– Это называется – звать Ихтиандра, – с кривой улыбкой сказала Элька, в первый раз увидев Любино перепуганное лицо. – Ничего, я уже привыкла. Наверное, когда-нибудь все же кончится…
Сначала Люба не хотела поселять ее в Женькину комнату. Было в этом что-то бесповоротное. Как если бы Элька уже стала женой сына и Любиной снохой. То есть этого не миновать, конечно, но пока Люба не могла с этим примириться! Хоть тресни – не могла!
Но, с другой стороны, переселиться самой в Женькину комнату, а Эльку устроить в своей, она тоже не хотела. Просто не в силах была пока что спать в другой постели, а не в той, где лежала вместе с Денисом. Наверное, очень глупо, когда-нибудь придется же выстирать это белье… «Но ничего, – утешала она себя, – когда он в следующий раз приедет, я постелю чистое, и мне опять недели на две хватит… А потом, может, он снова приедет…» Так эгоистично и отправила она Эльку в комнату сына – вдыхать ароматы жареной соседской колбасы и звать потом Ихтиандра. А впрочем, упрекать себя в эгоизме не имело никакого смысла, потому что в Любиной комнате пахло этой чертовой колбасой ничуть не меньше, чем в Женькиной.
Мылась Элька очень быстро, потому что от запахов Любиных шампуней ее тоже мутило. В кухню не заходила: ей казалось, что там пахнет газом, а это был раздражитель номер раз для ее беременного организма. Люба относила ей в комнату большую тарелку овсяной каши – на молоке, с маслом, очень сладкой, – и эта каша неведомым образом утихомиривала свирепого «Ихтиандра». Потом, до вечера, Элька пребывала в больнице, откуда улучала минутку сбегать в свой любимый «Макдоналдс». На ужин тоже овсянка. Люба вспоминала, что, будучи беременной Таней, она могла есть только холодный куриный суп с домашней лапшой, а нося Женьку – сладкие гренки, которые поглощала в неимоверном количестве. И до чего же она тогда растолстела от этих гренок, ни в сказке сказать, ни пером описать! А потом лишний вес как-то слетел… сам собой – от жизни, от хлопот по дому, от ухода за двумя детьми и забот о муже. Но Элька на гренки смотреть не могла, а даже если бы и могла, ей потолстеть не грозило – видно, по жизни была тоща.
Вечером Элька немножко напоминала человека, выглядела вполне прилично, Ихтиандра не звала, но утром это был просто ужас ходячий, и Люба поначалу даже побаивалась: как же в таком состоянии можно куда-то идти? А упадет по пути в обморок? Она предложила Эльке проводить ее в больницу и там с ней побыть.
– Да что вы, там такая тягомотина, эти обследования! – отмахнулась Элька. – Спасибо, конечно, но ничего, я справлюсь.
– Чем же ты болеешь? – спросила Люба, с сомнением глядя на эту тощую девицу, которая волей небес попала ей в снохи.
«Не мог покрепче выбрать, что ли?» – мысленно упрекнула она сына.
– Да ничем сроду не болела, – пожала плечами Элька. – А как только забеременела, так все обострилось до невозможности, прямо как напасть какая-то нашла. Гастрит откуда-то взялся и все такое. Я сначала думала, меня тошнит именно из-за гастрита, поэтому и пропустила все сроки для аборта.
– Неужели ты даже не подозревала, что могла забеременеть? – недоверчиво спросила Люба.
– Так ведь оно в презервативе было, – уныло ответила Элька. – Безопасный секс – залог здоровья. Но, видать, презерватив порвался, и какой-то шустрый сперматозоид выскочил на свободу. И вот вам нате… – Она совершила округлый жест над своим еще вполне плоским животом, хихикнула было, но потом заметила, что Люба смущена, что ей неприятен такой тон, и быстренько ретировалась в Женькину комнату.
