Так он бормотал, и это занятие заметно сокращало путь. Когда Пося оторвался от изучения своих перемазанных грязью кед и поднял глаза, то увидел церковь, строительные вагончики, забор. В реденьком леске что-то темнело.
Отряд оживился, ссутуленные спины выпрямились, глаза прояснились.
– Вот и пришли! – облегченно развел руками шедший впереди физрук.
Он уже двадцать пять раз проклял и этот поход, и этот сумасшедший первый отряд, способный из ничего устроить трагедию. Это же надо было ухитриться – утонуть на ровном месте. Нет, в следующий раз он, если с кем и пойдет, то с малышами. Они, конечно, капризные, постоянно на что-то жалуются, но хоть не отмахиваются футболками от шаровых молний.
– Я бы еще столько же прошел, – довольно потянулся Матвей, которому нравилось все и всегда.
Алена остановилась. У нее не выходило из головы предупреждение Канашевич: «Были вам огонь, вода… Будут медные трубы…» Она все никак не могла понять, откуда должны свалиться «медные трубы», если хвалить их не за что: подвигов не было, чудес не творили, старушек через дорогу не переводили. Единственное дело, которое она успела за сегодня совершить – потерять Кабанова. Что-то ей подсказывало, что искать они его теперь будут долго.
Тревога, до этого сидевшая тугой спиралью в душе, стала разворачиваться. Они шли к месту гибели одного из самых знаменитых в мире людей. К месту гибели… Первый космонавт… Лучший пилот… Его любили все… Одна гагаринская улыбка чего стоила!
– Подождите! – Пружина в груди развернулась, ужик догадки вцепился в сердце. – Давайте, не пойдем туда!
– Как это не пойдем? – по-детски обиделся Матвей.
– Привал! – крикнула Алена.
Идущие впереди не слышали. Кто-то предложил наперегонки добраться до леска. Голова колонны сорвалась в резвую рысь.
– Стойте!
В ногах слабость, в груди огонь, в голове мысль: «Пропало! Все пропало!»
Нельзя туда идти, надо возвращаться.
– Стоять!
– Что с тобой, дурочка? – перехватил ее Матвей.
Сердце колотилось так сильно, что гул стоял в ушах. В глаза как будто посадили по маленькому сердцу. «Ту-дух, ту-дух, ту-дух», – отбивали они чечетку тревоги.
– Мы столько шли! Зачем останавливаться?
– Ты не понимаешь, – рвалась из его рук Алена. – Канашевич… там!
Она вдруг увидела ее. Девчонка с длинными распущенными волосами, с кривой ухмылкой на бледном лице. Серая футболка, серая юбка, белые теннисные туфли на ногах. Она кивнула Алене и пошла за отрядом. Памятник был хорошо виден – высокая стела, похожая на тело самолета, бетонные плиты.
Матвей держал осторожно, но крепко. Алена больше не дергалась. Прижалась лбом к его плечу. Пока Матвей говорил, становилось спокойнее, все тревоги рассыпались, как сон.
– Ну что ты, как будто и правда белены объелась, – тихо, как с маленькой, говорил напарник. – Весь поход от тебя только и слышно: «Канашевич, Канашевич, Канашевич…» Как она может что-то…
Крик взметнулся в небо, отразился от деревьев и пошел веселым эхом гулять по плечам, лицам, головам. Первый крик догнал визг, истошный, переходящий на ультразвук. Среди туч что-то громыхнуло так, что дрогнула земля.
Ужик в душе Алены собрался в спиральку и замер. Больше бояться нечего. Все страшное уже произошло.
Канашевич, серая дева, стояла за березками, ближе к памятнику. За ней – залитая бетоном площадка, справа модель самолета «МиГ», белая церквушка. «На этом месте 27 марта 1968 года…»
Но трагедия происходила не возле памятника. Перед березками был небольшой ров, через него мостик и всего в паре метров от того, что все с таким вожделением называли целью бесконечно длинного путешествия, дрались Кривонос и Постников. Дрались остервенело. Валька что-то вскрикивал, Юрка боролся молча, яростно сомкнув губы.
