— Кстати, как твой братан?
— Так себе. Этот монстр сломал ему руку. Кость на рентгене выглядит как спиральная макаронина.
— А можно на него еще раз взглянуть?
— У тебя что, после тюряги даже на зверей стоит? А, Юнас?
Все засмеялись, но как-то безрадостно. Или мне так показалось. Я была потрясена: оказывается, отец знал про всю эту историю!
— Нет, на зверей пока не стоит, — усмехнулся он. — Просто интересно. Никогда не видел ничего похожего.
Брат Томми взял деньги и небрежно сунул их во внутренний карман пиджака.
— Прямо сейчас хочешь посмотреть? — спросил он. — Не уверен, что он в сознании. Он вроде бы болен. Не жрет ничего. Даже усыплять уже не надо. Не думаю, что долго проживет.
Двойные стеклянные двери были распахнуты настежь. Они включили там свет и встали полукругом. Кто-то ткнул водяного носком башмака. Хвостовой плавник слегка дернулся, все заржали. Отцовский хрипловатый смех выделялся среди остальных, как голос запевалы в хоре. Они обсуждали что-то, но что именно, отсюда слышно не было. Взрывы смеха, неразборчивый говор. Эти подонки возбуждались все больше и больше.
Вдруг опять вернулся страх, как старый друг, не захотевший оставить меня одну в беде. На этот раз я боялась не за себя. За него.
Они почти заслонили от меня водяного, но иногда мне удавалось его видеть; он был в сознании, метался, насколько позволяли цепи, его охватила паника. То и дело он издавал странный звук, похожий на судорожный вдох. Боже, как ему страшно… в каком он отчаянии! Парень, который вошел с Йенсом, отодвинулся немного в сторону, и я увидела лицо водяного… словно увидела лицо братика, когда они кормили его травой и опавшими листьями. Или в другой раз, когда они сунули братишкину голову в унитаз и спустили воду. Глаза водяного, его прекрасные, огромные глаза, были широко открыты, рот открывался и закрывался, будто он хотел крикнуть что-то или ему не хватало воздуха. Парни продолжали ржать, кто-то опять ударил его ногой, сначала не очень сильно, потом сильнее. Отец повернулся, и я увидела его лицо. Эта странная складка у рта, то ли улыбка, то ли оскал… и водяной на кафельном полу, вдвое больше и впятеро сильней, чем его мучители, и все же совершенно беззащитный. До меня донесся странный звук, будто кто-то разбил стекло, и я увидела, как потекла кровь. Она смешивалась с водой на полу, они опять ранили его, только я не знала как. И вдруг я увидела Йенса — он держал за горлышко разбитую бутылку. Значит, он ударил водяного бутылкой, и она разбилась.
Медленно, словно в подводных съемках, он наклонился и пырнул водяного этой разбитой бутылкой изо всех сил. Как тореадор, добивающий быка, или как бандит в кино всаживает нож в свою жертву… Томми вздрогнул, и я услышала чей-то крик — и пока Томми не зажал мне рот ладонью, не могла сообразить, что кричала я сама… Слава богу, никто меня не услышал, они сами орали как сумасшедшие. Йенс начал бить его ногой, точно как Герард завхоза. Нога качалась, как маятник, он все время целился, старался попасть в лицо. Рана на щеке разошлась, кровь текла по полу. И мы все время слышали этот беззвучный крик, а может быть, и они его слышали, и этот крик заставлял их бить его с удвоенной силой, теперь уже все старались принять участие в избиении.
Я не могла больше смотреть. Закрыла ладонями глаза, как всегда делала, если по телику показывали какие-нибудь ужасы. И вдруг услышала рев. Водяной набрал в легкие воздуха и буквально заревел от боли. Этот рев был ни на что не похож, что-то вроде мычания умирающего быка, без всякой интонации, так мог бы реветь глухонемой, человек, не слышащий собственного голоса. Томми прижал руку к моей спине… и я, наверное, потеряла сознание, потому что, когда открыла глаза, никого уже не было.
Я слышала, как они садятся в машины и уезжают. Опять залаяла собака. Двери в холодильную камеру остались открытыми. Я бросилась к водяному. Скованное цепями тело слегка подергивалось. Кровь стекала на пол, смешивалась с водой и превращалась в розовый сок, медленно исчезающий в сливном трапе.
* * *У дома небрежно припаркован фургон. Заехал чуть не на половину тротуара. Рядом — незнакомый мотоцикл. Окно в гостиную открыто настежь, оттуда ревет «Роллинг стоунз», любимая группа отца. Все, что произошло после зверофермы, я помнила как в тумане. У меня было такое ощущение, что кто-то проколол во мне дырку, как прокалывают автомобильную шину, и силы медленно, но верно вытекают наружу. Я не могла понять, откуда берется эта ненависть, желание причинить боль. Он же совершенно беззащитен! Так может, это их и распаляло — сознание, что они могут безнаказанно делать все что угодно? Его же не существовало, не должно было существовать, этого морского монстра.
