По его взгляду я тут же поняла, что сморозила глупость. Уж с кем с кем, а с полицией братья даже не думали связываться.
— Не знаю, что они хотят… Может, дать ему помереть своей смертью. Но он крепкий орешек. И, похоже, может жить без воды очень долго. Он, наверное, жабрами пользуется под водой, а легкими — на суше.
Я посмотрела на ящик с требухой:
— А зачем тогда они его кормят, если хотят уморить?
— Что ты меня-то спрашиваешь? Я, что ли, решаю?
Томми темнит. Определенно темнит. Какие-то слова пропускает, потом опять к ним возвращается. Фразы его все время будто спотыкаются о невидимые препятствия, падают, поднимаются снова… почему они тогда сразу не выбросили его в море? Он же был без сознания, совершенно беспомощный.
И этот запах… Русалка… какая же это русалка, с таким-то членом? Русал. Морской бык, морская обезьяна, уж не знаю, как его назвать… Запах моря, рыбы и крови. Глаза привыкли к темноте, и я различила еще несколько ран на чешуе, глубоких, воспаленных. Там, наверное, где они тыкали своими баграми, как на корриде пикадоры тычут и колют быков.
— А мама с папой знают?
— Нет. Папа как завязал с рыбалкой, так сюда и не спускается. Только я, Йенс и братаны. А теперь еще и ты.
Самец. Я опять заглянула в ящик. Мне все меньше нравилось это слово. Он и в самом деле вдыхал ртом, а выдыхал через жабры, я видела, как маленькие пузырьки воздуха прорываются сквозь слизь. И этот жуткий, леденящий душу хрип… Томми потрогал его — чересчур грубо, как мне показалось. И опять это движение… какая-то потусторонняя, величественная дрожь пробежала по телу связанного зверя… или рыбы, не знаю.
— Он просыпается, — сказал Томми. — Не переносит света. Наверное, в основном живет в море, а на сушу выходит только по ночам.
И вдруг веки загадочного существа поднялись, и оно посмотрело прямо на меня. Меня словно током ударило. Глаза были огромные, совершенно черные, влажные и мутные, словно он страдал какой-то глазной болезнью. Но взгляд был совершенно человеческий! Глаза его остановились на мне, будто с немым вопросом — кто это? Он попытался поднять руку, но где там! Стальной трос… маленькие пальцы пошевелились в воздухе и бессильно замерли.
— Он же страдает! — хрипло сказала я. — Неужели ты не понимаешь?
Но Томми уже стоял на пороге.
* * *Профессор сидел в саду на табуретке и что-то мастерил. Я прислонила велосипед к забору. Костыли его лежали на траве рядом с ворохом дощечек и рулонами сетки для курятников.
— Привет, Нелла, — улыбнулся профессор. — Хорошо, что зашла. Мне как раз нужна помощь с этим. — Он показал рукояткой молотка на доски. — Клетки для кроликов. Сосед отдал. Малость подремонтирую, и к лету будут кролики. А почему ты не в школе? — Он посмотрел на меня с беспокойством. — Опять что-то случилось? Ладно, пошли в дом…
До чего ж приятно сидеть в его кухне, среди бесконечного количества старых книг и газетных вырезок обо всем на свете: от наблюдений НЛО до нераскрытых убийств! Помимо книг и газет, кухня битком набита всякой всячиной, которую он находил в мусорных контейнерах или покупал за гроши на блошином рынке: сломанные радиоприемники, телефоны… чего тут только не было! Он начинал все это чинить, но, по-моему, ни разу не довел дело до конца.
Мы пили чай, и я рассказывала ему про психа Герарда и про все, что произошло в школе. Про отца, который возвращается домой в обществе неизвестного нам арестанта. И хотя я ни словом не солгала, все равно казалось, что я ему вру, потому что умалчиваю о главном.
