– А, ну понятно, – выдавила Люба и пошла из комнаты. На кухне какое-то время стояла у плиты, пока не сообразила, что до сих пор плащ не сняла.
Черт… лучше бы Элька ничего не говорила. Даже удивительно, что это известие до такой степени расстроило. Нет, ну новость-то никакая, Люба же знала, что Денис не может приехать. И все же…
Она облокотилась на стол, погладила клеенку. Нет, лучше не вспоминать, как сидела на этом столе, а он…
Не думать!
Сунулась в холодильник, обнаружила, что молока как раз на ужин. Придется сбегать, ну ладно, не вопрос, «Точка» работает круглосуточно. Мешала кашу, стараясь сосредоточиться на этой каше, а не вспоминать ни о Денисе, ни о работе, ни о Денисе, ни о сегодняшнем безобразии в рынке, ни о Денисе, ни о потерянных деньгах, причем немаленьких, ни о Денисе… но получалось плохо. Она заставляла себя думать о том, что Степе завтра придется срочно ехать в деревню за мясом, потому что торговать совершенно нечем. Она завтра в рынке просто так будет стоять. Хоть на работу не ходи. Вот если бы приехал Денис, она бы без всяких проблем могла слинять… а так придется все же идти. Торчать там для мебели.
Стоп… Любу вдруг так и пронзило. Стоп, а про санитарную книжку-то она так и забыла! С тех пор как ее вызывали на комиссию, уже сколько дней прошло, а она даже и не вспомнила ни разу. Еще счастье, великое счастье, что сегодня никто из инспекторов у нее книжку не спросил! То есть последствия могли быть куда более гибельными, чем арестованное на несколько дней мясо. Завтра или послезавтра его «выпустят на свободу», потому что никакой крысиной отравы, конечно, там нет и быть не может, а вот если бы узнали, что книжки у Любы нет… Почему-то проверяющие начисто об этом забыли, дай им бог здоровья за это!
Ну вот, завтра будет чем заняться.
Она набрала номер своего работодателя и сказала, что завтра пойдет в поликлинику.
– Мать честная, – потрясенно выдохнул Степа. – Ну, ты даешь… Твое счастье, что я завтра в село за товаром рвану, а не то отшлепал бы тебя при всем честном народе. Вообще прибил бы!
– Степ, да ладно, я исправлюсь, – виновато сказала Люба. – Ты вон мясо привезешь – и подобреешь, правда же?
– Подобрею, – согласился Степа, – только давай договоримся, что прежде я у тебя книжку проверю. И если, не дай бог… А еще, Любаша, если, не дай бог, я около тебя Николашу еще раз увижу, то его по стенке размажу, вот убью натурально, а тебя уволю, уж не взыщи. Ладно?
– Ладно, – со смешком согласилась Люба, хотя, конечно, ничего смешного в словах Степы не было. Николашу он, понятно, не убьет, хотя кулаками крепко изваляет, а вот Любу вполне может выгнать… и что она тогда делать станет? От кого помощи ждать? Все-таки и жить надо на что-то, и детям помогать, и беременная почти что сноха нарисовалась, и хотя у «почти что снохи» есть брат, который все ее проблемы взваливает на себя, все же Люба на этого брата рассчитывать не может, не имеет никакого права… она даже не уверена, приедет ли он к ней еще хоть раз, что ж о большем-то говорить?
Говорить… как хочется поговорить с Элькой о Денисе, это что-то страшное! «Влюбленной девушке всегда приятно поговорить с кем-нибудь о предмете своих чувств» – это тоже какой-то афоризм. Конечно, она не девушка, но… и, видимо, не влюбленная, но… и говорить-то ведь не с кем, кроме как с сестрой. Как бы у Эльки вдруг выкидыша не случилось, если Люба затеет с ней разговор о Денисе и о том, как он…
Так. Хватит. Лучше сходить за молоком.
