Норковая ферма занимала довольно большую территорию — метров пятьсот в длину и почти столько же в ширину. С каждым шагом усиливался запах рыбы и удобрений. Пять бараков стояли в ряд, а один — чуть поодаль, но сейчас он пустовал.
Жилой дом в стороне. Ворота открыты, но машин во дворе нет. В двадцати метрах направо — несколько деревьев. Туда нам и надо.
На сетке ограды предупреждение: «Осторожно, сторожевая собака». Рядом — фотография овчарки и надпись от руки: «Если собака вас атакует, не шевелитесь и ждите сторожа».
И тут же мы услышали лай. Но, по-видимому, собака учуяла или увидела кого-то еще, потому что лаяла она на другой стороне фермы, у дороги.
Залезть на дерево нам не составило труда. У меня, честно скажу, поджилки тряслись. Отсюда открывался вид на всю территорию. Длинные, открытые с боков бараки, цистерны, куда собирали мочу и помет зверьков, высушивали и продавали как удобрения. Отдельный барак, где переодевались рабочие, и еще один, побольше, — там зверьков умерщвляли и там же вывешивали шкурки на просушку. Посередине двора стоял старый мини-автобус «фольксваген», от его выхлопной трубы шел шланг в специальную камеру, где зверьков убивали угарным газом.
Мы спрыгнули на землю. Лай внезапно стих, теперь до нас доносились только крики чаек, ни на секунду не прекращающийся шум моря и глухие неритмичные вздохи прибоя. Я осмотрелась — если вдруг на нас бросится собака, у нас ни единого шанса унести ноги. Мне стало очень страшно, но я тут же успокоилась — мы обогнули угол первого барака, и оказалось, что собака привязана на цепи у главных ворот. Наверное, владельцы специально ее привязали, чтобы она не носилась по территории и не пугала зверьков. А может, посчитали, что важнее всего охранять вход на ферму, поскольку это единственное место, откуда воры могут вынести шкурки в достаточном количестве. Собака нас вообще не заметила, даже когда мы вышли на открытое место меньше чем в сотне метров от нее, — ветер дул с ее стороны.
Самый короткий путь к главному зданию лежал через первый барак, и я тут же вспомнила — я тут была, когда отец работал на ферме. Он как-то взял меня с собой. Повсюду на полу норковый помет. Жестяные подносы с кормом у каждой клетки. Зверьки смотрели на нас с любопытством, прижимали носы к проволочной сетке или вставали на задние лапки, чтобы лучше рассмотреть. Я вспомнила — в каждой клетке содержат пять норок, но сейчас, после убоя, остались только производители и зверьки с темным мехом. Их умертвят позже. Маленькие глазки-пуговки смотрели на нас с явным поощрением. Наверное, решили, что мы пришли их покормить. Некоторые и так были жирными, как поросята. Я впервые заметила, что мех у зверьков отличался по цвету от клетки к клетке.
Чайки скребли когтями по жестяной крыше. Чайки — постоянные гости на звероферме, им то и дело перепадают излишки корма: рыба, цыплячьи лапки и потроха, протухший корм. Их крики напоминали издевательский хохот, они словно высмеивали наше предприятие. То и дело я боковым зрением улавливала какое-то движение: норки бегали по клеткам — наверное, искали угол зрения, чтобы нас получше рассмотреть.
Наконец мы подошли к главному зданию. Дверь была заперта.
— Подожди здесь, — сказал Томми, — я пролезу через грузовой люк.
Через минуту он открыл дверь, и в нос ударила волна жуткой вони — смесь гниющей крови, запаха желёз, внутренностей, ободранных тушек и какой-то еще едкий запах. Скорее всего, запах ужаса перед неминуемой смертью.
Мы находились в помещении, где происходит убой. Прямо у грузового помоста стоял жестяной ящик — камера-душегубка, где норок умерщвляют угарным газом. Они при этом кричат. Отец рассказывал. Обычно норки на редкость молчаливы, можно даже подумать, что они немые. Но когда в камеру поступает газ, они кричат, как крысы. Зверьки умирают в течение нескольких минут, и потом на жестяных стенках камеры видны следы их когтей — они отчаянно пытаются выбраться на воздух.
Меня чуть не вырвало. Пол покрыт отрезанными норковыми лапками, опилки на полу впитали всю кровь, а ободранные тушки свалены в большую пирамидальную кучу. Глаза, зубы, фасции — все на месте, не хватает только меховой шубки. Тушки напомнили мне монстров-инопланетян из фильма, который я смотрела еще в седьмом классе, только сильно уменьшенных в размерах.
— Это плохо, — сказала я. — Сюда в любой момент могут прийти. Тушки нельзя оставлять надолго — начнут гнить.
