое вы нанесли мне прошлой ночью, и отдамся вам. То ли на улице Гайдна, а может быть, для этого дела вы специально наймете номер люкс в отеле «Эксельсиор», угол Эспланады и проспекта Марии-Терезии. Но мне почему-то кажется, что вы не за тем ко мне пристали.
– Скоро закончится карнавал, – сказал Отто Фишер. – Я вам уже говорил. Да вы и без меня это знаете.
– Знаю. Потому что это я вам первая сказала, а вы мне не поверили, – упрекнула я его и замолчала.
Он молчал тоже. А потом спросил:
– Ну и что вы об этом думаете?
– Мне странно, что это вас так заботит, – сказала я. – Казалось бы, наоборот. Казалось бы, начальство вас не ценит и оскорбляет. Ваш великий аналитический ум никому не нужен и приносит вам на этом карнавале сплошные неприятности и обиды. А, кроме того, вы ведь еврей.
– Откуда вы взяли? – спросил он.
– В самом деле – захохотала я, – откуда я это могла взять? По фамилии, господин Фишер. Девяносто девять процентов Фишеров – евреи.
– Я крещен в католической вере, – сказал Фишер.
Я засмеялась и продекламировала:
– «Конь леченый, вор прощеный, жид крещеный – одна цена». – И добавила: – Извините, но это Чехов. Русский писатель. Мы его читаем с моим учителем из России. Зовут Яков Маркович. Еврей, и при этом ни капельки не крещеный. То есть правильный еврей. То есть не совсем. Расстался с еврейской верой, теперь безбожник. То есть революционер. Делает все, чтобы этот русский карнавал поскорее кончился. И что вам так дался наш карнавал?
– Есть вещи, – сказал Фишер, – которые не объяснишь и объяснять не надо. Любовь, например. Или патриотизм. Но они есть. Вот вам, наверное, непонятно, за что какой-нибудь Ганс любит какую-нибудь Луизу, что он в ней нашел, почему он улыбается при виде ее, почему он живет с ней, делает с ней детей, тревожится о ее здоровье, а когда она умирает, кричит «не бросай меня, я пропаду без тебя!». Если вам это все непонятно, то это не значит, что этого нет. Наш карнавал прекрасен тем, что он вот такой, какой он есть. Пышный, нелепый, красивый и бесконечно родной. Я не хочу, чтобы он заканчивался. Тем более чтоб его кто-то чужой закрывал. Учтите, – сказал он, раскрывая портфель и доставая оттуда толстый конверт, – учтите, Адальберта, в данном случае я действую от себя лично. Да, у меня есть жетон. Да, я агент тайной полиции. Но в данном случае я действую как независимый адвокат, что и является моим, так сказать, легальным прикрытием. Поэтому знайте, что я очень сильно рискую. За мной не стоят шеренги людей в мундирах и касках, с карабинами наперевес, а также тучи чиновников и агентов. Я совсем один.
– Вам скучно одному! – расхохоталась я. – Вы хотите, чтобы мы были вдвоем?
Он осторожно посмотрел на меня:
– Не смею вам это предложить.
– Правильно не смеете, – сказала я. – Считайте, что я уже отказалась. Отдаться – может быть, со временем. А ввязываться в эти дела – ни-ни. Папа заругает.
– Так, – сказал он и достал из пакета кучу фотографических карточек и разложил их на столе лицом книзу. – Пусть это будет игра, – сказал он. – Не воспринимайте то, о чем я говорил, слишком серьезно. Вы, наверное, решили, что я заговорщик, революционер. Наоборот. Но, может быть, вы и правы. Революционер наоборот… Вы любите кайзера?
– Обожаю, – сказала я.
– Не издевайтесь, – сказал он.
– Почему это я должна издеваться? Господь с вами. Я верноподданная кайзера. Верноподданная нашей великой империи. Кроме того, я аристократка. Древней крови. Я, разумеется, очень уважаю и да, можно сказать, в каком-то смысле люблю – как весь народ любит своего монарха – да, я люблю кайзера. Тем более что лично от кайзера я не видела ничего худого. Более того, видела даже доброе.
– Вот как? – удивился Фишер. – Расскажите.
– Ах, ерунда в сущности, – сказала я. – Поскольку моя мама единственная и последняя носительница фамилии фон Мерзебург, в ответ на ее прошение кайзер всемилостивейше соизволил разрешить ей передать эту фамилию ее единственной дочери, то есть мне, с дозволением передать ее моему сыну, если таковой случится, вместе с графским титулом. То есть я не графиня, а вот мой сын будет графом фон Мерзебург. А если не будет сына, то даже дочери для передачи внуку, вот тем же самым манером. Добрый милый дедушка-кайзер!
– Отлично, – сказал Фишер, – а теперь посмотрим сюда, – и стал переворачивать фотографии.
Глава 23
Он стал переворачивать фотографии, приговаривая при этом:
– Старинный полицейский анекдот про фотографии, помните? Полицейский инспектор показывает арестованному пачку фотографий. «Вы знаете этих людей? Кого вы здесь знаете?» Арестованный отвечает: «Этого не знаю, этого не знаю, этого не знаю. Не знаю, не знаю, не знаю. А вот эту рожу поганую, этого подлеца – вообще ни разу в жизни не видел, не встречал и вообще не знаю, как зовут!»
Отто Фишер засмеялся.
Почему-то вот с этой минуты я стала в уме иногда называть его не «господин Фишер», а «Отто Фишер» или просто «Фишер». То есть как будто мы теперь друзья и даже сообщники.
– А что, я уже арестована? – спросила я.
– Бог с вами! – Он даже рассердился чуточку. – Это просто шутка. У вас что, совсем нет чувства юмора?
– Не знаю, – сказала я. – Когда мне смешно – я смеюсь. А какого-то там особого чувства юмора у меня нет. – Отто Фишер посмотрел на меня очень внимательно. – Это такая шутка! У вас что, совсем нет чувства юмора?
Он засмеялся в ответ.
– Итак, приступим, – сказал он.
Фотографии лежали на столе. Их было штук двадцать. Вернее, не штук двадцать, а точнехонько двадцать штук. Четыре ряда по пять. Фотографии были разные. Большинство – нормальные кабинетные снимки, портреты. Внизу даже виднелись вензеля фотографов. Некоторые были сфотографированы на грязно-сером фоне. Рядом с головой была приспособлена линейка. То есть это явно были полицейские фотографии. Но все они были пересняты на одинаковые квадраты матовой фотографической бумаги. Наверное, господин Фишер и в самом деле работал в каком-то полицейском управлении, где ему изготовили это лото.
– Итак, – сказал он, – посмотрите повнимательнее. Кого из этих людей вы знаете?
Я присмотрелась. Большинство лиц были совершенно незнакомые. Только один молодой человек в кадетской фуражке и френче с орлами на стоячем воротничке был отдаленно похож на брата моей подруги – Луизы Гунст, а вернее говоря, он был как две капли воды Луиза, а она говорила, что ее брат кадет. И хотя я ни разу его в глаза не видела, я почему-то была уверена, что это он и есть. Фридрих Гунст.