Тем временем Люба металась по рынку, прижимая к уху свою не слишком молодую «Моторолу». Ей все время казалось, что пропадает звук, поэтому она бегала, выискивая местечки, где лучше прием, и каждый раз впадала в панику, что разговор прервется, хотя ничего радостного в этом разговоре не наблюдалось.
– Слушай, извини, что я в прошлый раз говорить не смогла, у меня там производственный конфликт произошел, – начала было она, однако Денис прервал:
– Да ерунда, все равно перезванивать бы пришлось. Я в первый раз хотел сказать, что приезжаю, как и договаривались, завтра, а за эти полчаса все переменилось.
– Как? – проговорила Люба упавшим голосом. – Как переменилось?
– Ну, у нас с Иваном всегда так. Работа, понимаешь… Нужно срочно мотать в Саранск.
– В Саранск?! – в ужасе переспросила Люба. – Это где? Это же где-то в другой республике?
– Ну да, это Мордовия, но от нас граница с Мордовией совсем близко, у нас вообще мордвы полно в районе. Другое дело, что ехать недалеко, но пробыть там придется несколько дней, а то и в Пензу заскочить с Ульяновском. Так что… так что, вот так что!
– Понятно, – с трудом выдавила Люба и сердито провела рукой по щекам, которые были уже влажны. Нет, ну глупость какая… ну невозможно же так расстроиться!
Невозможно. Она и не расстроилась. Она просто… она просто никак не может пережить это горе: Денис не приедет, не обнимет ее, не…
Понятно, короче. Ничего НЕ будет. Все кончено.
А почему оно должно продолжаться? Какой для него интерес трахать немолодую тетку? И именно эту тетку? Да их на него, конечно, вешается несчетное количество, и немолодых, и вовсе юных, и теток, и девчонок, и дамочек…
– А как же Элька? Ей же в больницу нужно? – проговорила она жалким голосом, изо всех сил пытаясь спрятать за этим дурацким вопросом свою раненую гордость.
Да плевать ей на Эльку, пусть она даже мать ее будущего внука. Может, Люба когда-нибудь сумеет оценить значимость происшедшего, но сейчас она всего-навсего женщина, влюбленная, но брошенная женщина. В очередной раз брошенная женщина.
Сейчас он скажет, что Эльке не нужно на обследование. Короче, вранье все это было, он просто больше не хочет Любу.
– Вот про Эльку – это особая статья, – вздохнул Денис. – Я уже договорился с соседом – он как раз завтра утром в Нижний едет, заодно сестрицу мою отвезет. Но штука в том, что ей нужно это обследование три дня проходить. В ее состоянии, с ее токсикозом не наездишься. Придется ей где-то в Нижнем устраиваться. У тебя нет знакомых, которые комнату могли бы сдать на три дня?
Люба растерянно молчала.
Элька все равно приедет? Значит, не вранье? Может, и правда ему нужно в командировку, дело вовсе не в том, что он не хочет?..
– Комнату? – переспросила зачем-то.
– Ну да, именно комнату, а не квартиру. Ты понимаешь, она могла бы в гостиницу устроиться, но…
– Ну что ты, это дико дорого! – ужаснулась Люба.
– Да не в том дело! – с досадой ответил Денис. – Ей нельзя одной быть. У нее по утрам токсикоз обостряется, рвет ее, она то и дело в обморок падает. Ну, ты сама видела. За ней пригляд нужен. Хотела поехать мама, но она, ты понимаешь, сама насквозь больна, недавно гипертонический криз перенесла. Вообще мама наша – уже очень немолодая женщина, она поздно детей рожала, Эльку вообще в 52 года.
«То есть она даже старше меня была? – мелькнула мысль. – Ничего себе… и решилась! Ну а почему не решиться, если климакса не было? У меня тоже не было. И если бы я забеременела от Дениса… Или я уже? Я могла бы родить ребенка! У меня появился бы маленький сын или дочь – и еще внуки! Как здорово!»