— Еще долго не начнут. Ты что, не чувствуешь, какой здесь колотун?
Это правда — в помещении было очень холодно, прямо как в холодильнике. Я только сейчас, после слов Томми, почувствовала, что мерзну.
— Пошли скорее, — нетерпеливо сказал Томми. — У нас мало времени…
За дверью было рабочее помещение. Здесь теплее — работали вентиляторы. Тут же за стенкой — сушилка, где шкурки растягивали на специальных рамках для просушки. Самые лучшие на аукционе потянут на несколько тысяч крон. Здесь тоже пахло, правда, меньше и по-иному, чем в убойной. Я вспомнила: отец говорил, что с внутренней стороны шкурок соскребают жир, который потом продают в косметические фирмы и для производства особо шикарного крема для обуви — для богатых. Может, этим жиром и пахло?
Мы прошли дальше по коридору. Еще одна дверь. Собака, очевидно, почуяла что-то неладное и грозно залаяла вперемежку с рычанием.
— Подожди. — Томми пробежал чуть дальше по коридору, открыл какой-то шкаф и достал оттуда выкрашенный красной краской ящик, тот самый ящик с лекарствами, который я видела в рыбарне. — Можешь поиграть в ветеринара, но я и близко к нему не подойду, — сказал он и протянул мне ящик. — Даже не надейся.
Он открыл дверь и повернул выключатель.
— Где мы?
— В кормовой кухне.
Мы стояли в комнате, тускло освещенной лампами дневного света. На полу тут и там валялись остатки разделанной рыбы — плавники, хвосты, высохшие рыбьи головы. На массивном цементном помосте — гигантская мясорубка. В нижней части — толстая труба, ведущая к большому жестяному противню. Вдоль стен — мешки с рыбной мукой и зерном. Под потолком — огороженная листами шифера антресоль, туда вела узкая ржавая лестница. Там тоже валялись какие-то мешки.
— Ты раньше здесь бывал?
— Тысячу раз. Но после того, как его сюда привезли, ни разу.
— И где он?
— Думаю, там… — Томми показал на двустворчатую застекленную дверь.
Я заглянула — и в глазах мгновенно закипели слезы. Водяной лежал в холодильной камере на боку, прикованный цепью к трубе в полу. На запястьях, если их так можно назвать, — наручники, мало того, пальцы замотаны толстой леской. И хвост тоже прикован цепью, запертой на висячий замок. Сверху подвешен садовый шланг, из него течет тонкая струя воды, направленная только на туловище.
Он не шевелился. Глаза закрыты и почти залеплены гноем и свернувшейся кровью. Перепонки на пальцах лопнули. Я заметила, что на ране в щеке почернели края — наверное, уже отмирает ткань. По всему телу чуть не дюжина свежих ран.
— Что они наделали? — Я хотела крикнуть, но вместо крика получился хриплый шепот.
— Не знаю…
— Ты что, не видишь? Он же весь изранен…
На полу рядом валялся кухонный нож. Неужели они резали его заживо этим ножом?
— Найди выключатель, — попросила я, — он не переносит света.
Томми с трудом нашел выключатель. Теперь сюда проникал только мертвенный свет из кухни.
— Иди ты первая, — сказал он.
Водяной лежал в тесной каморке на боку, совершенно неподвижно. Я прислушалась — ни звука. На какой-то момент мне показалось, что мы опоздали, что он уже умер… и тут же решила, что никогда себе этого не прощу. Но нет, от тела исходило тепло, и вода, стекающая на грудь, как бы испарялась.
— Не бойся, — сказала я тихо, — никто тебя не обидит.
И тут я впервые поняла, насколько он огромен. Если бы я легла с ним рядом, лицом к лицу, ноги мои оказались бы на уровне в лучшем случае пупка. Я положила руку на его странный, похожий на дельфиний лоб. Лоб горячий — должно быть, жар. И тут я услышала тихий, шелестящий звук из гортани и увидела слабое, остановленное цепью движение хвоста.
— Ты меня слышишь? — прошептала я. — Узнаешь?
И он ответил. Не сразу, но ответил. Беззвучно, но совершенно понятно. Да, он меня слышал, он знал, кто я, и знал, что я не одна.
— Это друг, — прошептала я. — Не бойся его. Я же сказала, что вернусь.
Томми стоял в проеме двери, бледный, точно увидел привидение.
— Ты была права, — сказал он, тоже почему-то шепотом. — Я слышу его, Нелла. Он разговаривает с нами…
Я осматривала израненное тело и думала, что никогда и никому не смогу объяснить, как это может быть. Никогда и никто не поймет, как можно разговаривать без слов и даже без звуков. И я не понимаю, и все же это так. Невероятное существо ясно дало нам понять, что оно думает. И это вовсе не мое воображение — Томми услышал его так же ясно, как и я.
