– Сами их грызите! – фыркнул Переговорщик. – Просто контакт с внешним алюминием… как бы это вам объяснить?.. Он помогает правильно настроить внутреннее управление. В ваше время это назвали бы сродством атомов. Тонкие поля металлической решетки алюминия входят в резонанс с колебаниями ионов алюминия в организме, и при помощи волновой модуляции…
Слово «сродство» было Огюсту знакомо. Остальное – не очень.
– …на основе групп Галуа.
– Галуа?!
– Да, Эвариста Галуа, вашего друга. Гипотеза Таниямы-Шимуры, попытки доказать, что целая молекула ДНК одного эллиптического уравнения может быть поставлена в соответствие целой молекуле ДНК одной модулярной формы… основы кодирования супергена…
Голос Переговорщика отдалялся, таял. Двойная спираль, сотканная из снежинок-шестеренок, свилась вокруг Шевалье. Заключила в хрустальный звон, закружила, понесла прочь.
Остров исчезал. Небо надвигалось блестящей гранью кристалла Вселенной. В последний миг Огюсту почудился отчаянный крик, летящий из неимоверной дали:
– Вы только вернитесь! Обязательно вернитесь!..
Сцена третья Китайские церемонии
1
Кабинет Павла Ивановича ничем не походил на отцовский, за одним-единственным исключением – в нем тоже стояло «вольтеровское» кресло, похожее на трон. Сейчас его без спросу занял Константин Иванович, развалившись медведем и подкручивая усы. В остальном же кабинет был обычной берлогой философа из провинции. Полки с книгами большей частью пустовали, напоминая щербатые челюсти старика. Подоконник украшали горшки с бальзамином. Над камином стояли часы с Наполеоном – вместо треуголки император надел ночной колпак. На стене портрет Гагарина-отца соседствовал с гравюрой на меди, изображавшей цветы герани, и раскрашенной литографией «Московские сбитенщик и ходебщик».
Литографией сейчас любовался Андерс Эрстед, раздумывая, где достать такую же для музея в Эльсиноре. Уж очень сбитенщик походил на усатого Розенкранца, а ходебщик – на отощавшего в университете Гильденстерна. Можно и герань прихватить. Внизу сделаем подпись на стародатском: «От Гамлета – любезной моей Офелии…»
– Я поклялся, что привезу вас! – закончил рассказ Константин Иванович.
– Живым или мертвым? – уточнил Эрстед.
Предводитель дворянства густо, со вкусом расхохотался. Чувствовалось, что он ценит юмор собеседника, но из всех шуток предпочитает свои.
– Помилуй Бог, Андерс Христианович! Разумеется, живым и здоровым. Вы же не тамбовский волк? – или этот, не к ночи будь помянут, чупакабр… Слово чести, я и сам с радостью отправился бы на охоту. На монстру, понятное дело, не рассчитываю, но кабана, а то и лося взяли бы… Знаете, какой кабанище удружил прошлой осенью Хворостову? Пятнадцать пудов, не шутка. А рыло, рыло-то! клыки! – куда там чупакабру…
– А что? – внезапно сказал Эрстед. – И поеду!
Он представил себя стоящим над поверженным кабаном. Рыло, клыки, и датский полковник попирает чудище ногой. Кабан в воображении вдруг превратился в гигантскую собаку (рыло почему-то осталось на месте), покрытую вместо шерсти грубой щетиной. И заголовок в газете: «Варяг сразил монстру!» Его величество Фредерик прочтет, растрогается, снимет опалу, второй орден даст…
Не умею отдыхать, подумал Эрстед. Ну совершенно не умею.
– Завтра с утра и отправимся, – Константин Иванович брал, что называется, быка за рога. – В моей коляске. Доставлю вас к господам естествоиспытателям и дальше – в Тамбов. Обещался губернатору… Морока! – слыхали о высочайшем Манифесте? Всех дворянских детей, кто родился до получения отцом потомственного дворянства, перевели из «обер-офицерских детей» в почетных граждан. Их новенькие благородия… Носить шпагу, впрочем, не разрешили.