– Что случилось? – налетела на застывшую толпу Алена.
– Юрик первый начал! – взвизгнула Томочка. – Он, он!
– Замолчи! – коротко приказала Ирка.
– Что? – возмутилась Томочка. – Все видели!
Томочка обернулась, ища поддержки у «всех». Зайцева коротко замахнулась, опустила кулак Томочке на голову, пальцы вцепились в волосы. Заорала Кузя. Гвардейцы, до этого стоящие независимо, вдруг подскочили к драке и с двух сторон насели на беспомощно брыкающегося Посю.
– Разошлись! Разошлись! – прыгал вокруг физрук, но близко к дерущимся не подходил.
Поднялся гвалт. Девчонки с парнями заспорили, кто первый начал и кто больше виноват. Потасовка стала превращаться в одну большую драку.
Алена бегала вдоль своего некогда дружного отряда, всплескивая руками, оттаскивала то одного, то другого. Но стоило ей кого-нибудь выпустить, как он тут же бросался обратно в кучу-малу. Матвей пытался растащить намертво вцепившихся друг в друга Посю и Кривого. От бытовок около церкви бежали охранники.
Стало накрапывать. Из-за горизонта выползала грязная туча, обещая затяжной дождь.
– Полицию вызывай! Слышишь? Драка! У мемориала! – орали из открытой двери будки сторожа.
Алена спрятала лицо в ладони. Канашевич была права – самое страшное, что могло только произойти – вот оно, перед ними. Момент той самой славы, от которой она уже вовек не избавится.
– А ну! Ходи! – кричали со всех сторон.
Гудел, подъезжая, лагерный автобус. Испуганно взвизгнула полицейская сирена. Находчивый охранник плеснул в толпу ведро воды, что вызвало еще больше шума.
В маленьком кусочке голубого неба серебряная точка самолета, оставляя за собой белесый след, с хлопком преодолела звуковой барьер и скрылась за облаками.
Автобус свернул к деревне Новоселово и, натужно гудя мотором, поехал через лес по узкой дороге почти без обочины. Деревья вплотную притирались к машине, недовольно качали ветками вслед. Перед поворотами автобус вздрагивал, сбрасывал скорость, чтобы, проехав опасный участок, задрожать, затарахтеть, вновь прибавляя обороты в движке.
Два часа разборок с полицией, объяснений с администрацией мемориала, звонков в лагерь и по разным начальникам – и вот они, наконец, ехали домой.
Алена сидела на последнем сиденье, смотрела назад, и в грязном стекле, покрытом крапинками дождя, в машущих ветках ей все виделось одно лицо. Никакой это был не дурман и не предгрозовое напряжение. Это была Канашевич. Алена заметила ее около мемориала. Она была там до последнего момента, пока не набежали люди и не началась суета.
Автобус загудел громче. Впереди был Покров. За ним Киржач. Там последний поворот, ухабистый перелесок – и их лагерь. Полчаса, двадцать семь километров – вот и позади их бесконечный поход, встречи с молниями, болото и страшная драка.
«Река Шередарь», – прочитала Алена табличку и отвернулась.
Шередарь… Слово-то какое неприятное, шероховатое, по душе скребет.
– Слушай! – подсел к ней Матвей. – Ты тут ни при чем. Они же сами передрались.
– Не сами. Они передрались из-за меня.
Алена говорила устало. Она приняла вынесенный приговор, и теперь со всеми соглашалась.
– Из-за того, что я три года назад была невнимательна к девочке, Лене Канашевич. Она мне мстит.
– Ты бредишь! – поморщился напарник, отодвигаясь.
– Если бы… – прошептала Алена.