Тон был неприятен, в самом деле. Но если Женька назвал Эльку чудесной девчонкой… нет, в самом деле, может, для него она и являлась чудесной. Главное ведь, чтобы ему было хорошо, а Люба… ну, привыкнет.
В самом деле, нельзя сказать, что Элька доставляла Любе много хлопот. И все же напрягала. И приходилось Любе постоянно и старательно внушать себе, что нужно быть терпимей, что, очень может статься, в обществе этой девчонки ей придется провести всю жизнь…
Хорошо бы, конечно, чтобы Элькино общество хоть иногда оказывалось разбавлено обществом ее брата!
Люба улыбнулась, выходя из тесной, захламленной гардеробной (хорошо, что СЭС сюда никогда носа не кажет!). Во-первых, Элька вечером отбудет в родимое Болдино с этим своим соседом. А во-вторых, утром позвонил Денис. Он задерживался в Саранске, но предупреждал Любу, что на будущей неделе наверняка вырвется в Нижний. К ней вырвется!
Степа уже тащил из холодильника тушу, чтобы начать ее разваливать. Вид у работодателя был озабоченный и злой:
– Сегодня в овощном зале велено встать. Тут ремонт на день.
По ремонту стены плакали, это точно. Кафель, поспешно и небрежно уложенный на них прошлой зимой, в самые холода (от большого ума, конечно, иначе разве положили бы кафель на промороженные стены?!), давно уже крошился и отваливался, наконец СЭС сделала последнее предупреждение главному санитарному врачу рынка, а та дожала-таки директора, он начал ремонт, но, поскольку в октябре по селам забивают скот, а мясо в основном через рынок продают, закрывать рынок по осени только дурак решится. Именно поэтому ремонт предстояло провести на скорую руку, выселив мясных продавцов на денек к овощным.
Ну что такого страшного?
Ничего, в самом деле, кроме того, что именно в этот день нагрянула очередная проверка СЭС. Нет, они не привязались к тому, что мясо лежало практически рядом с овощами и фруктами. Они даже не обратили внимания, что лотки с мясом, которые не помещались на прилавках, стояли на полу, который в рынке, откровенно скажем, чистым никогда не бывает. Возмущение санврачей вызвало то, что мясо рубили прямо там, где шел ремонт. Проштрафившимся рубщиком оказался именно Степа.
Для начала пролетела, причем клинически глупо пролетела, Люба. Едва устроилась в овощном павильоне, как к ней подошла какая-то кругленькая, с приветливым выражением тетенька и задумчиво уставилась на кусок говяжьей ноги с изрядной мозговой костью.
– На суп ищете? – спросила Люба.
– Да, для борща.
– Лучше не придумать! И навар будет, и мясо хорошее, мягкое, и, смотрите, какая кость, мозга вытрясется изрядно, только посильней стучите в ложку.
Смешно вспомнить, как раньше она любила такие вот мозговые косточки! Теперь, рассказывая, изо всех старалась не воображать себе эту картину, как в ложку вываливается студенистая серая масса, исходящая паром. Бр-р! А когда-то казалось – такая вкуснотища! Жуть.
– Девушка, у вас что для собак есть? – набежал какой-то рослый парень. У Любы много было клиентов, которые для своих собак мясо покупали, поэтому она более-менее разбиралась в вопросе.
– Да вот, посмотрите, обрезки, вот кости, вот брюховина, вот трахеи – выбирайте, все зависит от того, что ваш песик любит.
– Вы сначала меня отпустите, – недовольно проговорила покупательница, и от ее приветливости и следа не осталось.
– Конечно-конечно, – закивала Люба. – Берете этот кусочек?
– Почем?
Люба сказала.
– А трахеи почем? – нетерпеливо встрял парень.
– Минуточку, – ласково улыбнулась ему Люба, но толку от ее стараний вышло мало: парень решил не ждать ни минуточки и с недовольной миной пошел от прилавка.
– Ладно, я возьму, – сказала женщина, почему-то тоже обиженно.