– Всех? – встрепенулся Павел Иванович. – Всех перевели?
До того он молча сидел на пружинной кушетке, разглядывая ногти.
– Законных детей, Павлуша. Законных. – Константин Иванович подмигнул со значением. – Да ты не волнуйся. Подрастут твои огольцы, отправим их в гимназию. Содержание я выделю, раз обещал. Девчонок же…
– Девочек я оставлю при театре, – твердо сказал, как отрезал, Павел Иванович.
Чувствовалось, что это давняя и больная тема.
– Хорошо, – младший брат не стал спорить. – Андерс Христианович, вы встаньте пораньше. Я с зарей отправлюсь…
– Одной коляски нам не хватит. – Эрстед испытывал неловкость, став свидетелем такой сцены. – Гере Торвен тоже собирался в город, на почтамт. Вместе с… э-э… вместе с фру Торвен.
Демонстрируя на «рогатках» паспорт гере помощника, валявшегося без чувств в кибитке, Эрстед получил ясное представление о матримониальных переменах в жизни своего бывшего лейтенанта. Вот так оставляй их в Париже… Он даже переговорил на эту тему с Пин-эр – если считать разговором вопросы датчанина и ответные записки китаянки. Особенно его вдохновила идея о том, что отношения мужа и жены подобны отношениям чая и чайника.
А может, Эрстед просто не так понял Пин-эр.
Последнюю неделю здоровье Торвена укрепилось, хотя он оставался довольно слаб. Зато упрямство возросло вдвое. Смотреть «Пустодомов» гере помощник отказался, предпочтя уединение, но Эрстед знал – стоит уехать туда, где есть благословенный почтамт, без Торвена, и жизнь превратится в ад.
– Я велю Прошке запрячь мою коляску, – вмешался Павел Иванович. – Он дождется господина Торвена…
Речь его сделалась бессвязной. Миг, и он вовсе замолчал. На лицо сползла идиотическая гримаса, памятная Эрстеду по недавнему припадку. Плечи Гагарина мелко подергивались, как у танцующей цыганки. В прошлый вторник к усадьбе подкатил целый табор – Павел Иванович выпил рюмку водки, поднесенную ему, расплатился крупной ассигнацией, пошел в пляс, неуклюже хлопая себя по бедрам. Бородачи в красных рубахах терзали гитары; вокруг барина вилась танцовщица – звон монист, трепет сдобной груди…
– La Bête du Gévaudan, – внезапно сообщил Павел Иванович по-французски. И продолжил на отменном английском: – For this was the land of the ever-memorable Beast, the Napoleon of wolves. What a career was his! He lived ten months at free quarters in Gévaudan and Vivarais; he ate women and children and shepherdesses celebrated for their beauty; he has been seen at broad noonday chasing a post-chaise and outrider along the king’s high-road, and chaise and outrider fleeing before him at the gallop. He was placarded like a political offender, and ten thousand francs were offered for his head…[65]
Это было ужасно. Он говорил отчетливо и членораздельно, при том что рот Павла Ивановича дергался невпопад словам.
– Чудовище, – несчастный, брызжа слюной, воздел руку к потолку, – принадлежало к разряду еще не виданных особей. Рыжая шерсть с черной полосой вдоль хребта, свиная голова с огромной пастью…
– Выйдите! – забыв о приличиях, велел датчанину Константин Иванович. – Мой брат болен. Это скоро пройдет.
Эрстед шагнул к кушетке.
– Это пройдет еще скорее, если я останусь.
– Выйдите!
Предводитель еле сдержался, чтобы не добавить сакраментальное, пахнущее дуэлью «…вон!».
– Врачей не стесняются. Я в силах помочь…
– Вы врач?