Профессор пошел к плите за чайником, и я чуть заодно не рассказала и про то, что видела только что в рыбарне. Всего полчаса назад. Мозг никак не хотел соглашаться, что это правда, что это небывалое существо и в самом деле лежит, связанное, в деревянном сундуке, и по сравнению с этим все остальное кажется неважным. Но когда слова уже готовы были сорваться с языка, я увидела перед собой Томми. Он не просил меня молчать, но я знала, что ему может навредить, если я проболтаюсь. Нет. Рассказывать нельзя. Никому-никому. Ни единому человеку. Даже профессору.
— И что ты собираешься делать? — спросил профессор, дав мне закончить.
— Все так спрашивают — что ты собираешься делать? Пусть хоть кто-то даст мне совет. Ты, например.
Он открыл коробочку для лекарств, вытряхнул оттуда две красные и две желтые пилюли и взвесил их в ладони.
— Любую большую проблему надо делить на помельче и решать одну за другой. Когда они все вместе, кажется — ну все, с этим я никогда не справлюсь. А по очереди… Так что попробуй. Я всегда так делаю.
Профессор налил воды в стакан, аккуратно разместил таблетки на языке, проглотил и запил водой.
— И тебе нужно время, чтобы подумать. Стресс усугубляет все… ты слышишь, что я говорю, Нелла? Ты витаешь где-то… запомни: стресс усугубляет все.
Я вздрогнула и уставилась на профессора:
— Самое скверное, что Герард вовсе и не думает, что это я на него настучала.
— А кто?
— Кто-то из его шайки. Он разнюхал что-то.
— А что ж тогда над тобой измывается?
— Потому что ему это нравится.
— Ни один человек не рождается подонком. Есть тысячи причин, отчего люди становятся такими, какими они становятся, и поступают так, как поступают. С ним что-то не так, с этим твоим Жераром… — Он почему-то произнес его имя на французский лад.
— А мне-то от этого какая польза? Польза будет, если кто-то даст мне взаймы тысячу. Вот это будет польза. Иначе они опять возьмутся за брата.
— Если бы у меня были деньги, я бы тебе их дал тут же…
Это правда. Дал бы не задумываясь. Миллион бы дал, если нужно. Беда только, что деньги его вообще не интересуют, потому у него их и нет никогда.
Надо заканчивать этот разговор. На кухонном окне стоял ящик с необычной формы камнями, одна из его многочисленных коллекций. Открытый альбом с почтовыми марками на столе рядом с мойкой. Рядом с дверью в прихожую — остекленный шкаф с чучелами: какие-то маленькие птички, тетерев, лиса, заяц в белой зимней шубке. Каждый раз, когда я у него бывала, приходила в восторг — как чучельнику удалось поймать движение: они точно улетят сейчас или убегут по своим лисьим и заячьим делам. А сегодня — нет. Только сейчас мне пришло в голову, что это жестоко: надо же сначала убить всех этих зверюшек, распять, выдрать внутренности и мясо, набить какой-то дрянью… я вовсе не хотела об этом думать, но мысли упорно возвращались туда, куда я старалась приказать им не возвращаться.
— А с кем-то из учителей ты не можешь поговорить?
— Только хуже будет.
— А с мамой?
— А с Санта-Клаусом?
— Значит, ты тоже, как и я, надеешься на чудо, — вздохнул профессор. Полез в задний карман, достал ассигнацию, сложил пополам и протянул мне: — Вот. Все, что у меня есть. Пятьдесят крон.
Я покачала головой:
— Не надо. Я подумала — ты прав. Большие проблемы надо делить на маленькие. И сразу приходят решения. Не буду я платить Герарду. Все равно он от нас не отстанет.
Профессор улыбнулся. Раньше он, наверное, часто улыбался. До того несчастного случая, когда так повредил ноги, что теперь до конца жизни вынужден ходить на костылях и пить таблетки. До того как он превратился в эту странную, похожую на подбитую ворону фигуру. Хромал по жизни на оплаченных страховой кассой костылях, читал все, что можно прочитать, и собирал все, что можно собирать.
— Что я могу еще для тебя сделать?
— Да… Русалки. Можешь навести справки — что, собственно, мы о них знаем?