Люба взвесила кусок, назвала цену, уложила мясо в пакет.
– Эх, девушка, – с ноткой презрения проговорила покупательница. – Нас вообще-то в лицо нужно знать! – И показала удостоверение.
«Вот зараза же ты, Марианна Игнатьевна Колобова, – подумала Люба, прочитав удостоверение. – Ну зачем покупателя у меня отбила? У тебя же времени полно, а он вон у Фаи теперь трахею купил и легкие. А у меня этот ливер залежался уже, вот-вот запашком пойдет…»
– Накладную предъявите, – велела инспекторша, и Люба вспомнила, что накладную она именно сегодня выписать забыла – ну выпало из головы со всеми этими пертурбациями, с переездом в другой зал да еще с мыслями об Эльке, Жене, о Денисе… в первую очередь о Денисе, конечно…
– Нету накладной?
– Забыла выписать. Да я сейчас, вон владелец товара в соседнем зале мясо рубит.
– Ну, выписывайте, я посмотрю, может, приму, – сказала Марианна Игнатьевна с загадочной интонацией и отошла.
Хотя что там такого загадочного было в той интонации? Люба сразу эти загадки разгадала и, передавая Марианне Игнатьевне накладную, сунула туда пятисотку.
Инспекторша сразу увидела деньги и покраснела так, что Любе аж страшно стало. Господи боже, да неужели второй Капитонов?! Очередной Павлик Морозов, который взяток не берет, что ли? Или мало ей? Или просто совесть человеческая еще жива, хотя и при последнем издыхании от этой жизни, когда надо брать, иначе просто выживут с работы, иначе пропадешь?
Видимо, она угадала, потому что краска постепенно сошла с лица Марианны Игнатьевны и та отошла, не вполне ловко пряча деньги в карман, а накладную оставила на прилавке: мол, все в порядке.
Хотя что там такого загадочного было в той интонации? Люба сразу эти загадки разгадала и, передавая Марианне Игнатьевне накладную, сунула туда пятисотку.
Инспекторша сразу увидела деньги и покраснела так, что Любе аж страшно стало. Господи боже, да неужели второй Капитонов?! Очередной Павлик Морозов, который взяток не берет, что ли? Или мало ей? Или просто совесть человеческая еще жива, хотя и при последнем издыхании от этой жизни, когда надо брать, иначе просто выживут с работы, иначе пропадешь?
Видимо, она угадала, потому что краска постепенно сошла с лица Марианны Игнатьевны и та отошла, не вполне ловко пряча деньги в карман, а накладную оставила на прилавке: мол, все в порядке.
И тут же лицо ее снова вспыхнуло негодованием:
– Погодите. Вы сказали, этот рубщик, ну, Трофимов, в соседнем зале мясо рубит?! Но ведь там ремонт! Это антисанитария!
И со всех ног устремилась в мясной павильон, а вслед, словно тяжелые бомбардировщики, которые приняли сигнал наведения на цель, устремились еще два сэсовских инспектора, вернее, инспекторши, очень объемистые дамы.
Антисанитария, скажите пожалуйста! А лотки с мясом, которые прямо на полу стоят, потому что больше поставить некуда, это санитария, конечно? Ну просто черт-те что и сбоку бантик!
Люба взглядом попросила Валю приглядеть за ее прилавком и побежала следом, от души надеясь, что Степа уже покончил с рубкой.
А вот нет, не покончил и попался на месте преступления. Вокруг него собрались не только инспекторы, присутствовал и заместитель главного ветеринарного врача района, и какой-то парень из милиции, не Капитонов, скорей всего, из управления, а не из райотдела. У Степы был вид злодейского разбойника, пойманного как раз в тот миг, когда он занимался сокрытием следов преступления: расчленением трупа. И улики налицо: в одной руке топорик, а в другой – хорошенькая двойная ляжка, неразрубленный задок.