— Это мазь для обработки ран, — Томми показал мне на большой тюбик, — бактерицидная… или как там она называется. Фермеры ей пользуются, когда у коров воспаляется вымя…
Хотел еще что-то сказать, но покачал головой и сделал шаг вперед.
— Хорошо, начнем с этого.
— Сначала же надо их промыть, — сказал он. — Раны надо промыть. Вода есть. И хорошо бы найти мыло…
Он все еще не решался подойти ближе чем на пару метров.
— Он тебя не тронет, — заверила я его. — Он знает, кто друг, а кто враг. И посмотри на него… Что он может сделать? Связанный, израненный, в лихорадке…
Томми опять покачал головой и присел рядом на корточки.
* * *Мы работали больше часа. Промыли раны и обработали мазью. Повсюду, по всему его огромному телу, были порезы и ушибы. Голова размозжена еще в одном месте. Наверное, это когда кто-то из братьев Томми бил его домкратом. Человек никогда бы не выжил. Да и зверь, пожалуй. Но здесь мы имели дело с чем-то другим. Конечно, ему было больно, но боль словно бы его и не беспокоила. Хуже с температурой. Он знал и дал нам понять: чтобы выжить, он должен справиться с лихорадкой.
Мы промыли рану в щеке, я осторожно срезала ножом почерневшие края и обработала аптекарским спиртом и мазью. Томми сказал, что надо остановить гниение, иначе оно распространится дальше.
Было очень странно дотрагиваться до его тела. Грубая кожа, как у кита или дельфина. Мощные, упругие мускулы — настоящий зверь и в то же время человек… Он позволил нам до него дотрагиваться, мне казалось это высшей милостью. Пока мы с ним возились, он был с нами, мы слышали… я даже не знаю, как объяснить, мы слышали какую-то мелодию… даже не слышали, а ощущали — прекрасную мелодию, полную благодарности и покоя, он словно впустил нас в свой внутренний мир и все время убеждал, что он нам верит, чтобы мы его не боялись. Он старался понять, где находится, в какой странный и жуткий мир попал, и будто спрашивал, как ему вернуться назад, в свою привычную, темную и влажную стихию. Иногда поток мыслей прерывался, он впадал в забытье, и только изредка огромное тело его вздрагивало — так вздрагивают дети во сне.
Он приоткрыл рот и высунул язык — захотел пить, и мы направили струйку воды из шланга ему в рот, но, когда Томми принес из кухни рыбу, водяной отвернулся. Я слишком слаб, услышали мы.
Я вышла пописать и задумалась. Что делать дальше? Раньше я почему-то не думала об этом — главное было проникнуть на звероферму и попытаться помочь водяному. Со временем мы обязательно выведем его отсюда, но пока это невозможно, он сам сказал, что слишком слаб, и потом, нам нужен инструмент, чтобы снять наручники, открыть замок на цепи… а как мы его перенесем? И куда?
Я задела драпировку душевой кабины, она сорвалась с крючков и упала. Там лежали сложенные штабелем блоки сигарет — наверное, несколько сотен. Датское производство — «Сесил» и «Принс». Такой товар легко грузить с одного баркаса на другой в открытом море, где тебя никто не видит…
Когда я вернулась, Томми обрабатывал руки. Нейлоновая леска прорезала кожу. Он накладывал один компресс за другим.
— Не понимаю, — пробурчал он. — Почему они его до сих пор не убили?
— Им нравится его мучить.
— А может, ждут, что он сам помрет. А он отказывается умирать… не хочет.
Водяной повернулся немного. Глаза по-прежнему были закрыты. Он так ни разу на нас и не посмотрел. Жар, по-моему, усилился. Он то и дело впадал в забытье, и тогда к нему приходили видения. Мы тоже их видели, но не могли истолковать: темная морская пучина, мощные подводные течения, вода, вода, какие-то огромные тени… а потом он снова приходил в сознание, и в этом зыбком полусне посылал нам свои мысли. Подтверждал, что мы все делаем правильно, а может, разговаривал сам с собой, уговаривал себя, что он нас не боится.
— Там, в душевой, полным-полно сигаретных блоков, — сказала я как бы между делом. — Датские.
Томми не ответил.
— Твой брат перетащил их сюда из рыбарни, да? После того, как я там побывала? Конечно, баркас был набит этими сигаретами, когда они вернулись из Анхольта. Поэтому они и не избавились от водяного сразу. Им было некогда. Надо было как можно быстрее попасть домой, уйти от таможенников.
— Ты их не видела, Нелла. Забудь.
Томми прав. Какое мне дело? Чем меньше я знаю о вещах, не имеющих ко мне никакого отношения, тем лучше.