– Господин де Моранжье предлагал для уничтожения Зверя прислать в Жеводан армейский полк…
– В некотором смысле. Помолчите, вы меня отвлекаете…
Эрстед уже крепко держал Павла Ивановича за запястья. Без магнитов ему было трудно регулировать флюид. В свое время Франц Месмер отказался от магнитов, сведя лечение к силе магнетизера, но мало кто знал, что в опале, в конце жизни Месмер-старик вновь понял и принял значение намагниченного металла.
– Поднимите голову! Смотрите мне в глаза!
Как ни странно, Павел Иванович подчинился. Да что там! – Константин Иванович и тот привстал в кресле, вняв приказу. Увы, ему был виден лишь профиль датчанина. Предводитель собрался уж было встать, обойти стол и приблизиться к этому властному, очень убедительному человеку, чтобы встретиться с ним взглядом… В последний момент напряжение отпустило рассудок Константина Ивановича, и он сообразил, что слова Эрстеда предназначались его брату.
Шумно выдохнув, он откинулся на спинку кресла и не произнес больше ни слова.
– Вы здесь! Вы слышите меня? – вы здесь и сейчас, и больше нигде…
Впервые Андерс Сандэ Эрстед столкнулся с таким странным течением жизненного флюида. Казалось, из Павла Ивановича во все стороны тянутся тоненькие ниточки. Извиваясь, они шарили в пространстве – во времени? – делаясь похожими на щупальца медузы. Некоторые из них наливались жаром, не опасным, но, вне сомнений, чуждым общему флюиду носителя. Приливы и отливы жара совпадали с речью и молчанием Павла Ивановича.
– Все хорошо. Вы слушаете меня, и вас ничего не тревожит. Когда я хлопну в ладоши, вы уснете. Ваш сон будет крепок и непродолжителен. Пробудившись, вы будете полны сил. Я считаю до пяти. Один, два… три…
– Все хорошо. Вы слушаете меня, и вас ничего не тревожит. Когда я хлопну в ладоши, вы уснете. Ваш сон будет крепок и непродолжителен. Пробудившись, вы будете полны сил. Я считаю до пяти. Один, два… три…
Маску идиота на долю секунды сменили памятные черты Гагарина-отца. Отец словно выглянул из-за угла, убедился, что ребенок в безопасности, что его вмешательства не требуется, – и ушел заниматься своими, более важными делами.
– …четыре…
Павел Иванович перестал дрожать.
– Пять!
– Не выпить ли нам коньяку? – спустя пару минут спросил Константин Иванович, отойдя от мирно посапывающего брата. – У Павлуши в бюро есть славный «Remi Martin». Это я ему привез в октябре… Если, конечно, он не прикончил последнюю бутылку. Но вы и дока, господин Эрстед! Я сам чуть не заснул…
2
Павел Иванович Гагарин родился крепким и здоровым.
Позже выяснилось, что он родился больным.
Младенческие годы Павлуши были ясны и безоблачны, как небо над летней рекой. Отец, шталмейстер двора великой княгини Елены Павловны, в первенце души не чаял. Мать кудахтала над чадом, как наседка. Мамки-няньки, дядьки-пестуны… Если и не хватало птичьего молока, то не беда. А может, и хватало. Говорят, кто отведает сказочный Ornithogalum,[66] тот узнает языки птиц, и зверей, и всех тварей земных…
Вот Павлушенька и узнал.
Трех лет от роду, забавляясь деревянной лошадкой, он вдруг повернулся к маменьке, зашедшей в детскую приласкать младенца, и внятно сообщил:
– La vie est courte, et le ciel c’est pour toujours, mon enfant![67]
Слаба здоровьем, маменька упала в обморок.
Врачи, приглашенные на консилиум, развели руками. Дитя румяно, кушает отменно; вон профессора анатомии Брагеля схватил за бороду – не отдерешь. Что? Излагает по-французски? Радоваться надо… Иному недорослю жениться пора, а он Париж от Пореченска не отличит. Прописали горячее молоко на ночь, забрали гонорар – и нет врачей, как не бывало.
