Может быть, Джессика и права — теперь полицейские размотают весь клубок. Нам, ученикам, никто ничего не сообщал, но ходили самые разные слухи: кто говорил, что они взламывали виллы на побережье, другие утверждали, что Герард со своими подручными поджег молодежный клуб в городе. В общем, никто ничего толком не знал.
Теперь, когда все отшатнулись от Герарда, стали замечать и меня. В четверг после физкультуры мне ни с того ни с сего помахала Джессика. Она, как всегда, стояла перед зеркалом в раздевалке и поправляла прическу.
— Придешь послезавтра?
— Куда?
— Ты разве не получила приглашение на Хеллоуин?
Похоже, она говорила искренне. Или, кто ее знает, притворялась, но здорово.
— Я думала, кто-то спутал шкаф.
— О чем ты? Это же последняя наша осень в школе. Осталось одно полугодие, а потом разойдемся кто куда. Надо держаться вместе. Это важно, тем более без Герарда и его банды. Завхоз ведь мог умереть!
Она достала из сумки спрей, встряхнула и нажала на кнопку. Над головой задержалось маленькое туманное облачко.
— Будет очень весело, обещаю. Мы целый месяц готовились. Даже маскарадные костюмы будут. Как в Штатах. Сестра Ловисы там была по обмену, приехала в полном восторге.
— А Томми будет?
— Вообще-то ее мать сказала, что не должно быть слишком много народу, но думаю, можно кое-кого пригласить и из параллельного класса. Кроме отъявленных лопухов, само собой.
Она придирчиво осмотрела себя в зеркале, достала из кармана джинсов бесцветную помаду и намазала губы. Для нее быть девушкой — это профессия.
— Хочешь? — Она протянула мне помаду. — В это время года губы пересыхают — просто ужас.
Я взяла маленький тюбик, провела пару раз по губам и вернула. Все девчонки в классе так делали. Своего рода знак дружбы и принадлежности к одной касте. Будто потерла губы стеариновой свечой.
— Выгляжу просто жутко, — пожаловалась Джессика, упершись в зеркало чуть не носом. — Не понимаю, что за напасть. Я же даже не курю. И шоколад перестала есть. Угри еще хуже рака. Так ты придешь?
— Если Томми будет.
— Я должна спросить Ловису. Мы с ней все решаем вместе.
Она сунула помаду — почему-то в лифчик. У меня появилось чувство, что меня подкупают.
* * *На следующий день рано утром позвонил Томми:
— Сегодня на ферме никого не будет.
— Откуда ты знаешь?
— Я там был вчера вечером. У них протекает цистерна с аммиаком, сказали, есть опасность газообразования. Попозже придут из коммунального управления. Посмотрят и решат, что делать. А работникам дали выходной.
Он дышал, будто пробежал стометровку.
— Еще что-то случилось?
— Да… Улуфа выписывают. Братан говорил с ним по телефону, когда Йенс ушел. В подвал спустился, чтобы никто не слышал. А я встал за дверью… в общем, я не все понял, но, по-моему, они собираются опять его куда-то перевозить.
— Куда?
— Откуда я знаю? Они мне разве расскажут? Боятся, что его найдут… и пойдут вопросы. Уже слишком много народу знает о его существовании. И его перевезут, и сигареты. Думаю, это наш с тобой единственный шанс.
— Значит, он еще жив?
— Похоже, да… но времени совсем мало. Позвони в школу, скажи, что заболела. И сразу приходи.
Я спустилась в кухню. Прислушалась, как братик возится в теперь уже нашей общей комнате, как мать храпит в спальне. По местному радио передавали новости. Об утечке аммиака на норковой ферме — ни слова. Значит, опасности для жизни все же нет.
Томми сидел за рулем их ржавого пикапа и махал мне рукой. Обычно пикап стоял с ключами в замке — на тот случай, если кому-то понадобится что-то довезти из гавани в деревню или наоборот.