Она набросила плащ и выскользнула за дверь. Однако вечер был так хорош, так незамутненно сияли частые осенние звезды в высоких чистых небесах, так тепло и ласково касался лица ветер, что Любе стало жалко ограничиться лишь походом в магазин, и она решила пройтись. Миновала «Точку», пошла дальше и брела – совершенно бездумно, проветривая мозги, так сказать, и вдруг обнаружила, что идет, оказывается, по Белинке, приближаясь к площади Лядова. Оставалось только вздохнуть и покачать головой… На площади Лядова находился автовокзал, и именно с этого автовокзала уходили автобусы в Болдино.
– Клиника, ну клиника, – мрачно проворчала Люба, чем спугнула какого-то задумчивого молодого человека, который шарахнулся в сторону и покрутил пальцем у виска, пробормотав:
– Сама такая.
– Да я и так о себе, – миролюбиво и печально призналась она, отчего молодой человек еще пуще испугался и чуть ли не вприскочку ринулся прочь.
Клиника состояла в том, что Люба прекрасно понимала: она безотчетно явилась сюда, желая хоть как-то приблизиться к Денису. Да, дурь несусветная… Однако она все же спустилась в подземный переход, вышла на другой стороне площади и через проулки добралась до автовокзала, загроможденного фырчащими «пазиками», которые гоняли на небольшие расстояния, и могучими междугородными автобусами невиданных марок. Словно по заказу, один из таких автобусов стоял под табличкой с надписью: «Б. Болдино», а на ветровом стекле автобуса было написано: «Через Кочуново», в открытую дверь по ступенечкам поднимался народ.
«Кочуново, – рассеянно подумала Люба. – Что ж это за Кочуново такое? А я думала, через Арзамас туда автобусы идут… Арзамас… Денис…»
О господи, это было что-то ужасное, что с ней творилось. Она наконец-то поняла, вернее, призналась себе, что целую неделю думала об этом парне, забыла и о дочери, и о сыне. Надо бы Тане «мыло» по электронной почте послать, а то ведь в Сидней не назвонишься. С дочерью они легко переписывались, Таня любит письма писать, а с Женькой лучше перезваниваться, он на бумаге – и на дисплее тоже! – двух слов связать не может. Кстати, Женька вот-вот вернется с практики, с ним можно будет поговорить… Рассказать ли ему про Эльку? А вдруг он забыл о ней, вдруг пожалел о том, что между ними произошло? И скажет – да ну ее, не хочу даже знать ни о каком ребенке, может, он и не мой. Запросто возможно, кстати, что Элька вовсе не была девушкой до встречи с Женей, вид у нее такой… многоопытный. Люба приметила это сразу, может, оттого так и противилась всем существом своим даже мысли о ней как о снохе.
Ну и вот. И Женька скажет, чтобы не привечала больше Эльку. И ее не будет, а значит, больше не появится и Денис, это же понятно как дважды два! Он не сможет предать сестру. Он не будет встречаться с матерью парня, который ее бросил.
Люба схватилась за сердце, поразившись остроте боли, которой ее так и ударило при этой мысли.
Нет, нельзя так! Нельзя, чтобы так все вышло, чтобы все разладилось. Женька не такой, он не подлец, но, если что, Люба с ним поговорит, образумит его…
Стоп. Что получается? Чтобы сохранить для себя любовника, она готова навязать сыну девушку, которую тот, возможно, не любит?
– Ох, что ж мне делать, как же быть? – пробормотала Люба, рассеянно глядя на вереницу пассажиров, неспешно входивших в болдинский автобус. Мелькнул белый плащ какой-то тоненькой девушки. Люба вспомнила глупости, которые порола сегодня Лариса Ивановна, и немножко отвлеклась. Ага, пора возвращаться, как там Элька одна? Вдруг, не дай бог… И молока еще надо купить!
Она ушла с автовокзала и перед поворотом на проспект Гагарина вдруг увидела на газоне тонкую и высокую березу. Береза была сплошь желтая, ну ни капли летней зелени не осталось, однако ни один лист с нее еще не упал. Она стояла словно в золотом цвету, насквозь просвеченная стоявшим позади фонарем. Дунь ветерок, задень ее дождем – так и посыпались бы листья с незащищенных тонких черных ветвей и белого ствола, но пока она сияла последней красотой, рядом с которой меркло буйное цветенье георгин и астр на клумбе неподалеку.