Я поставила велик у гаража и прошла к черной двери. У брата в комнате горел свет. Я подобрала камушек и бросила в окно. Он появился в ту же секунду, точно ждал моего сигнала.
— Где ты была? — спросил он, не успев открыть окно.
— Так… кое-какие дела. Как в доме? Терпимо?
— Они в гостиной. Я заперся. Ты зайдешь?
— Никакого желания видеть этих идиотов. Сколько их?
— Не знаю… Трое, четверо… Ну пожалуйста… мне тоскливо одному.
Когда брат так говорит, я не в силах сопротивляться. Как будто он обыскал весь мир в поисках надежды, но так и не нашел. Я пошла к двери. Он помахал мне, и на лице его было такое облегчение, такая радость, что я с ним, дома…
Он открыл, впустил меня и сразу повернул ключ:
— Как хорошо, что ты здесь. Они тебя заметили?
— Нет. Что-нибудь случилось?
— Ничего такого… Пьют, как всегда.
— Никаких ссор?
— Я же говорю — как всегда… все нормально. Орут друг на друга по пьянке, потом мирятся. Даже танцевать, по-моему, пытались.
Нормально… Для него это уже нормально, подумала я. Как будто вся жизнь состоит из того, что происходит там, внизу.
— И мама с ними?
— По-моему, да. Специально не смотрел. Никакого желания туда идти нет.
«Роллинг стоунз» замолкли, зато пьяные неразборчивые выкрики стали слышнее, будто кто-то подкрутил громкость. Я огляделась. Письменный стол с учебниками, банка из-под майонеза с ручками, карандашами и резинками. Гардероб с огромной дырой в двери — отец ударил ногой по пьянке. Плакаты Майкла Джексона — я их подарила братишке, чтобы хоть что-то повесил на стены. Еще летом тут и там валялись его игрушки, те, которые я либо нашла, либо свистнула в магазине. Но теперь игрушки исчезли, и в комнате и вправду стало тоскливо.
— У тебя здесь почти нет вещей.
— Я немного прибрался, убрал ненужное.
— Все свои игрушки?
— Всякая ерунда. Я же уже вырос, Нелла. Скоро тринадцать.
Я не удержалась от улыбки:
— Взрослый парень… и давно ты уже здесь сидишь?
— Как они начали… а ты где была?
— С Томми.
Он почесал между пальцами. Кожа опять полопалась. Если не напоминать, он забывает про экзему. А в последние дни у меня было столько дел… я грызла себя, что совсем забыла про братика.
— Что-то случилось, Нелла? У тебя такой странный вид…
— Почему?
— Все время где-то пропадаешь…
В глазах его заполоскался страх. Со мной ничего не должно случиться. Если меня не будет, он пропадет.
— И никогда не говоришь, чем занимаешься.
— Ничего страшного. Не волнуйся, братик…
— Но это как-то связано с Герардом? Или еще что-то случилось?
У меня перед глазами опять начали мелькать картинки со зверофермы, но я сделала усилие и отогнала их, отделалась легким приступом тошноты.
— Нет, конечно. Я же говорю — не волнуйся.
Похоже, моя ложь его обрадовала. Потому что он так хотел. Если меня не будет, у него не будет ничего. За моей спиной начинается растущая с каждым днем пустота.
— Хочешь, расскажу тебе историю? Был мальчик, и звали его Роберт. Он жил в Скугсторпе, маленьком поселке под Фалькенбергом, на улице с цветочным именем. У всех улиц в Скугсторпе цветочные имена…
— Не обязательно рассказывать… важно, что ты со мной.
Он чуть сильнее косил, когда улыбался. Очки грязные, и вид у него очень усталый. Мы оба устали, и он, и я, — от одной только мысли, что отец в доме.
Через пару часов они угомонились. Может, музыка надоела, а может, кто-то был не настолько пьян, чтобы хватило ума догадаться, что соседи позвонят в полицию. Замолчал Мик Джаггер, крики прекратились. Я услышала мамин смех и незнакомые мужские голоса. Шутили с ней, наверное.
Мысли против воли все время возвращались к звероферме. Когда они уехали, мы перелезли через забор, побежали в «Кварнен»,[22] зал для пинбола в Улуфсбу, и просидели там несколько часов — обсуждали, что теперь делать. Меня всю трясло, то и дело начинало тошнить, и я ничего не могла с этим поделать. Необходимо составить какой-то план. Мы должны ему помочь — во что бы то ни стало! Мы должны забрать его, перевезти куда-то, где он мог бы хоть немного восстановить силы. До самого вечера перебирали все возможные варианты, ничего не придумали, а Томми уже надо было возвращаться домой.