— Йенс и братан вышли в море, — сказал он, не успела я забраться на сиденье. — Почему бы не воспользоваться этим драндулетом? Если они и собираются его перевозить, то не раньше вечера. Похоже, нам повезло.
— А если еще кто-то нас увидит?
— Там никого нет. А коммунальщики все равно должны дождаться Йенса — у него ключи от зверофермы. Они туда без него не попадут.
Я посмотрела на море — у самого горизонта маячил рыбацкий баркас. Он шел на запад.
— И что мы будем делать?
— То, что собирались, что же еще…
В зеркало заднего вида я разглядела в кузове резиновую лодку и носилки, такие раздавали бойцам гражданской обороны. Над нами нарезали круги чайки. В кабине было очень душно, я открыла окно и даже не услышала, а увидела, что они непрерывно кричат, открывают клювы, но из-за ветра ничего не слышно, как в немом кино. Вдруг мне показалось, что чайки парят неподвижно, а кружится все небо. И море, похожее на чашу с расплавленным оловом, тоже не стояло на месте. Оно раскачивалось и трепетало, уплывая к горизонту, как гигантская сверкающая медуза…
Интересно, как выглядит наш мир, если посмотреть на него глазами водяного? Звуки, например, наверняка кажутся ему очень громкими, странное эхо отражается от стен и предметов. Звуковые волны распространяются быстрее, чем в воде, зато не так далеко. В море, если опустить голову в воду, можно за несколько километров различить тарахтение лодочного мотора или пронзительный писк эхолотов, но звуки как бы смягчены, не режут уши. И свет в море преломляется по-другому, там больше зеленого, голубого и черного, а на большой глубине все цвета вообще исчезают. Более светлые тона, как, например, белый, желтый и оранжевый, можно встретить только у самой поверхности.
А может, он этого и не знает? Может, он живет ночной жизнью, и, скорее всего, на сравнительно небольшой глубине? Или какие-то неведомые течения занесли его к нашему берегу из совсем других морей? Легко представить…
И как же его, наверное, мучает дневной свет! Наверняка он почти ничего не видит… или видит все нерезко и в тумане, как мой братишка без очков. Скорее всего, глаза его устроены так, что не различают цвета, когда он не в море. Вполне может быть, все цвета кажутся ему оттенками серого, как полному дальтонику.
И что это за существа, думает он, что это за странные создания, которых я вижу перед собой? И почему я не могу шевельнуть ни рукой, ни хвостом? Двери открываются, и становится невыносимо светло. Хотя… двери! Он же вряд ли понимает, что такое дверь, видит только, что свет преломляется по-другому, ослепляет и заставляет рефлекторно отворачиваться. Каждое движение причиняет боль, все тело изранено, мучает страх, что опять вернутся его истязатели… и слабое движение хвостом — облегчение, когда он узнает нас с Томми.