«Наверное, если бы этот „камень счастья“ мог бы светиться, он был бы такой вот… сияюще-золотистый, но не сверкающий, а как бы тихий…» – подумала Люба, с улыбкой сторонясь от проследовавшего мимо тяжелого автобуса, который отправился в Болдино через какое-то там неведомое Кочуново.
Черно-белое кино воспоминаний– Да всякое бывает, – говорил Степа, сворачивая на проселок. – Часто привозят в рынок мясо, но, ты знаешь, иногда и самому выскочить приходится в село, если товару мало, а ты знаешь, что там телкá забьют. Причем все без обмана – при нас, – и купим свежачка по сходной цене.
– А что мы так гоним? – нервно спросила Люба, которой меньше всего хотелось увидеть, как живое существо на ее глазах превратится в мясо. Она вообще нанималась мясо продавать, мясо как куски, как товар, как еду, отчетливо абстрагируя его от «исходного», так сказать, продукта: от живого теленка, живой коровы, свиньи, барашка. – Ты боишься, это мясо кто-то другой купит? Но вроде бы этот твой знакомый именно тебе обещал.
– Ага, мне, это будет мое мясо, – кивнул Степа, не отрывая глаз от неровной дороги и резко снижая скорость перед выбоиной, – но, знаешь, надо спешить, потому что не хотелось бы нарваться уже на дохлятину.
– В каком смысле? – вскинула брови Люба.
– Да в самом прямом. Я почему сорвался? Потому что теленок этот дурной сжевал пакет полиэтиленовый. Ну и… слег. Полиэтилен не переваривается, сама знаешь, и кишки животины извергнуть его не способны. Теленок помирает… помрет до нас, так будет дохлятина, которая никому не нужна, я ее даром не возьму, у меня свои принципы. Успеем приехать и увидим, как телка заколют – это называется вынужденный забой, – ну, купим мясо, причем очень выгодно купим. Ты должна знать: мы выигрываем на покупке, но сильно можем на продаже проиграть. Поэтому и шустрим, каждую копейку выгадываем. Я вот что думаю: ведь сам забой тоже денег стоит, может, я и забью, я даже ножи взял, а ты освежуешь?
– В каком смысле? – вскинула брови Люба.
– Да в самом прямом. Я почему сорвался? Потому что теленок этот дурной сжевал пакет полиэтиленовый. Ну и… слег. Полиэтилен не переваривается, сама знаешь, и кишки животины извергнуть его не способны. Теленок помирает… помрет до нас, так будет дохлятина, которая никому не нужна, я ее даром не возьму, у меня свои принципы. Успеем приехать и увидим, как телка заколют – это называется вынужденный забой, – ну, купим мясо, причем очень выгодно купим. Ты должна знать: мы выигрываем на покупке, но сильно можем на продаже проиграть. Поэтому и шустрим, каждую копейку выгадываем. Я вот что думаю: ведь сам забой тоже денег стоит, может, я и забью, я даже ножи взял, а ты освежуешь?
– Чем? – слабым голосом спросила Люба.
– Говорю ж, ножи взял, – покосился на нее Степа. – Ты чего такая зеленая, укачало, что ли?
– Ну да, – неуверенно сказала Люба. – Потому что я вообще… ну, плохо дорогу переношу… Бензин… все такое…
Она не слышала себя. Представляла нож в своих окровавленных руках. Освежевать… это что ж, шкуру сдирать с мертвого тела, в смысле с туши? Или оно станет тушей, когда окажется уже без шкуры?
– Степа, я не знаю, я не умею, – пробормотала нерешительно, хотела еще сказать: «Я в жизни этим не буду заниматься!» – но испугалась, что он сейчас как покосится, как рявкнет: «Не умеешь? Не будешь? Не хочешь? Ну и на хрен мне такая помощница? Я тогда другого кого в продавцы возьму!» – и умолкла, вцепившись в полу куртки и тупо глядя на дорогу.
На обочине мелькнул покосившийся столб с надписью: «Мочеха». Это было название деревни, в которую они ехали.