Я вынула из ящика чистую салфетку, смочила водой и осторожно протерла водяному глаза. Веки слегка дрогнули, но не открылись. Он по-прежнему дрейфовал между сном и явью, но в конце концов мы заметили какие-то изменения. Он как бы сосредоточился, напряг все свои чувства. И вдруг…
Как будто зажгли лампу — он пришел в себя буквально за долю секунды. Очень спокойно посмотрел на нас — сначала на Томми, потом перевел взгляд на меня, словно хотел запомнить наши лица. Его огромные черные глаза выражали что-то вроде удивления. И еще более внятно, чем раньше, он спрашивал нас, сможем ли мы помочь ему вернуться туда, где он и должен быть. Он тосковал по морю и боялся, что никогда его не увидит. Море… он не произнес это слово, все было по-другому. Мы просто-напросто его понимали, без слов, и уже начали привыкать к этому языку, даже и не к языку, не знаю, как назвать… к этому чуду понимания. И вдруг… опять же не знаю, как назвать… связь прервалась. Собака залаяла сильнее, и мы услышали, как на ферму въехал автомобиль. Въехал и остановился.
Мы покидали лекарства в ящик, взлетели на антресоль и спрятались за мешками с кормом.
Голоса доносились со двора. Собака по-прежнему лаяла, и, что странно, я почти не чувствовала страха. Мы успели немного прибраться и погасить свет в кухне, ящик с медикаментами поставили назад в шкаф.
— И что теперь? — прошептал Томми.
— Ждать, что же еще. Может, кто-то из работников что-то забыл. Тогда он скоро исчезнет. Сегодня же суббота. Розыгрыш лотереи «Типс-экстра» и все такое.
Все вокруг выглядело, как на старинной черно-белой фотографии, — лампы погашены, и только загадочный свет струится из окон. Мне показалось, водяной пошевелился, очень медленно, видимо, плутал где-то в паутине своего горячечного бреда, но с того места, где мы сидели, мне его видно не было. Я насторожилась: подъехала еще одна машина, хлопнули дверцы. Собака заливалась лаем, пока кто-то там, во дворе, на нее не цыкнул — и все стихло.
Прошло довольно много времени. Или мне так показалось. Никто не появлялся, снизу доносились мужские голоса, да иногда принималась лаять собака — ей, наверное, казалось, что молчание слишком затянулось.
И не успела я подумать, что, может быть, все обойдется, что они сейчас сядут в свои машины и уедут, — и как раз в этот момент услышала приближающиеся шаги. Помигали и включились лампы дневного света. У меня появилось чувство, словно мы с Томми парим над большой, ярко освещенной сценой и сейчас начнется представление.
Вошли двое в куртках, один из них с сигаретой.
Потом появился старший брат Томми, а за ним — мой отец и Лейф.
Я присела за заграждение и ничего не могла понять.
— Подожди здесь! И кончай курить, мать твою, здесь шкур на полмиллиона.
Брат Томми скрылся в коридоре. Остальные стояли и озирались. Наконец он появился с охапкой сигаретных блоков.
— Сколько тебе надо? — Он повернулся к отцу.
— Сколько дашь. Пятьдесят? Сотню?
— Ты что, уже избавился от предыдущей партии?
— Как тебе сказать… все друзья, понимаешь, курят… А у меня сейчас насчет других источников туговато…
Отец улыбнулся своей стандартной улыбкой, она может означать все что угодно — от хорошего настроения до готовности нырнуть ножом.
— Таможня как с цепи сорвалась этой осенью, — продолжил брат Томми. — Говорю, чтобы ты лучше понял. Пару недель досматривали каждый баркас в Гломмене. Я должен быть уверен, что ты работаешь чисто.
— Все путем. Я же не сам продаю, продают другие. А они знать не знают, откуда товар.
— Кто это — другие?
— Парнишки, они ведь тоже не прочь подработать. Энергичные ребята, и вопросов не задают.
— Пацаны? Ты что, Юнас, умом тронулся? А если их накроют снюты?
— Будут молчать как рыбы. Что им снюты? Они свои права знают.
— Ну вот что. Пятьдесят блоков, не больше. Заказов много, а на складе почти ничего не осталось. Скоро опять придется выходить в море.
Только сейчас я поняла, что первый парень, который появился в зале, не кто иной, как Йенс, тот самый, что был с ними, когда они тралили под Анхольтом. Брат Томми сделал ему знак. Он ушел и быстро вернулся с еще одной охапкой.
Разговоры опять стихли. Отец достал бумажник и начал отсчитывать ассигнации.
— Кстати, как твой братан?
— Так себе. Этот монстр сломал ему руку. Кость на рентгене выглядит как спиральная макаронина.
— А можно на него еще раз взглянуть?