— Русалки? Ты имеешь в виду русалок… ну этих… из сказок?
— Любых. Все, что имеет отношение к русалкам. Например: верили люди когда-то, что они и вправду существуют? Бывают ли русалки ну… как сказать… мужского пола? Русалы… или как их назвать? В общем, все-все, что про них написано.
— Ты что, получила в школе такое задание?
— Неважно. Поищи, пожалуйста, а потом мне расскажешь. И еще — можно мне пошерудить в твоих ключах?
Он сунул пятьдесят крон в карман, почему-то в другой, не тот, откуда достал.
— Конечно. В ящике с ключами? В моей коллекции? Конечно. Ты что, не можешь попасть домой?
— Да… что-то в этом роде.
— Никаких проблем. Вернее, одна из маленьких проблем, из которых состоят большие. Скажи только, какой тип замка.
* * *Впервые я увидела профессора в библиотеке в Фалькенберге. После автобусной аварии прошел год, и, пока социальные службы решали, давать ему пожизненную пенсию по инвалидности или не давать, он через бюро по трудоустройству нашел временную работу. Мы с братишкой как раз сделали для себя открытие. Оказывается, библиотека — замечательное место, где можно пересидеть домашние скандалы. Открыто аж до семи. Ведешь себя тихо — сиди хоть до закрытия. Мы просматривали комиксы или играли во что-нибудь. А когда я уставала от Тин-Тина и Лаки Люка, когда мне надоедало побеждать братишку в китайские шашки, я просила Ласло найти мне что-нибудь интересное почитать. Он каждый раз сиял. Особенно если спросишь что-нибудь про астрономию или динозавров. Уходил и возвращался с целой кипой. Очень скоро у меня появилось чувство, будто мы старые друзья. Он знал, какие книги мне интересны, и самое забавное — часто оказывалось, что они интересны и ему самому. Если в библиотеке было мало народу и у него появлялось свободное время, мы шли в кафетерий и болтали о чем придется.
Прежде всего я спросила, почему он ходит на костылях. Профессор рассказал — автобусная экскурсия в Германию, авария на автобане… переломы обеих ног, причем такие скверные, что он никогда уже не сможет ходить по-настоящему. Ирония в том — так он и сказал: ирония — в том, что он никогда не был за границей, если не считать первых двух лет жизни в Венгрии, откуда его увезла мама. И авария случилась почти сразу, не успел автобус сойти с парома. Так что он никакой Германии и не увидел — только кусок автобана и больница. Мне кажется, это его больше всего и огорчило — настолько, что он дал себе слово никогда не выезжать из Швеции.
Вскоре после этого Ласло снял старый хуторской дом под Скугсторпом. Заместительство в библиотеке подошло к концу, но он сказал, что я могу приходить в гости в любое время. Я долго сомневалась — вообще-то я не особенно доверяю взрослым, но в конце концов решила его навестить. К нему мало кто заходил, если, конечно, не считать его матери: та дважды в неделю появлялась с едой из полуфабрикатов и исчезала опять. Он обрадовался — даже, я бы сказала, чересчур обрадовался, — тут же предложил выпить чаю, а главное, ему не терпелось показать мне все свои коллекции и рассказать всякие невероятные истории, вычитанные им в книгах.
С тех пор так и повелось. Раза два в месяц я обязательно его навещала. Чаще всего просто так, поболтать, но иногда просила помочь с уроками, или мне надо было что-то спросить. Ласло знал все и обо всем, а если не знал, тут же лез в свои книги, чтобы узнать.
Все это я вспомнила, пока крутила педали назад в Скугсторп. Если где-нибудь, кто-нибудь и когда-нибудь писал о русалках, Ласло найдет. Обязательно найдет.
У нашего гаража стояла машина. «Форд Таунус». Похоже было, беднягу в последнюю секунду спасли из-под пресса на свалке. Окно в кухне открыто настежь — проветрить, что ли, решили. Мини-велосипед Роберта валялся рядом с крыльцом.
