Ну, не факт… а между прочим, отчего-то эта дурь все же запала Виктору в голову и не раз вспоминалась потом. Когда он был в Амурской области и работал на чароитовом руднике, он однажды попал в аналогичную ситуацию. И, что характерно, тоже не бросил свой рюкзак с рудой, хоть тот был поистине неподъемен. Но тот рюкзак был личной собственностью Виктора, он за этот рюкзак полгода горбатился, тот был набит кусками чароита, за которые должны дать хорошие деньги, и если бы Виктор его бросил, ему просто не с чем было бы вернуться домой. Истовое ношение таких рюкзаков он допускал и всячески приветствовал. А то, о чем рассказывалось в очерке, – это была дурь, и «мораль сей басни» стала для Виктора Ермолаева символом дурацкой, безнадежной, обесцененной жизни.
Его жизни. Его семейной жизни.
Он не ставил перед собой цель проанализировать, когда эта самая жизнь стала тяжкой, непосильной ношей. Он просто чувствовал, что это так. А еще знал, что не он один такой. Почти все мужчины испытывают это мучительное желание – сбросить свой рюкзак с плеч. Некоторые умудряются как-то приспосабливаться… то с одного плеча лямку стащат, то с другого… И рюкзак вроде бы по-прежнему на спине, и полегчало малость, душу отвел. Виктор отлично знал, что многие его друзья своим женам втихаря изменяют, однако семья для них все же некая постоянная величина. Но он так не мог. Он не стал высвобождать руки-плечи, а просто сбросил свой рюкзак да еще и подпихнул ногой подальше, показав, что ему ничего уже не нужно из того, чем этот рюкзак набит. Как ни смешно это звучит, он и впрямь, не фигурально, а буквально, купил себе новый рюкзак, весь такой чистенький и приличненький, с лейблом дорогой, известной фирмы, и начал ходить с ним за покупками, например, на рынок на Советской площади, близ которой теперь жил. Нет, ну в самом деле, не сумку-тележку же таскать! Но рюкзак этот Виктор никогда не наполнял так, чтоб глаза на лоб. Хватит, натаскался тяжестей! Этот рюкзак стал для него символом приятного, необременительного существования, такого, как вся его новая семейная жизнь.
Что происходило с его прежней семьей, Виктору, как понимала Люба, было абсолютно все равно. И понимала она это правильно, потому что он никогда не интересовался детьми, безразличный и к жизни Татьяны в Сиднее, и к Женькиной учебе и надеждам, которые на него возлагались, и, само собой, ему стала совершенно безразлична Люба.
Это просто сводило ее с ума, причем сводило довольно долго. Как ни внушала она себе, что ей уже под полтинник, женское время ее иссякло, настала пора жить исключительно заботами детей, что лучше без мужа, чем с мужем, который влюблен в другую, а все равно ощущала себя вещью, выброшенной за ненадобностью. Да еще и работы она лишилась… У Любы было ощущение, будто и любимая работа бросила ее так же, как бросил любимый муж. Она даже не вполне понимала, от чего сильнее страдала в эту пору – от ухода Виктора или от увольнения. И то и другое было бы легче пережить, если бы на нее обрушилось что-то одно. А так, разом, все одновременно…
Люба не знала, как успокоиться, как справиться с этой разрухой, которая случилась в ее жизни. Она даже к психологу ходила, к милой такой даме, и та учила ее отвлекаться от потерь и относиться к ним философски, с учетом своего возраста, который уже требовал от нее мудрости и всепрощения. Эти два слова отчего-то ввергали Любу в некое злобное исступление, а афоризмы, которые вынуждала ее зазубривать психологическая дама, доводили порой до слез. Хотя, строго говоря, в них можно было отыскать некие проблески той самой пресловутой мудрости, ведь, с одной стороны, они начисто отрубали всякую женскую надежду, а с другой – усиленно вселяли ее. У Любы даже где-то валялась тетрадка, которую она завела по наказу психолога и куда своим профессионально-четким почерком, без единой ошибки, выписывала изречения великих и известных, а также не слишком великих и вовсе неизвестных людей:
«В возрасте как таковом я не вижу ничего романтического. Либо вы интересны в любом возрасте, либо нет. Нет ничего особенно интересного в том, чтобы быть старым, или в том, чтобы быть молодым. Кэтрин Хепберн.