Там, в море, все по-иному. Сила тяжести, которая неумолимо тащит нас к центру Земли, в море почти не чувствуется, но зато там давление растет с каждым метром погружения. И если лечь в воде на что-то твердое и неровное, почти и не заметишь: скала под водой — это совсем другое, чем скала на берегу. Он чувствует, как мы освобождаем хвост, как пилим цепи, слышит наверняка неприятный ему звук ножовки по металлу, видит, как мы разрезаем эту странную прозрачную нить, рыболовную леску, которая прорезала глубокие раны на его пальцах. Прозрачная нить, острая, как кораллы или устричные раковины на отмелях…
Он чувствует наше присутствие, присутствие людей, хотя вряд ли знает, что это за зверь такой — человек. Или знает? Может, он знает гораздо больше, чем мы думаем? Может, они рассказывают про нас сказки точно так же, как мы рассказываем сказки про русалок? Ведь не один же он такой, наверняка их там много… а если он и в самом деле последний экземпляр вымершего вида? Он, думала я, наверняка приплыл к нам издалека, он приплыл из далеких, неведомых морей… жил там припеваючи, но в один прекрасный день услышал в душе далекий зов… или его охватила необъяснимая тоска по неизвестному. У меня тоже так бывает — начинаешь тосковать по никогда не виденному. И он пустился в далекий и долгий путь, искал нужные течения и следовал с ними, пока не приплыл в наши воды…
И что они будут делать, думает он, что будут делать эти маленькие существа, так упорно пытающиеся мне помочь? Он же знает, знает, что мы хотим ему помочь, знает, почему мы сюда пришли, он читает наши мысли, у него есть это легендарное шестое чувство, он умеет читать мысли… И море! Он же наверняка чувствует близость моря! Каждый день, каждый час, каждую минуту, с того самого мига, когда они поймали его в свои проклятые сети, он чувствовал, что море совсем рядом. Море совсем рядом, он ощущает запах моря и знает, что мы хотим отпустить его туда. Но как мы это сделаем? Как мы победим силу тяжести, которая давит на нас, давит на него… что мы можем противопоставить этой кошмарной силе, из-за нее любое самое маленькое движение становится трудным и неуклюжим… Мы, маленькие люди, хотим, чтобы он откатился в сторону, он знает это, знает, что самим нам с этим не справиться, что сами мы не осилим перекатить его на носилки по кафельному полу… и он сделал это! Он сделал это, он перекатился по полу и лег на куда более мягкое ложе, на наши низкие носилки на колесах, носилки, принадлежащие отцу Томми — на учениях по гражданской обороне он играл роль санитара. Он лежал теперь на носилках и смотрел, как все внезапно задвигалось, как он попал в другое помещение… если бы он был в море, сказал бы, что это подводный залив, со стенами-скалами и потолком, потолок этот, скорее всего, напомнил ему поверхность воды, если смотреть на нее снизу… смотрел, как открылся люк у кормового транспортера, заметил толстый канат, который мы подвели под носилки и перекинули через старый полиспаст, который использовали для подъема больших мешков с отходами с птицефермы. Нам удалось более или менее мягко опустить носилки на землю. И что это за взрыв цветов? Белый, желтый, жгуче-красный… он понял, что это день, что так выглядит день в человеческом мире.
И он чувствовал запахи — жуткую вонь норочьего дерьма и мочи, запах тронутого гниением мяса. Он не понимал происхождение этой вони, но знал твердо и нам дал понять, что знает — это запах смерти. Он чувствовал, как мы его опускаем… а это что такое? Странные звуковые удары, словно размножающиеся в воздухе. Собачий лай… если бы водяной знал, что это за зверь такой — собака. Все же он заметил, как что-то мчится на него, черное агрессивное существо, переполненное яростью, гонимое инстинктом, ни о чем не думающее, кроме того, чему ее научили — бросаться на любого чужака, осмелившегося нарушить ее ревир. Он на носилках, совершенно один — мы еще не успели спуститься с грузового помоста, — и на него мчится огромная, разъяренная собака.
Ни лихорадка, ни жуткие раны, ни кошмарный садизм не поколебали в нем волю к жизни. Он почувствовал — этот зверь для него опасен. И в тот самый момент, когда пес летел на него в последнем прыжке, водяной молниеносно выбросил руку, перехватил пса за горло и поднял в воздух, в то время как тот бешено извивался, пытаясь все же укусить врага, рычал и скалил зубы… а водяной встряхнул пса и сжал с такой жуткой силой, что пес едва успел заскулить, язык вывалился и глаза потухли. Так он и провисел несколько мгновений, пока водяной не разжал руку. Безжизненный труп рухнул на землю.
Теперь все шло очень быстро… мы подтащили к нему резиновую лодку, и он сразу понял, что надо в нее перекатиться. Он не открывал глаз, лучи дневного света, наверное, вонзались, как иглы, в его зрительные нервы.