– Какое слово странное – мóчеха, – пробормотала Люба, почти с ненавистью вглядываясь в покосившиеся дома. – Или надо говорить – мочéха?
– Мочехá, – буркнул Степа. – Какое-то местное слово, название растения. На самом деле вроде бы обыкновенный камыш – тут его до фигища, камыша-то, на болотах. Теперь-то поменьше осталось: повысохли болота, а которые осушили мелиораторы, но в прежние времена даже крыши камышовые в деревне делали. В смысле мочехóвые.
– Понятно, – прошептала Люба, которой и в самом деле было понятно, что Степа просто-напросто заговаривает ей зубы, пытаясь успокоить.
Они тащились вдоль порядка с черепашьей скоростью, и Степа вглядывался в ветхие заборы, видимо, не вполне точно зная, куда ему ехать.
– Ага, – наконец-то выдохнул он удовлетворенно и свернул между двумя заборами в такой узкий проулочек, что чуть не ободрал борта своей всепроходимой «Газели». – Вот сюда. Черт-леший, как же я отсюда выезжать буду? А, ладно, как-нибудь. Вон он, мой знакомый.
Оставили машину и пошли во двор.
Знакомый оказался молодым коренастым мужиком со злым и отчаянным выражением румяного, щекастого лица. Он держал в руках бледно-зеленую бутылку с длинным горлышком, всю какую-то захватанную, и знай отхлебывал из нее мутноватую жидкость, жутко шибающую вокруг откровенной сивухою. Это был деревенский самогон, только ну очень дурной и, конечно, пьяный сверх всякой меры, потому что глаза у мужика были самые что ни на есть хмельные и уже почти незрячие.
«Ох, охохошеньки, да на что ж он станет завтра годен, да уже и через час?» – с тоской подумала Люба, которая за время жизни в Доскинове навидалась таких вот хмельных робяток до глубокой душевной тоски. Жили такие мужики обычно недолго. Один замерз зимой на собственном крыльце, где заснул похмельный, другой блевотиной захлебнулся, третьего вусмерть забили в пьяной драке… Не ровен час, не столкуется со Степой в цене, начнет кулаками махать, а ведь у обоих ножи! Надо Степе сказать, чтобы ни-ни… ни капли! А впрочем, небось он и сам знает, ему же машину обратно вести, а на трассе гаишники за каждым кустом.
– Ну ладно, Степа, – сказал хозяин (его звали Мишка), – давай, решай телка скорей, не томи, не теряй время. – Он указал в угол двора, где лежал, свернувшись, поджав под себя тонкие ножки и вяло положив голову на затоптанную солому, теленок. Был он рыжий в белых пятнах, и на морде пятно, как раз на носу, а глаза уже затянуло пленкою предсмертной тоски и боли. – Нож тебе дать или свой привез? А это, значит, помощница твоя? Как зовут?
– Люба, – буркнул Степа, снова отправившись к машине, где были забыты ножи. – Люба ее звать, слышь?
– Ага, – кивнул Мишка. – Слышу, как не слышать. Хорошее имя, простое. А то всякие Жанны да Анжелы – терпеть не могу, все они простигосподи самые настоящие. А Оля – хорошее имя такое. Слышь, Мань, а тебе свежевать-то раньше приходилось, нет?
Сначала Люба решила, что он над ней насмехается, и обиженно взглянула в белые пьяные глаза. Они были полны слез. Да он ее в упор не видел, Мишка-то, он даже не слышал ее имени, не то чтобы насмехаться над ней! И хоть глаза его пьяны, но стоят в них слезы жалости. Ему до смерти жаль теленка… И жаль не только потому, что приходится убить скотину, на которую возлагались какие-то надежды. Люба не знала, телочка это или бычок, но телочка стала бы коровой-удойницей, а бычок, может, хорошим производителем и если бы пошел под нож, то позднее нарастил бы мясца на боках и на холке, и за него можно было бы взять хорошие деньги. Но не из-за этого налились слезами глаза Мишки. Ему стало жаль теленочка, как малое неразумное дитя, не ведающее, из-за чего скрутило его болью… чуял ли он близость смерти? И если бы кто-то спросил его, какой кончиной он предпочел бы завершить свои недолгие телячьи дни, что выбрал бы он? Подышать еще свежим морозным воздухом, хоть и в мучениях? Или увидеть промельк стали в чужой, недоброй руке, испытать мгновенье боли, а потом сразу мягкий покой вечной тьмы? Человек, наверное, выбрал бы второе, но теленочек… да и всякое дитя… оно предпочло бы пожить, ловя надежду иссыхающими в предсмертной жажде губами… ловя надежду, словно капли воды.