Ей вдруг захотелось все-все рассказать Матвею. Три года заставляла себя забыть. Но пришло время вспомнить.
– Понимаешь, – Алена села поудобнее, – тогда ситуация получилась дурацкая. Все друг в друга повлюблялись. Как будто бы нарочно. Зинка Портянова в Петю Горюнова, высокий был такой парень с рыбьим лицом. У него был приятель Пашка Штангин, и тот все гулял с этой самой Канашевич. Нас предупредили, что девочка непростая, что она весной лежала в больнице с попыткой суицида. Она и правда была немного странная. Ходила в сером, какие-то записочки писала, дневник вела, читала что-то по магии. У меня весь отряд тогда спиритизмом занимался, утром добудиться нельзя было – спят как убитые, потому что ночь с духами общались. Они тогда такой праздник Ивана Купалы устроили! С лешими, с привидениями, с водяными, выходящими из реки. Малыши перепугались… Семен Семенович об этом празднике с тех пор слышать ничего не хочет. Мне уже потом рассказали, что Лена всем предлагала умереть, убеждала, что это здорово, что после смерти начнется истинная свобода. Ну и уговорила Штангина. Они собирались одновременно выпить таблеток.
Алена схватилась за щеку, вспоминая то сумасшедшее лето.
– Если бы я знала, – быстро зашептала она, смахивая слезу. – Они же все по углам «шу-шу-шу». Не мешают – и хорошо.
Дыхание у Алены перехватило, но Матвей не шевельнулся. Сидел, замерев, смотрел в пол. Скулы напряглись. Верил? Нет?
Алена заговорила быстрее:
– Ну да, мне было немного не до их игр. У нас был роман с Кирюшей. Он тогда еще не был Кирюшей, был нормальным парнем, все говорил, какой у меня замечательный, дружный отряд. А я не знала, что дружный он потому, что все играют в смертельную любовь.
– Ну да, мне было немного не до их игр. У нас был роман с Кирюшей. Он тогда еще не был Кирюшей, был нормальным парнем, все говорил, какой у меня замечательный, дружный отряд. А я не знала, что дружный он потому, что все играют в смертельную любовь.
Алена спрятала лицо в ладони. Матвей молчал. И ей пришлось продолжить:
– Выбрали они какой-то там день, типа, полнолуние. А мальчишки же вместе ходили, Пашка с Петюней. Вот Штангин все и рассказал приятелю. Тот, дурак, вместо того чтобы ко мне пойти, Славке разговор передал. Была у нас такая девчонка. Славка Бойко. Очень ей нравился Петюня. Бродила за ним бледной тенью. Ну, как наша Аня за Королевым. И та, недолго думая, пустила слух, что Зинка по уши влюблена в Пашечку. А Зинка дружила с этой Канашевич, что-то они там вечно колдовали – живую воду искали, одолень-траву собирали, и вот тоже какую-то ботву все время жевали. Девчонки поругались, Канашевич все проклятья на бывшую подружку насылала. Славка при всех стала целоваться с Пашкой. Канашевич от расстройства чуть ли не жидкости для туалета глотнула. Сделали ей промывание, положили в изолятор, вызвали родителей. А у нее какие-то таблетки с собой были. Короче, выпила она их как раз в то самое полнолуние. Не откачали. Пашку еле успокоили. Он все орал, что Ленка предательница, что она всех обманула, а его бросила.
– Почему обманула? – дернулся Матвей.
– Потому что ничего романтичного в смерти нет. Мы же тогда ездили на похороны. Пашка как гроб увидел, как услышал стук земли по крышке, чуть в обморок не брякнулся. Видимо, представил, что и с ним всё то же самое было бы. А тут еще мать его приехала. Он к ней близко подойти боялся. Им-то все это казалось игрой, а на деле…
Алена всхлипнула.