Все было бы куда проще, если бы я только могла просто-напросто плюнуть на всю эту историю, решить, что это всего лишь странный сон, что-то вроде кошмара, нечто несообразное, не имеющее к моей жизни никакого отношения. Но так не получалось. Он был. Водяной нам не приснился. И мы ему нужны.
Я задумалась и вздрогнула — услышала на лестнице чьи-то шаги.
— Роббан, ты тут? Какого хрена ты заперся?
Отец. Пьяный.
— Это я заперла, — поспешила сказать я. — Мало ли что.
— Давайте выходите. Хочу с вами поговорить. С обоими.
И, не дожидаясь ответа, пошел вниз. Знал, что протестовать мы не осмелимся.
Через минуту мы стояли в гостиной. Кроме родителей там были еще двое. Один выглядел так, словно не снимал одежду не меньше недели и спал в ней же. Настоящий бомж. И еще один, помоложе, с глазами наркомана. Я его узнала — это он вошел с сигаретой в холодильную камеру вместе с Йенсом.
— А знаешь, почему у негров розовые ладони? — спросил он отца. — Это потому, что они стоят на четвереньках, когда их красят из пульверизатора… До чего ж популярны были эти истории! У ребят просто челюсти отваливались от хохота. А почему у них такие большие бумажники? Потому что им платят бананами. А носы почему плоские? — Он поднял руку с оттопыренной ладонью, будто останавливал кого-то. — Хальт! Только для белых! А уши почему большие? — Он притворился, что орет кому-то в ухо: — А, ты все же пролез сюда, сукин сын!
Мама танцевала сама с собой, без партнера. Закрыла глаза и покачивалась в такт музыке; слава богу, хоть громкость убавили. Над проигрывателем склонился еще один: Лейф.
— А про евреев? Помнишь? Как уместить тысячу жидов в «фольксвагене-жуке»? Один спереди, другой сзади, а остальные в пепельнице. Это же гениально!
Он явно чего-то нанюхался или укололся — зрачки расширены, челюсти напряжены, все время точно жует что-то. Папа внезапно повернулся к нам:
— Вот вы где! Расслабьтесь, что это вы как пыльным мешком трахнутые!
На нем та же рубашка, что и на ферме. Пятно крови на нагрудном кармане. И это мой отец, господи, это же мой отец…
— Мне нужна твоя комната, Нелла.
Я молча кивнула.
— На несколько недель, не больше. Мне надо кое-что туда положить.
«Кое-что». Контрабандные сигареты, ясное дело. Пятьдесят блоков, не станет же он держать их в гостиной. И, должно быть, не только сигареты. Для пятидесяти блоков он нашел бы место.
— Так что, будь любезна, возьми, что тебе нужно, и отваливай к Роберту.
— Прямо сейчас?
— А ты как думала? Через год? Роббан, помоги сестре.
Наркоман не спускал с меня глаз, и взгляд его мне очень не нравился. Он мысленно меня раздевал и фантазировал, что бы стал со мной делать. Я взяла брата за руку, и мы пошли к двери.
— Ничего страшного, Нелла, — заплетающимся языком пробормотала мама. — Всего несколько недель… а потом переедешь назад. Положишь матрас рядом с кроватью Роберта, и будет очень уютно. Оч-чень уютно… С уроками пожо… поможешь… И кстати, Роберт, у папы есть для тебя подарок.
Мне хотелось поскорее уйти, но Роберт при слове «подарок» остановился как вкопанный и улыбнулся. Папа достал из кармана брюк очешник, открыл и протянул ему новые очки:
— Ты слышал, что я сказал про твои очки. В них стыдно людям показываться.
— Но это же очки для чтения…
— И что? Ходишь, как бомж, в заклеенных очках. Срам, да и только. Попробуй эти!
Роберт был прав. Это очки для чтения. Такие же, как у нашей англичанки, только стекла потолще. Отец вырвал у него очки и надел на него новые.
— Я ничего не вижу, папа… Правда, ничего…
— Кончай нытье. Я их купил у знакомого, показал ему твой рецепт, и он сказал — все в порядке.
— Для чтения — да, но вдаль я ничего не увижу. Меня начнет тошнить.
— Ничего, привыкнешь. Расслабься, Роббан.
— Папа, пожалуйста, отдай мне старые. В этих я ничего не вижу.
Отец наградил его ледяным взглядом, взял старые очки и сломал их пополам:
— Получи! Может, приклеить их тебе намертво на морду? От этого дерьма давно пора было избавиться, не понимаю, как твоя мать это терпела.