Потом мелькнула мысль, что Денису это вовсе не показалось бы таким «здоровым», но она тут же отмахнулась от этой мысли и какую-то минуту лелеяла, нянчила, нежила в своем сознании эту картину: они с Денисом рядом, а между ними их сын… или дочь…
То есть почти наверное, что она и не забеременела еще. С первого раза только новички залетают, такие дурочки и дурачки вроде Эльки и Женьки. Но такое может случиться, если они снова будут с Денисом! Если он появится еще раз в ее жизни, в ее постели, в ее теле…
– Слушай, – сказала Люба нетвердо, – но, может, твоя сестра остановится на эти три дня у меня?
– У тебя? – изумленно повторил Денис. – Да нет, это невозможно.
– Почему?
– Ну… неудобно, – нерешительно проговорил он. – Или… как?
– А почему неудобно? – усмехнулась Люба.
– Ну, ты подумаешь, что мы… это… тебе же эта история не нравится, верно? Ну, с Элькой и твоим сыном?
– Не нравится, – кивнула Люба. – Но… – Она с трудом удержалась, чтобы не ляпнуть: «Но мне нравишься ты!» Да уж, вот был бы пассаж, вот был бы реприманд[4] неожиданный! – Но, видимо, мне придется как-то с этим смириться, и если это Женькин ребенок, он же мне не чужой!
– Ты что? – холодно проговорил Денис. – В самом деле не веришь, что это ребенок твоего сына?
– Мне трудно смириться с тем, что я так скоро стану бабушкой, – усмехнулась Люба.
– Да уж, – хохотнул Денис так, что у нее мурашки по спине побежали. – На бабушку ты совсем даже не похожа. Ну совсем! Но все равно неловко. Еще подумаешь, что я тебя нарочно трахнул, чтобы в душу влезть и Эльку к тебе пристроить.
И снова от этого слова у нее колени подкосились.
– Все, что можно и нельзя было подумать на эту тему, я уже подумала, – засмеялась Люба, чувствуя себя необыкновенно легко. Боль от того, что он не приедет, словно бы поутихла от самого звука его голоса. – И в душу ты мне всяко влез. Но это особая статья. А если ты говоришь, что девочке нужен пригляд… Ты-то сам когда вернешься?
– Да пес его знает, – с досадой проговорил Денис. – В лучшем случае через три дня, в худшем – через неделю. Я бы хотел уже после того, как Элька приедет домой.
У Любы упало сердце. Ну да, когда Элька приедет домой, значит, ему можно уже не являться в Нижний и больше не… не… О господи, но зачем же так прямо, так грубо давать ей понять, что она ему совершенно не нужна?!
– Я имею в виду, что если бы я приехал, когда Элька еще у тебя, нам было бы… сложно, понимаешь? – сказал в эту минуту Денис, и Любе захотелось стукнуть себя по лбу: ну не дура ли она, в самом деле? Ну не хрюшка ли? Почему считает его подлецом?
– Да уж, конечно, – пробормотала она, чувствуя, как набегают на глаза слезы. Хотелось сказать ему, что ждет его, что тоскует, что… Ничего этого говорить было нельзя, невозможно, глупо, и она только спросила, когда именно ждать Эльку. Денис сообщил, что сосед привезет ее часов в десять утра – прямо в диагностический центр, а у Любы она появится только к концу дня.
– Ты во сколько дома будешь?
– Ну, в шесть уже буду, наверное.
– Тогда в шесть-полседьмого.
– А она выдержит целый день?
– Да ничего, ей теперь уже можно будет есть, так что как-нибудь. Ну слушай, мне тут уже пора… Так что я прощаюсь, ладно? Спасибо тебе, я даже не ожидал, честно… И жди меня, я приеду, поняла? Еще позвоню. До связи! Целую тебя!
– А я тебя, – прошептала Люба в ответ, слушая, как утихает его голос и жалея сейчас об одном: что хотя бы голос нельзя схватить, притянуть к себе, прижать, обнять!