– Кирюша тогда страшно перепугался. Это же подсудное дело – недоглядели! Могли и посадить. Но мать не стала никаких заявлений писать. Сказала, что Лена уже один раз проделывала такой фокус, что никто не виноват. Там какая-то своя история была с умершей любимой бабушкой.
– А что с бабушкой? – прошептал Матвей, которого эта история, видимо, зацепила. Он рассеянно смотрел на притихших подопечных.
– Бабушка была единственным человеком, который по-настоящему любил Лену, родителям было не до нее. Мать вышла замуж второй раз, и у нее родился сын. Лену оставили с бабушкой, которая вскоре умерла, вот Канашевич и стала после этого бредить смертью. Мол, умерших любят больше, чем живых.
Алена перевела дух. Сейчас, в рассказе, все выстроилось ровно и гладко, все объяснялось. Не было понятно одно – почему сейчас, почему они. Матвей, видимо, тоже об этом думал.
– А где все то, что Лена писала? – тихо спросил он.
– Не знаю. Тогда суматохи столько было, полиция постоянно приезжала.
– Ты говорила, у нее были дневники.
– Да много чего было. Наверное, все передали родителям. Не помню, вещами уже не я занималась.
– Возможно, это все осталось в лагере, у ее подружек.
Алена вздрогнула, неестественно выпрямилась.
– Не у подружек…
Автобус замер, продолжая нутряно дергаться и фырчать. Двери с недовольным хлопком распахнулись. Встречала их Вера Павловна. Если смотреть с верхней ступеньки автобуса, то выглядела врач какой-то совсем уже маленькой. Тем более рядом с долговязым сутулым Кирюшей. Отряд столпился у выхода, не решаясь преодолеть внезапную преграду.
– Ну что, мать моя, – начала первой врач, – веди всех в изолятор. Смотреть буду твоих бойцов.
Вера Павловна выразительно повела бровью, давая понять, что осмотр затянется.
– А ты, Аленушка, сразу иди к Семену Семеновичу, объяснительную писать, – ласково запел Кирюша. – Матвейка, посмотри за ребятами. Витюша, как твои дела? – спросил он проходящего мимо физрука.
Гусев скорчил недовольную мину, махнул рукой и зашагал к своему домику. По спине с рюкзаком было видно, что он очень рад избавиться от такой сумасшедшей компании.
– На, выпей! – сунула Алене в руку таблетку Вера Павловна. – Это успокоительное. Тебе сейчас пригодится. – И выждав приличествующую моменту паузу, спросила: – Всех привезла? Пересчитывать не надо?
– Не надо, – мотнула головой вожатая. И от этого движения у нее в мозгах словно что-то щелкнуло. Она вернула врачу таблетку и крутанулась на месте.
Кабанов!
Поискала глазами среди еще стоящих толпой ребят. Заметила идущую к ним Карину, добрую улыбчивую Карину. Показала ей руками. Она поняла, замотала головой.
– Матвей! – задержала напарника Алена. – Кабанова нет.
– А вот это плохо, – добродушно протянул напарник. – Кто его последним видел?
– Пося. И вроде как Карина.
Матвей с нежностью взглянул на Алену.
– Подожди волноваться. До скольких у него увольнительная? До семи? Вот и будем ждать семи. Он мог просто сбежать. Еще не вечер – вернется.
– А если не вернется? Если она его увела?
– Опять ты про свою Канашевич. Прямо гаммельнский крысолов, а не покойница. Не в ней дело. Она орудие. Ею кто-то управляет.
– Королева не было сутки, Пося не помнит, как из изолятора выбрался…
– Ждем вечера! – с нажимом повторил Матвей. – И не паникуй, милая. Паника порождает лишние страхи.
Алена хотела ответить. За свои страхи, за чужие. Но Матвей как-то незаметно испарился, говорить оказалось не с кем, нужных слов она так и не подобрала. Зачем повторять одно и то же человеку, который тебе не верит? Никто не верит. Души вожатой коснулась тревога. Та самая, что рождает панику. Но порождать ее не надо было. Она уже была. Противная липкая паника. Алена растерла грудь, глянула на свои перепачканные руки. В душ, что ли, сходить? Или отпросить весь отряд на речку?