– То есть как это – ничего страшного, что здесь рубите? – наседал на него зам главного ветврача. – Вот видите, насыпано что-то. Что это насыпано?
– Да что ж другое, только цемент. – Степа махнул топориком на грязную ванну с полузамешанным бетоном: – Видите, песок да цемент положили, а воды еще не налили.
– Цемент? – подозрительно спросил ветврач. – А может, это крысиная отрава рассыпана.
– Да вы что? – хохотнул Степа. – Какая отрава? Вот попробуйте, сразу увидите, что цемент.
– Сами пробуйте, – обиделся ветврач. – Короче говоря, вот что: я арестовываю ваше мясо. Давайте на весы, а потом отправим в санитарную камеру до составления акта.
– Пожалуйста, – взмолилась Люба, – не надо в камеру, там мясо сразу пропадет!
– Как пропадет? – прицепился ветврач. – Украдут, что ли?
– Да нет, – пояснила Люба, – там просто запах… ну, специфический, застарелый, им мясо пропитается, если надолго оставить. Давайте лучше в холодильнике повесим. Ну пожалуйста! Это же наш товар, мы в него деньги вложили, нам из него теперь деньги вынуть надо. Ну не губите мясо!
Ну что ж, арестованное мясо понесли в холодильник, слава богу, там придраться было не к чему: все окрашено белой эмалью, все крючки и прочие металлические части. Прицепили остатки туши на крючки, обвешали метками, оклеили бумажками с печатями. Люба все ждала, когда кто-нибудь отрежет кусок на анализ, не пропитано ли оно крысиным ядом, чтоб вопрос снять – и снять арест с мяса, однако у ветврача, видно, другое было на уме.
– А теперь, – сказал, когда дверь холодильника была заперта, – покажите нам вашу санкамеру.
Люба перехватила Степин взгляд, брошенный на главного санитарного врача рынка. Взгляд был, как бы это помягче сказать, довольно-таки злобный. У Степы с Ольгой Александровной имелись давние споры из-за этой санитарной камеры. Сунуться туда и впрямь было нельзя. А она что? Она просто никак не могла дожать директора, чтобы там все перемыли, продезинфицировали и привели в нормальное состояние. Хоть она и санврач, но работает все же в рынке! И зависит не столько от всяких проверяющих организаций, сколько от директора рынка. И если он периодически говорит – заткнись, а то ищи себе другую работу, она затыкается, потому что к пенсии дело катит. А такую работу в эти годы хрен где найдешь. Не в эти, между прочим, тоже…
Ну, делать нечего. Теперь проверяющий не отцепится. Пришлось идти. Замок висел на двери, все как положено, однако открывать его не понадобилось, потому что он просто висел, продетый в одну лишь дужку. То есть камера была открыта. Запашок оттуда шел. Конечно… даже стоя около двери, проверяющие начали морщиться, а когда открыли, так и вовсе едва не умерли, но не от удушья, а от изумления: посреди камеры, положив голову на пустой перевернутый лоток, спокойно спал бомж Николаша.
– Так… – сказали все в один голос, и Люба совершенно не к месту вспомнила из Гоголя: «Так, сказали мы с Петром Иванычем». Ей стало смешно, но только ей одной, да и то лишь на неуместное мгновение, потому что ветврач принялся кричать на нее. Он уверял, что Люба знала, что здесь нашел себе приют источник заразы (так и было сказано!), а Ольга Александровна вторила ему, уверяя, что Люба всегда привечает этого грязного бомжа. Хорошо, что здесь не оказалось еще и Капитонова, не то и он подтвердил бы этот криминал.