Мы оставили его на месте и помчались к пикапу. Буксировочный трос заранее привязали к фаркопу, Томми огромными ножницами по металлу вырезал кусок ограды. Оставалось только зацепить лодку. Когда мы вернулись с тросом, я заметила, как он протянул руку и ощупал труп собаки. Может, хотел убедиться, что его враг и в самом деле мертв, а может… мне, во всяком случае, так показалось: он не хотел убивать пса, и теперь его мучит совесть.
С тех пор как мы последний раз играли в заброшенном винном погребе, прошло уже несколько лет. Я даже не была уверена, что люк еще существует. Землянка вся заросла молодой березовой порослью.
— Здесь будет хорошо, — сказал Томми таким тоном, будто уговаривал себя самого. — Тут никогда никого нет.
— Если никому не придет в голову пойти по следу протекторов.
Он посмотрел на примятую колесами траву и покачал головой:
— Дождь успеет раньше. А если кому-то и придет в башку, что он где-то поблизости, здесь они искать не станут.
Это правда. Землянку почти невозможно обнаружить. Маленький холмик в рощице. Никто даже и не заподозрит, если, конечно, не показать пальцем.
Водяной лежал не шевелясь, с закрытыми глазами. Может, они в последние дни оставили его в покое — раны, как мне показалось, начали заживать.
В дневном свете оказалось, что тело его коричневатое. Волосы на голове и руках черные, а на спине — небольшой плавник, я его раньше не замечала. Грудная клетка вздымалась медленно-медленно, раз в минуту, не чаще. У него, похоже, опять была высокая температура, а может, он просто спал, потому что тело его иногда непроизвольно вздрагивало, как у детей во сне.
Я зашла с другой стороны. Ветер немного стих. Я вырвала несколько пожелтевших кустов чертополоха вместе с корнями и начала копать, пока не нащупала дверцу люка.
— Помоги мне ее поднять.
Томми взялся за металлическую петлю на крышке, я за другую, и мы вместе не без труда отвалили крышку.
В погребе было прямо как в подводном гроте. С годами на полу скопилась вода и образовался бассейн диаметром метров пять. Может, из-за этого и хутор забросили — слишком близко подошли грунтовые воды. И, как ни странно, довольно чисто. Даже паутины нигде нет. Вода чуть солоноватая и совсем не застоявшаяся, будто проточная. Наверно, как-то попадает сюда снаружи. Иначе не объяснишь.
— Лучше не придумать. Можем по вечерам его навещать.
Томми прав. Прохладный погреб — что можно придумать лучше в нашем положении? И хоть это и не море, куда он так страстно стремится, но все же хорошая, чистая вода.
Подтащили водяного к люку. Мы все время слышали его мысли, даже не мысли — он спал, и мы присутствовали в его снах. Он даже дал нам имена и повторял их… а может, я все это себе навоображала, может, если перевести его сны на человеческий язык, они окажутся совсем другими.
Мы ушли оттуда во второй половине дня. Надо было раздобыть какую-то еду, сделать запас, чтобы он сам мог поесть, когда ему захочется. Рыбу можно украсть в гавани — никто из оптовиков даже не заметит, если мы свистнем ящик или два.
Мы опустили его в воду, и он тут же очнулся. Открыл глаза и посмотрел на нас. Лицо его оказалось под водой, волосы окружали голову, как черный нимб. Цвет глаз изменился, они стали глубже и яснее и даже слегка фосфоресцировали. И, несмотря на темноту, в этом взгляде мы ясно прочитали улыбку — улыбку благодарности. Так мне показалось. Он все время как бы сообщал нам, что он чувствует… я не могла к этому привыкнуть. Водяной знал совершенно точно, что мы собираемся отпустить его домой, в море, как только он наберется сил. Он понимал, что должен задержаться на суше, пока не окрепнет настолько, что сможет постоять за себя там, в море… я заметила, что рана на щеке начала уже заживать, она стала меньше, и повреждения на теле тоже выглядели не так ужасно. Неужели это все, что ему было надо? Вода? Немного воды, и все заживает само по себе.