В любом возрасте можно стать моложе. Мэй Уэст.
Взросление – чертовски трудная штука. Гораздо легче перейти из одного детства в другое. Фрэнсис Скотт Фицджеральд.
Внутри себя все мы одного возраста. Гертруда Стайн.
Возраст – это река; женщины стараются, чтобы после тридцатилетнего течения она потекла вспять. Адриан Декурсель.
Все врут календари. Александр Сергеевич Грибоедов.
Все женщины молоды, но некоторые моложе других. Марсель Ашар.
Годы берут свое. Но только у плоти, а не у духа. Тойшибеков Бауржан.
Женщина не перестает говорить о своем возрасте и никогда его не называет. Жюль Ренар».
И вот так Люба читала умные выражения и переписывала их, но однажды ей попалась довольно унылая книжка, в которой автор – сама психолог – рассказывала истории нескольких своих пациенток, перемежая унылое бытописание скучнейшими и благоразумнейшими афоризмами о том, что чем больше живет человек, тем мудрее и счастливее он должен становиться. Мысль о том, что он именно должен, обязан таким стать, с таким напором и накалом пронизывала повествование, что у Любы заболели зубы и взяла ее тоска от ощущения тяжести невыполнимого. К тому же она поняла, что чтение назидательных высказываний – непременная часть всякой психотерапии. И представилось, что ее собственная психологическая дама вот точно так же возьмет да и обрисует в какой-нибудь статеечке, а то и в книжке ее, Любы Ермолаевой, разрушенную жизнь и попытки врачевания этой жизни. А то и в диссер свой вставит в качестве примера, назвав, как это у них, у медиков, водится, «больная Е.». Быть «больной Е.» Любе ни за что не хотелось, поэтому она перестала ходить к психологу, не дочитала книжку, сунула ее куда подальше и туда же положила свою тетрадку. А сборники афоризмов даже открывать опасалась, и если какие-то фразочки все же попадались на глаза – ну, скажем, в журналах, газетах или в Интернете, куда Люба очень любила заглядывать, если было время, – то обращала внимание только на откровенно смешные или, наоборот, злобные, но умные и успокоительные в том смысле, что Любе становилось после их прочтения чуточку легче примиряться со своей жизнью:
«Возраст – мерзкая вещь, и с каждым годом она становится все хуже. Диана Купер.
Возраст – скорость, с которой уходят годы. Евгений Кащеев.
Возраст – это все, что осталось от прожитых лет. Аркадий Давидович.
Мудрость не всегда приходит с возрастом. Бывает, что возраст приходит один. Неизвестный автор».
Этот последний афоризм был самым любимым, и если Люба о чем-то жалела, то лишь о том, что не знает имени автора. Впрочем, это не мешало ей уважать его и считать своим другом. Кажется, он один понимал, что живут люди – он и сам был таким! – которые никак не могут смириться с тем, что ты на свете еще есть, но в то же время тебя как бы и нет. А ведь в самом деле! Для молодежи (не считая собственных детей, и то местами, частично) ты, со всем своим жизненным опытом (ценная вещь, к слову сказать… вероятно, единственное, что нельзя купить, украсть или получить по наследству… можно только самому нажить!), просто не существуешь… и это в чем-то понятно, зачем кому-то чужой жизненный опыт, если ему суждено все равно совершить свои собственные ошибки и накопить опыт свой собственный?! Для мужчин… ну, для мужчин ты всего лишь использованная ветошь, которой или продолжают пользоваться, пока она не изотрется в прах, или отбрасывают брезгливо, но в любом случае, даже и используя, предпочитают неистертое тряпье, которое, может, и не столь удобно и споро в хозяйстве (ну, скажем, жестковата тряпица, воду не впитывает, пыль не собирает, грязь размазывает, а не стирает и электризуется), однако на ощупь поприятней, а главное – выглядит понарядней, неприятных бытовых запахов еще не впитала, и руки от нее, в свою очередь, этих запахов не перенимают, как со старой ветошки…