В прихожей — ваза с тюльпанами. Я сразу почуяла запах маминых духов — тех, дорогих, которыми она почти никогда не пользовалась. И все равно до меня не сразу дошло, что происходит: рюкзак на полу, потертые ковбойские сапоги, кожаная куртка на вешалке. Но все же дошло.
Я быстро поправила волосы, попыталась стереть грязное пятно на брючине и сама себе удивилась: неужели это ради него я прихорашиваюсь?
Голос в гостиной — знакомый-презнакомый, хотя я не слышала его почти год. Он же почти никогда не звонил из тюрьмы. Вообще не любил говорить по телефону, а если говорил, то мрачно и односложно, а иногда бросал трубку посреди разговора.
По радио звучала какая-то сентиментальная мелодия, и я слышала, как он подпевает. Потом возник еще один голос, пописклявее, чем папин, но не мамин и не братишки, а мужской. Мужской голос, только писклявый. Пошутил, должно быть. Потому что папа захохотал своим странным кашляющим смехом, как поперхнувшийся лис — я однажды слышала в зоопарке. Из гостиной появилась мама с подносом в руках и, увидев меня, просияла:
— Нелла, привет! Знаешь, какая новость? Папа вернулся! С ума можно сойти! Он ошибся, не так прочитал постановление. На три недели ошибся! И вот на тебе — трах, бах — появился! Часу еще не прошло. Ты что, не рада? Иди скорее, поздоровайся с папой.
Она хорошо выглядит — в вязаной кофте и юбке, белый шейный платок… и не просто хорошо, она выглядит влюбленной! Щеки розовые, надела самые лучшие свои сережки — красные камушки в серебряной оправе, а под ухом синяк от засоса. И движется как-то… легко, красиво. Я давно не видела ее такой счастливой.
— И Лейф тут… ну, приятель его. Я сейчас, только стаканы захвачу и сигареты.
В первый момент я его просто не узнала. Голова бритая, а весит килограммов на десять больше, чем когда я его в последний раз видела. Джинсы. Рубашка с короткими рукавами. Новая татуировка: змея обвивает руку. Когда он сел, у него были бакенбарды и конский хвост до лопаток. А сейчас совершенно лысый. Наверное, сегодня утром побрился — маленький порез с запекшейся кровью выглядит совсем свежим. Я почему-то не могла отвести глаз от его черепа, странного, шишковатого, с печеночными пятнами, похожими на мокриц.
Рядом с ним дядька, я его никогда прежде не видела. Тоже лысый, небольшого роста, но здоровенный, как бык.
— Привет, папа, — тихо сказала я.
Он меня сначала даже не заметил, повернул голову в другую сторону, точно услышал голос из-за стенки. Роберт сидел на корточках на полу рядом с ним, весь красный от возбуждения.
— Нелла, вот ты где! — Обнаружил наконец. — Иди скорее сюда, я тебя обниму!
Он обнял меня с такой силой, что больно стало, и боль эта каким-то образом сочеталась со всем букетом его запахов: вечный лосьон после бритья, сладковатый запах пота — его пота, только его, ни у кого не было такого запаха. Спиртное и табак. Он отпустил меня и удержал на вытянутых руках. Я посмотрела ему прямо в глаза — никакого блеска, никакой глубины, никакого выражения, прочитать, о чем он думает, невозможно, разве что где-то на самом дне этого до странности пустого взгляда.
— Леффе, поздоровайся с дочкой. Это Петронелла.
Папин приятель коротко кивнул, не отводя взгляда от зажатой в кулаке пивной банки. И у него тату. Голая женщина на одном предплечье, сердце, пронзенное стрелой, — на другом. А на шее свастика, наполовину прикрытая массивной серебряной цепью.
— Погляди только, как на мать похожа. Видишь? Цвет глаз одинаковый, и такая же тощая. Черт подери, Нелла, как твои дела, девочка?
— Нормально.
— Ты что-то совсем не выросла с тех пор, как я тебя видел. Я-то думал, уже не знаю какая длинная. Как в школе?
— О'кей.