Но его никто не думал спрашивать, бедолагу. Люди заботились о себе. Они не хотели надрывать сердца зрелищем этих безнадежных мучений, а потому спешили не то теленка от страданий избавить, не то себя. Ну и деньги, понятно дело, деньги тут играли роль немалую.
Степа вошел во двор, надев поверх куртки большой клеенчатый передник, в котором рубил мясо в рынке. В руках у него было два ножа – один покороче, пошире, другой острый и длинный. Видимо, один из них предназначался для забоя, а другой для свежевания.
– Бог в помощь, – угрюмо сказал Мишка и приложился к горлышку, громко, жадно глотнул, словно пил не огненный самогон, а простую воду.
Теленок поднял голову навстречу ножу. Он смотрел бессмысленно и в то же время серьезно, глаза его в кайме влажных ресниц прояснились и заблестели, наливаясь слезой – то ли страха, то ли облегчения. Какие прекрасные были у него глаза, ярко-карие, огромные… Отчего-то – как всегда, не к месту! – Люба вспомнила, что в античных мифах Геру называли волоокой, наверное, у нее были самые прекрасные глаза на свете… В это мгновение теленок вздохнул и закрыл глаза, чуть изогнув голову, словно подставляя шею под удар.
Откуда он мог знать, как именно нужно изогнуться? Или, может, в прошлой своей жизни он тоже был забитым телком?
Люба вскрикнула так, что Степа выронил нож. Все к ней обернулись.
– Да ладно тебе, Шура, – сказал Мишка хрипло и снова сделал короткий, яростный глоток из горлышка. – Ну чего ты разнюнилась? Затопишь двор.
Его лицо странно расплывалось и дробилось, и Люба поняла, что плачет, что это слезы мешают ей смотреть.
– Не надо! – вскрикнула она. – Не убивайте его!
– Так ведь все равно помрет, – вздохнул Мишка. – Все равно… вот ведь беда какая!
Это было правдой, и все же Люба сама не понимала, почему у нее подогнулись колени, почему дрожат губы, почему выталкиваются из горла мучительные рыдания вперемешку со словами:
– Не надо, Степушка… Не надо! Пусть кто-то другой… я потом не смогу, не смогу…
Она и сама не знала, чего и не сможет, не понимала, что говорит.
Мишка отбросил высосанную до последней капли бутылку, взял Любу сзади под мышки и попытался приподнять, но она почему-то не давалась, вырывалась, бормотала и плакала, плакала…
Степа стоял над своим упавшим в грязь ножом, молча глядя на Любу.
Потом махнул рукой:
– Да что ты?.. Я не смогу тоже. Слышь, Мишка, я не смогу. Давай ты сам!
– Эх, – со вздохом сказал Мишка и разжал руки, так что Люба снова бухнулась на колени, – сам с усам… А говорил-то, а говорил… – И пошел к калитке, высунулся, замахал рукой: – Дядь Гош, иди… без тебя никак!
Вошел маленький, кривоногий, тощенький и бледный мужичок в засаленной телогрейке, имевшей такой вид, будто она помнила еще времена коллективизации. Треух, от которого отказался бы даже дед Щукарь, венчал его головенку. Таковыми же были и штаны, и короткие, загнутые под коленями, навеки изнавоженные сапоги. Бледное личико его покрывала седая щетина, странно мерцали прищуренные глаза, а узкогубый рот слегка раздвигался в бессмысленной щербатой ухмылке. Вот только самокрутки, приклеенной к нижней губе, не хватало, но, видать, не курил он, губитель и спаситель неповинных животных душ…