«Ты с ума сошла?» – спросила она себя.
Ответ был только один: да.
Да!
Черно-белое кино воспоминанийНа следующее утро «Опель Адам» мерил километры до города. Окрестности выглядели нарядно: казалось, зима прочно вернулась, и еще долго будут укрывать землю пушистые сугробы. Кое-где из-под снега проглядывали кочки, над ними клонились белые березы.
А в городе было грязновато, мокро, и сразу становилось понятно, что этот мартовский снег – может быть, последний в этом году – никому совершенно не нужен, только хлопот добавил дорожным службам, которые его вяло и лишь местами чистили, да пешеходам, которые торили тропки в сырых, тяжелых, гнусных, а вовсе не праздничных сугробах.
«Как-то не вовремя все это», – подумал Виктор, но сам бы точно не мог определить, о чем, собственно, думает: о снеге или о чем-то другом. Наверное, о другом, все-таки утро вечера мудренее, и все же он въехал в город, одолел длинный, забитый машинами проспект Гагарина и свернул на улицу Белинского, где почти рядом с площадью Лядова располагался телецентр. Ермолаев припарковался на стоянке и посмотрел на дверь.
Среди нескольких табличек была одна, на которую он сразу уставился: «Телекомпания „НН-1“.
Ну да, все правильно. Снегурочка, видимо, где-то здесь. Сейчас десять. Интересно, пришла она уже на работу? Или еще только появится? Надо немножко подождать. Нет, лучше зайти в здание и узнать… наверное, там есть какие-то внутренние телефоны… просто позвонить – и спросить Снегуро… нет, что это он городит? Ирину Петрову надо спросить. Вдруг она, к примеру, сегодня не работает? И что тогда? Уехать домой несолоно хлебавши? А если она здесь, как быть? Предложить покататься? А она скажет: я занята. Или спросит недоумевающе: кто это? Или… а вдруг согласится?
«Ну что? Пошли звонить?» – сказал Ермолаев сам себе, но не тронулся с места.
Что происходит? Ведь так близко то, к чему он рвался, а он сидит, будто приклеился, будто ехал лишь для того, чтобы смотреть на высокие двери, беспрестанно впускавшие новых и новых посетителей. И уже столько людей пришло и ушло, а Ирины нет и нет… А надо ли ее вообще видеть? Можно ведь постараться и загнать поглубже эту неожиданную тоску, которая так мешает, от которой свет стал немил и все, что раньше казалось справедливым и ясным, точно покосилось и помутнело.
А если решиться? И встать рядом с ней, и спросить… Только о чем спросить? Что предложить? Куда позвать? На «Адаме» покататься? А потом? Такую девушку нужно в золото с брильянтами оправить и в самый дорогой ресторан повести, а не предложить в кафешку сходить в компании с женатым шоферюгой.
Ермолаев оттянул на шее ворот свитера, который вдруг стал душным и колючим, потому что все-таки дождался Виктор, дождался-таки: вот опять открылась дверь телестудии, она, Ирина, Снегурочка, спустилась по ступенькам и быстро пошла прямо к машине Ермолаева. У него сердце остановилось… Узнала! Почувствовала! Вот сейчас нагнется к окошку, улыбнется… а он, он все так и не придумал, что делать!
Нет, он просто умрет, если она остановится…
Ермолаев выжил, потому что Снегурочка не остановилась. Все так же быстро подошла к стоявшему почти вплотную к его машине алому «Форду» и взялась было за ручку двери, но в это время у нее зазвенел мобильный телефон. Снегурочка достала изящный аппаратик, какие Ермолаев видел только в рекламных роликах, и заговорила, улыбаясь и рассеянно глядя в серое небо.
Это было очень красиво. Белая тонкая фигурка с белыми волосами и алый автомобиль.
У Ермолаева чуть слезы от восторга не навернулись. Нет, надо все же выйти. А вдруг…
Виктор толкнул дверцу. Но она почему-то не поддалась. Дергал, рвал ручку – замок заело, что ли?