Он повернулся к матери, но та ничего не заметила, танцевала и танцевала, то и дело оступаясь, а наркоман теперь смотрел на нее, теперь до нее дошла очередь, он раздевал ее своим пустым взглядом, тряпка за тряпкой…
— Чем ты, блядь, занималась, пока я сидел? Пила только как сапожник… или еще что-то?
Мы замерли, но отец не был бы отцом, если бы у него не случались такие вот резкие перемены настроения.
— Ладно, ребята, — сказал он весело. — В нашей семье не должно быть ссор. Я завтра уезжаю, и меня несколько дней не будет. А сегодня праздник. Давайте освободите пока Неллину комнату.
* * *Прошла неделя — отец не появлялся. Мама говорила, он в Гётеборге с Лейфом и тем нариком, у них там какие-то дела, и она не знает, когда он вернется.
Я освободила комнату и перетащила все к Роберту. Может, на время, а может, на всю зиму. Отец потребовал все ключи, сложил там свои товары или не знаю что и запер дверь. От матери помощи не дождешься — она всегда принимала сторону отца. Не знаю уж почему. Скорее всего, из страха, а может, это такая любовь вывихнутая, как и все у них.
Беда в том, что Роберту было очень плохо. Его угнетало постоянное присутствие в доме каких-то неизвестных уголовников, и к тому же эти новые очки — он в них и в самом деле ничего не видел.
В понедельник он объявил, что в школу больше не пойдет — ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра. До конца полугодия. Что я там буду делать, сказал он. Я же все равно ничего не вижу. И у меня голова кружится в этих очках. Лучше добровольная слепота.
И никакие мои уговоры не помогли — классный руководитель наверняка сообщит в социальные службы, ты же сам понимаешь, какие могут быть последствия… безнадежно. Ничто не могло сломить его упрямства. И у меня тоже не было сил его убеждать — по большому счету он прав. К тому же я ужасно устала, и тот остаток энергии, который еще сохранился, надо было беречь. Потом, когда мы сделаем что-то для водяного, займусь вплотную Робертом.
Всю неделю мы с Томми ломали голову, старались что-то придумать. Планы отвергались один за другим. На звероферме опять кипела работа, готовили следующий убой норок, там все время толклись люди, а по ночам спускали с цепи сторожевую овчарку. Томми специально несколько раз проходил мимо — во дворе все время стояли машины.
— Они, по-моему, водят туда экскурсии, — сказал Томми. — Показывают водяного. Все время подъезжают и уезжают. И братан каждый вечер туда мотается.
И наверняка мучают его, подумала я. Медленно убивают. Просто так, потому что им это нравится. Они так устроены. Есть же такие сволочи.
А может, есть еще какая-то причина? Контрабандные сигареты, водяной, отец, Лейф, этот противный нарик, другие темные личности — может, все это как-то связано друг с другом, и мы просто не понимаем как. И стоит только потянуть за одну ниточку в этой сети, и все пойдет наперекосяк.
Мне все же удалось выведать, что хранит отец в моей комнате. Я открыла замок отмычкой, из тех, что мне дал профессор. Штабеля сигаретных блоков на полу, сотни, не только те, что он купил на звероферме, и не только датские — немецкие и еще какие-то. Наверное, у него был и другой источник. Сигарет было куда больше, чем он сам мог продать, — похоже, хочет создать какую-то базу или склад, поставить торговлю на широкую ногу.
На кровати лежала дюжина видеобоксов[23] с наклейками видеопрокатной фирмы в Хальмстаде. Странно, но я почувствовала что-то вроде облегчения. Табак и украденные видеомагнитофоны. Я ожидала худшего.
Хоть одна хорошая новость — завхозу стало лучше. Так сказал Л-Г на физике. Он вышел из комы и оставлен в больнице для наблюдения. Повреждены шейные позвонки, так что несколько месяцев ему придется носить ортопедический воротник. Но врачи уверяют — прогноз хороший. По-моему, всем стало легче, ребята ходили и беспричинно улыбались друг другу.
Герарда все же взяли, и для меня это было не менее радостной новостью. Говорят, его нашли на пустующей даче, принадлежащей каким-то знакомым родителей Педера, и решили принять самые суровые меры — после Рождества отправить его в интернат для малолетних преступников. Тюрьма ему не грозила — несовершеннолетний. Из школы и его, и его шестерок исключили. Педера с Улой, кажется, временно, но все равно — огромное облегчение. У меня уже не было сил все время чего-то бояться.
Может быть, Джессика и права — теперь полицейские размотают весь клубок. Нам, ученикам, никто ничего не сообщал, но ходили самые разные слухи: кто говорил, что они взламывали виллы на побережье, другие утверждали, что Герард со своими подручными поджег молодежный клуб в городе. В общем, никто ничего толком не знал.