Вожатая побрела к корпусу, от усталости, от расстройства забыв, что сначала надо всех собрать, пересчитать… Хотя кого считать? Считай не считай, все равно одного не хватает. И как об этом сказать начальнику?
Вот и оставшихся около изолятора двоих Алена попросту не заметила. Нет, ей непременно пора брать отпуск и ехать отдыхать.
– Пойдем, что ли? – предложил Королев замершей в сторонке Аньке.
– Подожди!
Моторова привстала на мысочки, заглядывая на второй этаж административного корпуса.
Вера Павловна увела всех, кто имел синяки и ссадины. Ушли Ирка с Кривым, к большому удовольствию последнего. Похромал Постников. Дождавшись, когда все ушли, на ступеньки поднялись Томочка с Кузей. Это был тот редкий случай, когда Миленькая не улыбалась – разбитая губа, кровоподтек на скуле, прореженная челка, согнутая в локте рука – поводов для радости не было. Обойдя их, в корпус вошли гвардейцы во главе с Герой. Он прихрамывал, но вид имел такой, как будто шел за витаминками.
А Моторова стояла. Она не принимала участия в драке, не заметила, как затесалась в потасовку Ирка, поэтому сейчас немного винила себя – остановила бы подругу тогда, и они с Зайцевой сейчас были бы вместе. А теперь… Только бы Иру не задержали в изоляторе.
Лешка долго не решался подойти к Ане. Все смотрел на нее, смотрел… А когда на площадке перед изолятором они остались одни, смотреть уже не имело смысла. Вот он и подошел.
– В корпусе подождем, – предложил Королев и сделал шаг в сторону, приглашая Моторову пойти вместе с собой.
Прежняя Аня сразу пошла бы с ним. Затарахтела бы, заговорила, заулыбалась. Жизнерадостный она вообще-то человек. Была… Но эта, новая и незнакомая, мазнула взглядом, вздохнула и качнула головой.
– Я, наверное, буду Ирку ждать. Она скоро придет.
Королев помрачнел, оглянулся, словно искал что-то.
– Ну а вечером в кино пойдешь?
– Я как Ирка. Если врач ей разрешит…
Лешка поджал губы, придумывая, чем бы еще заинтересовать Моторову. Ведь было же все по-другому! Что сейчас происходит?
– Ну, я пойду, – сдался он. Не умел Королев уговаривать. Не привык к тому, что Аня не бежит по первому зову.
– Иди, – разрешила Аня и переступила с ноги на ногу в своих насмерть убитых сандалиях.
Моторову от изолятора оттащила Алена. Через час она пришла узнать, почему половина ее отряда все еще толпится у врача, когда ужинать пора, когда ждет клуб с кино. Увидев поникшую Аню, вожатая сделала строгое лицо, и Моторова отправилась отмываться, отстирываться и замазывать зеленкой сбитые подошвы и пятки.
– Вера Павловна! Что за дела? – ворвалась на второй этаж Алена.
– Ты тут не шуми, мать моя, – сурово надвинулась на нее врач, не пуская даже в коридор изолятора. – Здесь больные лежат, а не дискотека.
– Какие больные? – напирала Алена, но низенькая Вера Павловна оказалась непреодолимой преградой. Стояла, уперев руки в бока. Государственная граница, не меньше.
– Троих оставляю без разговоров! Это надо же было додуматься – больных детей в такой далекий поход брать.
– Да кто больные, кто? – Алена попыталась просочиться по стеночке, но и там встретила сопротивление.
– Пятерых отпущу, так уж и быть. Остальным – постельный режим. Один с подозрением на перелом, и двое с нервными срывами.