Бытовизм этой метафоры и ее убийственная точность очень надолго пригнули Любу к земле и просто-таки принуждали плюнуть и на себя, и на все окружающее. Однако ведь и у нее имелся свой собственный рюкзак с рудой (пусть она и не знала о том, как это назвал бы Виктор, но чувство долга было у нее развито со страшной силой… а у какой, скажите, женщины, матери двоих детей, да даже и одного, оно не развито?!). И рудой этой были дети. На какое-то время Люба ощутила, что брошена в безбрежное житейское море одна, без надежды на спасение или хотя бы помощь, что тонет – более того, хочет безвозвратно утонуть, погрузиться на дно своего горя и равнодушно закрыть глаза на все, что осталось на берегу и на поверхности этого моря, – но тут ее груз, гнетущий ко дну, неведомым образом начал превращаться в спасательный круг, потянул из воды и удержал на поверхности. Она была нужна детям. И не только Женьке, который учился и которому необходимо было чувство дома, крепкого, надежного тыла. Она была нужна Тане, которая боялась идти замуж за своего Майкла, боялась близости с мужчиной, боялась потерять карьеру и оказаться в зависимости от человека, который мог бросить ее в чужой стране с ребенком… Смешнее всего, что ничего, ну ровно ничего в поведении Майкла не давало ей оснований так думать, но пример отца выбил у Тани почву из-под ног, и Люба начала ненавидеть Виктора за то, что он не только разрушил ее жизнь, но мог разрушить жизни детей. А главное, Люба поняла, что, плачущая, брошенная, несчастная, беспомощная, лишенная работы, она усугубляет настроения Татьяны. Притвориться спокойной и мудрой перед дочерью оказалось легче, чем найти работу. Люба искала ее истово, но помог случай. Она встретила на улице женщину, с которой когда-то очень давно они жили по соседству. Не то чтобы в прежние времена они очень близко общались, да и встреча с соседкой, которая помнила их с Виктором молодыми и счастливыми, не слишком-то Любу порадовала, однако из вежливости пришлось остановиться и поговорить, потому что знакомая шла, неуклюже держа перед собой загипсованную руку. Ольга – Люба с трудом вспомнила ее имя! – ругалась на чем свет стоит, потому что с этим переломом у нее возникли осложнения, и она теряла работу, которую очень любила и ценила. Эта женщина работала продавщицей в мясном отделе Старого рынка в ИЧП своего мужа. Люба с некоторым усилием и его вспомнила. В ту пору Степа Трофимов был прапорщиком, служил в хозчасти Училища тыла. Училище расформировали, народ поувольняли. Степа махнул рукой на армию, которой оказался не нужен, и, помыкавшись, взялся за тот единственный бизнес, который, худо-бедно, будет существовать всегда, при любом общественном строе. Потому что есть людям нужно именно что всегда…
Теперь Степа торговал мясом. Ему нужна была продавщица, но кого попало он брать не собирался, даже если речь шла о его бывшей соседке. Для начала он устроил Любе испытание – и это было самое странное испытание на свете.
Можно предположить, что Степа станет проверять ее на честность.
Однако он проверил Любу на жалость…
* * *Люба только-только достала ключ из сумки, но не успела его приложить к замку, как дверь сама собой запела и открылась.
– Ох, напугала ты меня, – с досадой сказала соседка.
– Извините, – смиренно пробормотала Люба.
Эту тетку она недолюбливала, хотя, в общем-то, никогда никаких конфликтов с ней не возникало. Впрочем, у Любы Ермолаевой по жизни никогда или почти никогда ни с кем никаких конфликтов не было, а вот хорошо это или плохо, неведомо. Соседку же эту – Лариса Ивановна ее звали, к слову сказать, – Люба недолюбливала потому, что она хоть и не скандальная тетка, но не в меру любопытная. Из тех, кто днями на лавочке возле подъезда просиживает и все про всех знает, каждый шаг обсуждает. Спасало лишь одно – что лавочки около их подъезда не было, однако физиономия Ларисы Ивановны (она вдобавок еще и на первом этаже жила) то и дело мелькала в окошке, которое выходило во двор, и напоминало Любе некий контролирующий орган, живущий вне тела. Просто физиономия с любопытными, то прищуренными, то вытаращенными глазами. В том, что сия физиономия существует не сама по себе, а как бы прикреплена к шее, а та – к сухонькому и в то же время смешно-пузатенькому тельцу, можно было убедиться, встретившись с Ларисой Ивановной около почтового ящика, где она простаивала иногда часами, мертвой хваткой вцепляясь в каждого, кто шел мимо и оказывался достаточно слабодушен, чтобы не сбежать, ну или вот на крыльце, как сейчас. С крыльца обычно ретироваться проще – шмыгнуть внутрь подъезда или, наоборот, во двор, однако Любе крепко не повезло: Лариса Ивановна схватила ее за рукав плаща и придержала:
– Ну что, нашла тебя девушка, которая искала?