Интересно, как быстро они обнаружат пропажу? Убитую собаку? Разрезанную стальную сетку? Но сейчас я не могла заставить себя об этом думать.
Как и сказал Томми, начался дождь. След колес скоро исчезнет, как и наши следы. Томми сидел на водительском месте, и его била дрожь. Он маленького роста, не выше меня, ему приходилось все время привставать, чтобы видеть дорогу. Странную картину мы, должно быть, представляли, если бы кто-нибудь нас увидел. Два карлика вынырнули из земных недр, сели в насквозь проржавевший пикап и исчезли в пронизанных струями дождя клочьях осеннего тумана.
* * *Мы стояли на тротуаре и заглядывали в окно кухни. Скромная классная вечеринка превратилась в какую-то массовую оргию. Кто-то и вправду явился в маскарадных костюмах и в масках мертвецов, но большинство одеты вполне обычно. Кто-то, наверное, даже приехал из города — у гаража стояло, самое меньшее, два десятка скутеров и великов. Гремела музыка: «Let's Dance» Дэвида Боуи.
Я и сейчас не могу объяснить, почему мне ужасно хотелось пойти на эту вечеринку. Наверное, у людей такой инстинкт — обязательно надо принадлежать к какому-то сообществу. Я даже позаимствовала у мамы косметику и одно из ее платьев, севшее после стирки. И кожаные сапоги — они, правда, чуть маловаты. Я подбирала одежду для Роберта в секонд-хенде, и они попались мне на глаза.
Мне очень хотелось побыть со своими одноклассниками, но грызли сомнения. Отец утром вернулся чернее тучи: что-то, наверное, случилось в его отсутствие. С нами даже не поздоровался. Ничего не объясняя, заперся в гостиной, я только через дверь слышала, как он говорил с кем-то по телефону, шепотом, но очень раздраженно. Мать нажралась каких-то таблеток и весь день лежала. Роберт перепугался — он знал, чем кончаются у отца припадки плохого настроения, — попросил меня остаться с ним и был в отчаянии, когда в кои-то веки я ему не уступила и все же пошла на эту дурацкую вечеринку.
— А может, плюнем? — пробормотала я. — Что нам здесь делать?
— Будем рассматривать это как учебную экскурсию, — наставительно сказал Томми, улыбнулся и пошел к двери.
Надо, надо было мне повернутся на каблуках и идти домой. Но соблазн слишком велик… соблазн быть такой же, как все остальные.
Когда мы вошли, кто-то убавил громкость, но все равно разобрать, кто что кричит, было невозможно. Какие-то парни постарше уходили и возвращались с пакетами из «Системета». Стайка ряженых девчонок толклась в прихожей у зеркала. Я заметила Нике Вестера. На нем был костюм вампира. В комнате за его спиной кто-то погасил свет.
В дверях кухни толпилось столько народу, что я не могла различить лица — анонимная шевелящаяся масса тел и рук. Пахло духами и табаком.
Мы протиснулись в гостиную. Там было посвободнее. В углу курили Сандра и Лилиан. Они, по-моему, удивились, увидев нас с Томми, но все же поздоровались. Группа парней из параллельного класса расположилась на полу в окружении банок с пивом. Я себя чувствовала как-то странно, заболело в низу живота. Я попросила Томми подождать и пошла искать туалет.
Ванная была рядом с лестницей на второй этаж, и туда уже выстроилась девчачья приплясывающая очередь. Среди них была и Каролина Юнгблум. Она держала перед собой карманное зеркальце и наводила красоту. Увидела меня и покачала головой:
— Только не обижайся, Петронелла… но кто тебя пригласил?