Белая фигурка скрылась в алом автомобиле. «Форд» очень резво, не по городским правилам, сразу взял с места и исчез в потоке машин на Белинке. Ермолаев нажал на стартер – мотор, покряхтев, смолк. «Адам» оставался неподвижен, взяв в плен своего хозяина.
– Ты что, сдурел? – ошеломленно сказал ему Виктор. – Ушла ведь…
Он стукнул кулаком по ветровому стеклу и прилег головой на руль. Он не знал, сколько так сидел, когда кто-то рванул дверцу. И она открылась. Сразу.
Смуглое черноглазое остроносое лицо смотрело на него:
– Не хочешь свой раритет продать, а?
Ермолаев тупо моргнул.
– Что так долго доезжаешь? – усмехнулось лицо. – Ладно, мне тут стоять некогда, вот моя визитка, – он бросил на сиденье белый прямоугольник, который сразу соскользнул вниз, – надумаешь – звони. Сколько скажешь, столько и дам. В разумных пределах, но дам.
И дверца захлопнулась.
Ермолаев хотел подобрать визитку, но поленился наклоняться. Пожал плечами, повернул ключ зажигания… Мотор завелся мгновенно. Словно и не глохнул никогда в жизни.
Когда Ермолаев ехал обратно в Доскиново, солнце распалилось вовсю. Снег таял, а сороки метались над березами и орали как оглашенные.
Ермолаев жал на газ с таким ожесточением, так круто поворачивал руль, словно хотел слететь в кювет или вмазаться в один из заборов поселка. Ему нужна была скорость, чтобы успокоиться и, появившись дома, ничем не выдать себя. И еще ему нужно было заставить себя смириться с мыслью, что он ничтожество и в жизни его все кончено. Он только и может, что вкалывать, лишь бы семья концы с концами сводила. К ногам Снегурочки мир можно бросить, а он на что способен? Угольки вставить в глаза той ледяной кукле, которую слепил в своем дворе. Она сегодня-завтра растает, и что останется от мечты и безумия любви, которое его вдруг охватило?
А если в самом деле продать «Адама»? Продать его, оставить деньги на прожитье семье, а самому… самому уехать к другу на Урал. Там открыта маленькая артель, там ломают поделочные камни. А еще восточнее, в Амурской области, можно хорошо брать чароит – баснословный камень лилового оттенка, точно такого, как необычайные Снегуркины глаза…
Сейчас Виктору нужна была скорость, чтобы выгнать из себя эти странные, чуждые, опасные мысли, но «Адам», как ни старался, не мог выжать больше своих шестидесяти километров в час. Опять же – в городе ограничения по скорости. Ограничения по скорости, по мыслям, по чувствам… Надоело!
Он изо всех сил старался ни о чем не думать, когда ворвался в поселок, но остановился у своего забора – и дыхание перехватило. Снегурка стояла без головы. Рядом растерянно переминалась с ноги на ногу Люба.
Виктор выскочил из машины, ворвался во двор. Люба обернулась:
– Витя, извини… я хотела ей глаза другие приладить, угольки вымыло… но нечаянно нажала слишком сильно, вот голова и отвалилась.
Она растерянно протянула мужу раскрытую ладонь, на которой лежали две лиловые стеклянные пуговки.
Мгновение Ермолаевы мерились взглядами, потом Виктор отвел глаза, и Люба именно тогда поняла, что он от нее уйдет. Правда, потом она долго пыталась уверить себя, что это ерунда, это глупости. Виктор вскоре уехал в тайгу на промысел, вернулся с деньгами и привез ей «камень счастья», семья опять перебралась в город, Таня окончила институт и перебралась в Сидней, Женька тоже учился и собирался в Америку. Прошло почти десять лет, прежде чем это так и случилось…
Но случилось все же.