Спустя неделю Павел свет Иванович на чистом испанском послал няньку в такое место, что бедную женщину едва отпоили подогретым хересом. Вот ведь закавыка! – по-испански нянька ни гу-гу, а все поняла, до тонкостей… Младенец же захихикал, повторил адрес по-русски, уставясь в пространство незамутненным взглядом идиота, и забился в корчах.
«Бесноватый!» – аукнулось меж прислуги.
Хотели призвать священника, но отец, Иван Алексеевич, строжайше запретил. Сказал, узнает про болтунов – языки вырвет. И заперся с малолетним сыном в кабинете. Что уж они там делали, какого беса экзорцировали, один Бог ведает. Только долго не выходили. Может, и до завтрашнего утра.
Бедная маменька Елизавета Ивановна не знала, что и подумать. К счастью, она к этому времени успела родить второго сыночка, Митеньку, и ходила тяжелая в третий раз, так что за наследниками дело бы не стало. Если Павлушенька…
Ох, прости Господи меня, дуру!
Спаси и сохрани!
Господь спас и сохранил. Правда, вышел князь Иван Алексеевич из кабинета – краше в гроб кладут. Белый до синевы, звонкий, как заиндевевшая ледышка. Щелкни, разлетится осколками! Сказался больным, неделю из дома ни ногой. Лежал на диванчике, читал Монтеня. Лакеи дивились: пил князь, как не в себя. Хмель же бежал пьяницы, все боялся взять в охапку…
А ребеночек?
А что ребеночек? Приступы одержимости стали реже и, даже начавшись, быстро завершались. Случалось, месяцами жил Павлуша как любое роженое дитятко; было и по полгодика. В военную службу его отец записывать не стал. Сыновей много, слава богу, есть кому повоевать за Отечество. Александр Иванович – вот кто небось до генерала дослужится. И Дмитрию Ивановичу быть в генеральском чине, носить эполет с двумя звездами, с «жирной» канителью. Ну и хватит, пусть остальные молодцы по цивильной части…
Образование Павел Иванович получил отменное. Службу начал в Коллегии иностранных дел – мундир зеленый, шитье серебром. Хорош собой молодой дипломат! Начальство благоволит, от невест отбоя нет. Лови момент, княжич! А он месяц, другой, и подал рапорт: желаю, мол, послужить России за океаном…
И уехал куда подале – в российское генеральное консульство в Филадельфии.
Причина отъезда осталась для всех загадкой. Чем не угодил столичным чинам? Что брякнул невпопад? Молва прочно связала Павла Ивановича, обуянного внезапным припадком словоохотливости, графа Каподистрию, статс-секретаря Коллегии, и Александра Пушкина, которого царь за вольнодумие хотел сослать на Соловецкие острова, но передумал и назначил переводить для Коллегии с французского свод молдавских законов. Правда или нет, но вскоре после отъезда Гагарина-младшего в Америку граф Каподистрия был отправлен царем на воды в Швейцарию «для поправления здоровья», а вернее сказать, в отставку.
Пушкин же в этот год написал «Узника».
Четыре года, проведенные Павлом Ивановичем в «Городе братской любви»,[68] покрыты мраком. Что делал, чем занимался – бог весть. Доподлинно известно одно: в год его приезда из Филадельфии был сразу же отозван в Петербург чрезвычайный посланник и полномочный министр, действительный тайный советник Петр Полетика. Болтают, что Полетика умолял начальство об этом, ибо Гагарин по прибытии имел с ним личный разговор – и перепугал действительного тайного советника до смерти.
Няньку отпаивали хересом. Посланника – ромом.