Словом, разразился ужасный скандал, причем досталось всем, в том числе и санитарной службе рынка, и вообще торговлю пригрозили закрыть, а виновны при этом оказались почему-то именно Люба и Степа. Николаша втихомолку смылся, а когда Люба вернулась на свое место в овощном павильоне, оказалось, что у нее с прилавка пропал язык и хороший кусок печени, а еще та самая мозговая косточка, которую не купила инспекторша Марианна Игнатьевна. Хотя не исключено, что она все же сочла, что косточка предназначена ей по праву. Словом, учитывая пятисотку в накладной, Люба нынче проторговалась на тысячу, даже больше… А потрепанные нервы, а нервная колотилка, от которой она никак не могла избавиться?
К тому же еще предстояло идти домой и возиться с Элькой… и гадать, когда приедет Денис и приедет ли… Ну как тут не станешь вспоминать некоторые афоризмы из, казалось бы, прочно забытых? Например, такой: «Люди не виноваты в том, что иногда мне хочется их всех поубивать. Но ведь и я не виноват в том, что они такие!» Автор этого афоризма тоже принадлежал к числу неизвестных, и Люба об этом тоже жалела, ибо и он вполне сгодился бы в друзья и утешители.
Черно-белое кино воспоминанийВечером Виктор заявил о своем уходе из дому и ушел-таки, сообщив, что завтра начнет собирать документы на развод и размен квартиры, а когда Люба, не помня, как избыла ночь, притащилась утром на работу – совершенно никакая, просто на автопилоте, мечтая только об одном: чтобы в типографии случилась какая-нибудь ужасная авария, работа стала и всех распустили по домам (у нее силы оставались только сидеть где-то в углу, а лучше – лежать и молчать, но работать в комнате, полной женщин, полной бормотания подчитчиков, изредка перемежаемого обычной бабской болтовней, было просто невмоготу, она каждую минуту боялась сорваться и поднять крик, нормальный истерический крик, после которого невозможно успокоиться, приходится «Скорую» вызывать и увозить в психушку!), ее ближе к обеденному перерыву вызвали к начальнику производства и сообщили – очень спокойно, очень сухо, очень равнодушно, – что в типографии происходит сокращение штатов, а потому неизбежны увольнения. Она тоже подпадает под увольнение. Ей дается две недели на поиск новой работы, ну а если не получится, то «уж не обессудьте, Любовь Дмитриевна, мы вас предупредили».
Она была в таком шоке, что почти не понимала, о чем говорят. То есть две такие новости в голове не могли уложиться: и муж бросил, и с работы погнали. Почему-то казалось, что это взаимосвязано. Она тогда вдруг вспомнила, что Виктор учился в одном классе с главным инженером производства, Натальей Петровной. И у Любы как будто переклинило: решила, что он попросил Наталью Петровну добить его «бывшую», которая нипочем не хотела поверить, что его влечет из дому именно великая любовь, а вовсе не усталость от четверти века совместной жизни и не желание как можно скорей скинуть с плеч тяжеленный груз под названием «мой долг» – можно сказать, рюкзак, набитый этим самом долгом.
Вот насчет этого груза… или даже рюкзака. Люба иногда брала домой незаконченную корректуру и как-то раз притащила гранки сборника очерков. И вот однажды от нечего делать, ожидая, пока Люба накроет на стол, Виктор перелистал гранки – а может, это была уже верстка, не суть важно, – главное, что перелистал и даже немножко вчитался в текст. Ему попался очерк о геологе, которого послали на базу отнести добытые образцы руды. Он заблудился в тайге и несколько дней блуждал, мучимый голодом-холодом, совершенно обессилел, перенес на ногах микроинфаркт, чуть не помер, однако рюкзак с рудой не бросал. Наконец выбрался совершенным чудом, утративший человеческий облик, но не потерявший образцов. Его потом отправили на срочно вызванном вертолете в больницу, автор умалчивал о его дальнейшей судьбе, а также о том, почему именно эти образцы руды имели такое жизненно, вернее, смертельно важное значение, словно на руднике не оставалось других. Автор был в полном восторге от такой самоотверженности и заканчивал свой очерк фразой страшной силы: «Вот так и в жизни – каждый должен нести свой рюкзак с рудой!»