И самое смешное, что ушел он вовсе не к Ирине Петровой, которая к тому времени вышла замуж и уехала в Москву, а к другой нежной беловолосой девушке с лиловыми глазами, так напоминавшими Снегуркины глаза.
* * *– Что, уже утеплилась? – хихикнул Степа, глядя на Валины ноги. – Люб, ты только погляди, Золушка наша уже обрядилась в свои хрустальные башмачки.
– А не пойти ли тебе, Степа… – лениво зевнула в ответ Валентина, всовывая ноги в суконные сапожки, носившие сакраментальное название «Прощай, молодость!» и бывшие чрезвычайно популярными среди продавщиц рынка.
Вообще даже странно, что в наше время эту обувку еще кто-то шьет. Но шьет-таки – Борская фабрика, которая находится, можно сказать, в двух шагах от Нижнего! А главная странность, что они пользуются таким неимоверным спросом. У грузовика, который по осени пристраивается в базарные дни к торговым рядам на Советской площади, мигом собиралась очередь из бабок, которые нарочно для этого приезжали из пригородов, и дамочек помоложе, в которых наметанный глаз сразу «разъяснял» рыночных продавщиц, вынужденных днями простаивать на студеном цементном полу в рынке, на который хоть кафель клади, хоть деревянные решетки настилай – все равно ноги будут стынуть. Каждый год по весне эти сапожки выбрасывают – они пропитываются жиром, брызгами крови и запахом мяса настолько, что моль от этого сочетания дуреет, ей вкусно – и она жрет эти несчастные сапоги, просто-таки чавкая от счастья. Нет, лето им не пролежать, одни клочья останутся! Поэтому их постоянно покупают сызнова. В рынке всегда зябко, даже в тридцатиградусную жару. А теперь Люба все еще ходила в кроссовках, но уже надела шерстяные носки и подумала, что в субботу или воскресенье нужно будет улучить час-другой и смотаться за сапожками. Если, конечно, в эти дни к ней не приедет Денис…
Элька поселилась у нее вчера, причем не на три дня, а на четыре, ну, уедет, значит, в пятницу. Так что все может быть!
Люба сняла с крючка в гардеробной полиэтиленовый пакет со своими вещами и принялась переодеваться. Старые брюки, старый свитер, все прячется под белый халат, который раз в неделю отдается в стирку. Сверху нарукавники, фартук с нагрудником. Потом еще фартук с карманами для денег.
Плащ и одежду, в которой пришла из дому, она повесила на вешалку и прикрыла простыней. Вообще надо бы пробежаться по хозяйственным рядам рынка – вдруг есть в продаже такие большие пластиковые пакеты для одежды. Может, если в них прятать вещи, да еще подвесить тряпочек надушенных, отвяжется этот рыночный дух, от которого Эльку просто наизнанку выворачивает?
Эх, не было у бабы хлопот, завела себе порося! Не было у Любы хлопот, завела себе сношеньку… ну, пока что еще не совсем сношеньку, но, видать, все к тому идет.
Наверное, она неплохая девчонка, эта Элька, хоть тощая, бледная и чуточку на ведьму похожа. Но это потому, что волосы черные и распущены по плечам, да и глаза тоже черные. А так-то она тихая, молчаливая. Приходит из больницы, ложится на Женькин диванчик и надевает наушники. Сказала, что учит английский – ну, чтобы от Женьки не отставать, – или музыку слушает. Телевизор не любит, книжек не читает – говорит, сразу начинает кружиться голова и подташнивает от вида мелких буковок. Сначала Люба удивилась – да разве так бывает? – а потом поняла, что запросто, потому что Эльку тошнит от всего на свете, ну и, само собой, от запахов Любиной одежды, насквозь пропитавшейся рынком. А когда за стенкой, у соседей, которые встают очень рано, начинают жарить колбасу, Элька со стоном несется в туалет. И вот уже которое утро Люба с тоской слушает мучительные звуки, доносящиеся оттуда и напоминающие не то стоны, не то рычание.