В 1826 году Полетика издаст в Лондоне на французском языке книгу «Очерк о состоянии Соединенных Штатов Америки», подписавшись псевдонимом «Русский». В России книга так и не выйдет, категорически запрещена цензурой. А Павла Ивановича сразу по выходу «Очерка…» вернут обратно на родину, допросят на предмет «Русского» – и мигом выведут в отставку.
Сплетники увяжут эти факты друг с другом, покрутят в руках на манер кукиша – да и выбросят за ненадобностью.
На этом карьера Павла Ивановича закончилась. На семейном совете, где главенствовал князь Иван Алексеевич, было решено взять старшего сына под негласную опеку и, не дожидаясь, пока его сошлют в Сибирь, сослать куда поближе – в тамбовские имения.
– Батюшка! – после совета не сдержался Константин Иванович, человек горячий и откровенный. – Вы ведь его лечили! Чего ж совсем не вылечили?
Князь непонятно ухмыльнулся:
– Смерти моей хочешь, сынок? Не торопись, успеешь…
В провинции был Павел Иванович тих и безгласен. Неприятностей особых не доставлял, жил мирно, с соседями ладил. Приступы донимали его нечасто. Гости, делаясь свидетелями припадка, не слишком изумлялись – мало ли чудаков на белом свете? Зато хлебосол, добрая душа… Внешнее сходство с родителем тоже никого не удивляло – сын и должен походить на отца, чего уж там. Удивляло другое: казалось, сын помимо черт лица норовил подхватить от столичного батюшки и все его привычки.
Биографию тщился повторить, что ли?
Увлекся театром, в усадьбе завел труппу из крепостных; наезжая в Тамбов, волочился за актрисами. Все хотел жениться на трагических героиньках, подражавших таланту Семеновой, – оттащили за уши, запретили. Первый раз в жизни Павел Иванович кричал, ножками топал: не удержите! Не сейчас, так в старости женюсь![69] Обидевшись, в имении жил во грехе с дворянской девицей Макаровой – Елизаветой Ивановной, полной тезкой покойной маменьки Павла Ивановича. Так и звал ее: «матушка моя» – не стесняясь окружающих.
Был плодовит, как старый князь, – Макарова рожала ему каждый год.
А брат Константин Иванович жил рядом – приглядывал…
3
– Куда же вы?
– Извините, Константин Иванович. Я обещал князю Волмонтовичу, что присоединюсь к нему в самом скором времени. Уверен, мы с вами еще вернемся к этому разговору.
– А сеанс? Вы проведете с Павлушей месмерический сеанс? Настоящий? Я читал, что нужен ушат с магнитной водой…
– Обязательно. Но позже.
– А коньяк? Здесь еще полбутылки…
– И коньяк – позже. Укройте брата пледом, ему полезно тепло…
– Когда он проснется?
– Уже скоро. Будет хорошо, если по пробуждении он сразу увидит вас. Присутствие родственников благотворно влияет на распределение флюида.
– Не забудьте – завтра с зарей!
– Да, я помню…
Константин Иванович вздохнул, берясь за бутылку. Украдкой вздохнул и Эрстед: став невольным свидетелем месмеризма, предводитель дворянства, как это бывает с впечатлительными людьми, сделался чрезвычайно словоохотлив. Его рассказ о брате был интересен Эрстеду. Полковник собирался сдержать слово и провести с Павлом Ивановичем полноценный сеанс нормализации флюида…
Но сейчас его действительно ждали внизу.
Двух князей – настоящего и фальшивого – Эрстед заприметил еще из окна кабинета. Со стороны Волмонтович и китаец, прогуливаясь по осеннему саду, вполне могли сойти за закадычных приятелей, что встретились после долгой разлуки и теперь поглощены увлекательной беседой. В увлекательности беседы Эрстед нисколько не сомневался. А потому спешил присоединиться – пока не начались пальба и рукоприкладство. Он не знал, чего опасается больше: хитрой восточной каверзы со стороны китайца – или того, что гоноровый шляхтич без обиняков свернет «Енгалычеву» шею.