— Смотри не перетрудись. Ничего хорошего — читать целыми днями. Может отрыгнуться. Кое-кто становится таким умным, что превращается в идиота, если ты понимаешь, о чем я говорю.
Он переводил взгляд с меня на Роберта, словно пытался сообразить, кто из нас больше нуждается в его внимании.
— Больше всего, ребятишки, мне не хватало вас. Разрази меня гром на этом месте, если вру. Я, конечно, не большой мастер звонить или там письма писать. Так уж получается в тюряге… человек ну вроде бы замыкается в себе, чтобы умом не сдвинуться.
Он прокашлялся и сплюнул мокроту.
— Роберт! Притащи-ка еще несколько баночек, они там, в рюкзаке. В боковом кармане.
Осчастливленный почетным поручением, Роберт вскочил и выбежал в прихожую. Радио ни с того ни с сего замолкло, и наступила внезапная тишина, только позвякивание посуды с кухни — мама возилась с чем-то. Папа посмотрел куда-то мимо своими странными, точно нарисованными глазами:
— А ты заботилась о младшем братишке, пока я там был?
— А то.
— Помогала с уроками… и все такое?
— Конечно.
— Молодец. Трудновато ему учиться, эти чертовы проблемы с усвоением материала… — повторил он слышанную где-то формулировку. — А дочка моя, — он повернулся к приятелю, — дочка моя просто гений. Высшие оценки по всем предметам. Не знаю, в кого она… не в меня, это уж точно. Я в школе даже таблицу умножения толком не выучил. Папаша никак не мог с этим смириться. Не хочу, орал, жить под одной крышей с идиотом. Ну и колотил же он меня, когда я приносил дневник с отметками!
Отец неопределенно помахал рукой, и приятель услужливо пододвинул ему пачку сигарет.
— Кстати, ключи от машины у тебя? Нужно кое-что провернуть. Скажу только бабёнке…
— А что это ты ее так называешь?
— Как? Бабёнка? Ты только к слову прислушайся: бабёнка. Почти что бабочка… Очень даже ласково. Ей нравится.
— Я просто не хочу неприятностей. Ты уверен, что не хочешь задержаться? Детишек не видел целую вечность.
— Все нормально. Целый год без меня обходились, еще пару часов перетерпят как-нибудь.
Он замолчал — вернулся Роберт, прижимая к груди целую охапку банок с пивом. Он поставил их на стол, и что-то в его позе или в движениях было такое, что я вдруг подумала: до чего же он похож на отца! Вырастет — и будет еще больше похож. Снаружи, может, и похож, а внутри совсем другой.
— Ты что, уже уезжаешь? — спросил братишка.
— Ненадолго. Надо кое-что сделать. Только без соплей, черт тебя…
— О'кей, папа…
— Я серьезно, не думай, что шучу. Мне нужны покой и тишина, я же дома. Ты даже представить не можешь, что там за жизнь… там, откуда я приехал. А теперь-то еще хуже, чем раньше, — сплошные иностранцы. Турки, югославы… хрен их знает, кто они… дерьмо всякое, одним словом. Не так, что ли, Леффе?
— Еще бы не так! Хуже того. Скоро в тюряге и по-шведски не поговоришь. Теперь там и вьетнамцы, и черножопые, и черт их знает, откуда они понабились.
— Так что никакого хныканья. Ты уже большой. А большие сопли не распускают…
Отец взял банку с пивом. Открыл, выпил глоток и скорчил гримасу:
— До сих пор понять не могу, как это я ошибся с бумагами. Какие три недели? Марика чуть в обморок не упала, когда я открыл дверь. Это как наш пацанчик, он тоже читает плоховато… или как, Роббан? Не как сестра… Буквы будто заплетаются, пока вторую прочитаешь, первую забыл… не поймешь. Одна на другую похожи, «R» выглядит как «Р», маленькое «s» и маленькое «а» вообще не отличить… знаешь, я только через много лет понял, что к уму это не имеет никакого отношения. Человек не становится глупее оттого, что плохо читает.