– Какая девушка? – рассеянно спросила Люба, припоминая, есть ли дома достаточно молока, чтобы хватило на кашу Эльке на ужин и на завтрак. Нет, на ужин точно хватит, а вот на завтрак… Не факт. Может, пока не поздно, вернуться и купить? А заодно сбежать от Ларисы Ивановны. – Девушка-то какая, а? Из домоуправления, что ли?
– Ну, которая в обморок упала, – нетерпеливо подсказал Лариса Ивановна.
– Где?! – так и вскрикнула Люба.
– Да вот тут, прямо в подъезде, – кивком указала Лариса Ивановна на дверь, которая как раз в это мгновение закрылась, слегка причмокнув. – Я ее подняла, посадила, она посидела да и пошла к тебе, а у меня телефон зазвонил, я домой вернулась, не знаю, что там и как дальше было.
– В подъезде? О, господи, да это Элька… опять? Бедняжечка. Черненькая такая, да? – бормотала Люба, снова выискивая в сумке ключ.
– Да нет, беленькая, – покачала головой Лариса Ивановна.
– Да что за ерунда? – вскинула на нее изумленные глаза Люба. – Как это – беленькая? Не знаю я никаких беленьких!
– Не знаешь? – Соседка с сомнением покачала головой. – Хм, а может, она и вправду черненькая? Я сказала, беленькая, мол, потому что она была вся белая, бледная такая… и в плащике беленьком.
Про плащик Люба уже не слушала – ключ нашелся, она приткнула его к замку и ринулась вверх по лестнице. Дверь в квартиру открывала осторожно: а ну как Элька грохнулась где-нибудь тут, в коридоре, да так и лежит?
Элька и впрямь лежала, только на Женькином диване, с наушниками на голове, и выглядела не хуже и не лучше обычного.
– Ты как? – испуганно крикнула Люба, и Элька выпростала ухо из наушников:
– Да ничего. День тяжелый был такой…
– Ты что, в обморок падала в подъезде?
– Нет, – замотала головой Элька, но что-то мелькнуло в глазах…
– Врешь, – сказала Люба, устало садясь на краешек дивана. – Нарочно меня успокаиваешь, да? Мне соседка сказала, что девушка в белом плаще упала в обморок.
– Да у меня же черный плащ! – ухмыльнулась Элька. – И я сегодня, ну вот расчестное слово, ни в какой обморок не падала.
– О, господи! – облегченно вздохнула Люба. – Эта Лариса Ивановна, как всегда, все напутала. Она сказала, что меня спрашивала какая-то девушка в белом плаще, а потом упала в обморок.
– Да? – пробормотала Элька и отвернулась, опуская голову.
Что-то здесь не так…
– Ну? – грозно спросила Люба, потянув ее за плечо. – В чем дело? Что ты от меня скрываешь, а?
– Это… ну да, – пристыженно повернулась к ней Элька. – Ну да, я падала в обморок. Просто не хотела говорить, чтобы вы не расстраивались. И вообще, на самом деле все по-другому было. Я шла. Навстречу соседка, я поздоровалась, она говорит, кого я, мол, ищу, начала спрашивать, кто я и что тут делаю. Я сказала, что живу у вас, приехала на обследование. Она говорит: родня, что ли? Я говорю – ну да, родственница из Болдина. Ну, – Элька с извиняющимся видом пожала плечами, – я так сказала, чтобы она отстала, а то объяснять замучаешься. А она не отстает и спрашивает: Женькина невеста, что ли? Я говорю, с чего вы взяли? Просто знакомая. А она – ну, с того взяла, что Женька часто в Болдино ездил. Как-то раз мы, говорит, с ним на лестнице столкнулись, я спрашиваю, мол, куда он так рано, а он говорит, что торопится на автобус в Болдино успеть. К тебе, значит, ездил? Я говорю: да, ко мне. – Элька усмехнулась. – Но ведь это же правда… А она пристала опять: как я с вами уживаюсь, да почему бледная такая, не беременная ли. Я говорю – нет, у меня гастрит, желудок больной. А сама чувствую, сейчас сознание потеряю от этой приставучей тетки. И у нее духи какие-то жуткие, сладкие до одури… Меня аж закачало, я так потихонечку, по стеночке, и пошла себе. А она вслед: знаем мы этот гастрит…
Люба покачала головой. Ей не надо было объяснять, сколь прилипчива и неотвязна Лариса Ивановна, а уж любопытна она до неприличия. Женька тоже рассказывал, что она к нему вечно цеплялась, выспрашивая, что да куда, но не до такой же степени! И вдобавок надо же так все переврать!
– Держись от нее подальше, – посоветовала она Эльке. – Это все от безделья. Пойду кашу сварю.
– Спасибо, – пробормотала Элька и признательно улыбнулась. – Со мной столько хлопот… Но это только до завтра. Денис звонил, говорил, изо всех сил пытался уладить свои дела, чтобы самому меня завтра домой увезти, но не получается у него, Иван погнал в Пензу, а Денис с ним, шаг вправо, шаг влево – расстрел. – Она усмехнулась. – Так что мне завтра вечером опять с Ильей Петровичем, ну, с соседом нашим, домой ехать.
– А, ну понятно, – выдавила Люба и пошла из комнаты. На кухне какое-то время стояла у плиты, пока не сообразила, что до сих пор плащ не сняла.
Черт… лучше бы Элька ничего не говорила. Даже удивительно, что это известие до такой степени расстроило. Нет, ну новость-то никакая, Люба же знала, что Денис не может приехать. И все же…
Она облокотилась на стол, погладила клеенку. Нет, лучше не вспоминать, как сидела на этом столе, а он…
Не думать!
Сунулась в холодильник, обнаружила, что молока как раз на ужин. Придется сбегать, ну ладно, не вопрос, «Точка» работает круглосуточно. Мешала кашу, стараясь сосредоточиться на этой каше, а не вспоминать ни о Денисе, ни о работе, ни о Денисе, ни о сегодняшнем безобразии в рынке, ни о Денисе, ни о потерянных деньгах, причем немаленьких, ни о Денисе… но получалось плохо. Она заставляла себя думать о том, что Степе завтра придется срочно ехать в деревню за мясом, потому что торговать совершенно нечем. Она завтра в рынке просто так будет стоять. Хоть на работу не ходи. Вот если бы приехал Денис, она бы без всяких проблем могла слинять… а так придется все же идти. Торчать там для мебели.
Стоп… Любу вдруг так и пронзило. Стоп, а про санитарную книжку-то она так и забыла! С тех пор как ее вызывали на комиссию, уже сколько дней прошло, а она даже и не вспомнила ни разу. Еще счастье, великое счастье, что сегодня никто из инспекторов у нее книжку не спросил! То есть последствия могли быть куда более гибельными, чем арестованное на несколько дней мясо. Завтра или послезавтра его «выпустят на свободу», потому что никакой крысиной отравы, конечно, там нет и быть не может, а вот если бы узнали, что книжки у Любы нет… Почему-то проверяющие начисто об этом забыли, дай им бог здоровья за это!
Ну вот, завтра будет чем заняться.
Она набрала номер своего работодателя и сказала, что завтра пойдет в поликлинику.
– Мать честная, – потрясенно выдохнул Степа. – Ну, ты даешь… Твое счастье, что я завтра в село за товаром рвану, а не то отшлепал бы тебя при всем честном народе. Вообще прибил бы!
– Степ, да ладно, я исправлюсь, – виновато сказала Люба. – Ты вон мясо привезешь – и подобреешь, правда же?
– Подобрею, – согласился Степа, – только давай договоримся, что прежде я у тебя книжку проверю. И если, не дай бог… А еще, Любаша, если, не дай бог, я около тебя Николашу еще раз увижу, то его по стенке размажу, вот убью натурально, а тебя уволю, уж не взыщи. Ладно?