– А что с моей дочерью?
– Вы не могли бы подойти прямо сейчас в кофейню на углу возле метро? Я уже не настаиваю, чтобы вы приходили в школу… Но дело такое важное, что…
Аспирин закатил глаза. Может, послать ее по-матерному? Она оскорбится и больше никогда не позвонит.
Но как отреагирует Алена?
– Ладно, – сказал он сквозь зубы. – Но у меня только пятнадцать минут. Не больше.
Кофейня на углу была новая, ее месяц как открыли. Даму-учительницу Аспирин вычислил сразу – она сидела за дальним столиком перед чашкой чая. И еще одна чашка, пустая, стояла на краю стола рядом с блюдечком из-под пирожного.
Дама могла себе позволить пирожные. Она была сухая и тонкая, как гвоздь, нервная, как шило.
– Алексей Игоревич? Здравствуйте…
Он сел рядом. Прибежала девочка в передничке, выжидательно ткнула карандашом в блокнотик, как будто Аспирин собирался заказать банкет на двенадцать персон.
– Кофе, – сказал Аспирин.
– По-восточному? Эспрессо? Капуччино?
– Эспрессо.
– Пирожные? Закуски?
– Нет. Только кофе.
Девочка упорхнула; пока Аспирин заказывал, нервная дама присматривалась к нему. Кажется, даже принюхивалась: во всяком случае, ноздри трепетали.
– Алексей Игоревич, – она не стала ждать, пока ему принесут кофе, не стала рассуждать о погоде. – У Алены большие проблемы.
Он заинтересовался.
– Какие?
– Она сама, видите ли, знает, что ей нужно. Она сама себе выбирает этюды. Мы с ней разбираем одно – она приносит на урок другое… Но самое главное даже не это. У нас академконцерт, конечно, первоклассники обычно не играют… Что они там могут сыграть… Но Алена – особая песня. Я хотела ее обязательно показать. Вы понимаете? Это же уникальный случай – такие результаты после неполных двух месяцев занятий. Так вот, она отказалась! Она, видите ли, не хочеть тратить время на подготовку репертуара. Она мне сказала: я учусь, чтобы сыграть одну-единственную пьесу. Мне надо освоить вторую и третью позиции, и вибрацию… Вибрацию! После шести недель учебы!
– Значит, она ставит себе высокие цели, – осторожно сказал Аспирин. – Из-за чего сыр-бор?
Дама некоторое время сжигала его взглядом.
– У нее звездная болезнь, – сказала она наконец. – Она стала пропускать хор и сольфеджио… Если так дальше пойдет – весь ее талант пойдет псу под хвост! Из нее ничего не будет. Ни-че-го!
Аспирин покосился на часы. Дама заметила его взгляд, и ее ноздри раздулись шире.
– Я поговорю с Аленой, – примирительно сказал Аспирин. – А вы тоже не очень-то на нее давите. У нее трудное детство!
Расплатился и ушел, так и не выпив свой кофе.
* * *Пошел дождь. Алена, против обыкновения, не занималась: стояла у окна, отслеживая дорожки бегущих по стеклу капель.
– Ну и почему тебе не сыграть этот академконцерт? – спросил Аспирин с порога.
– Я так и знала, что она тебе нажалуется, – сказала Алена, не оборачиваясь. – Подключила тяжелую артиллерию. Побежала за подмогой к папаше…
– Это естественно. Ты – ее гордость. Она хочет тебя показать. Что тебе стоит?
Он сказал – и осекся. Послушать их разговор со стороны – отец и дочь мирно беседуют о насущных школьных проблемах. Они так вжились в свои роли? Им так проще?
– Иногда мне кажется, что я никогда не выучусь, – Алена по-прежнему смотрела на дождь. – Учусь-учусь… Болит все… А до его песни – как до неба. Нет… как до… ну, неважно.
– А у тебя много времени в запасе. Что, ты за тысячу лет не выучишься играть?
Она обернулась. Он пожалел о своей шутке. Нервно усмехнулся:
– Что ты так смотришь? У меня никто за плечом не стоит?
– Ты мне надоел. Если бы ты знал, как ты мне… надоел.
– А ты мне, думаешь?! – он оскорбился.
Она скорчила рожу:
– «Доброе утро, мои милые, с вами ди-джей Аспирин, расслабьтесь, впереди у нас много чудных и комфортных часов в мягких объятиях «Лапа-радио»…
– Отомстила, да? – спросил он мрачно. – Ну-ну…
И пошел к себе.
Статью для «Мачо» он обещал отдать еще в прошлую пятницу, теперь был понедельник. Аспирин включил ноутбук, намереваясь поработать, но вместо этого вошел в сеть и проболтался там часа полтора.
Алена упражнялась. Аспирин краем уха прислушивался к бесконечным, изматывающим повторениям одного и того же. К концу второго часа пьеска звучала совершенно, в ней была не только подвижность и легкость – в ней была, Аспирин не побоялся бы этого слова, экспрессия. Алена проживала простенькую танцевальную мелодию с таким темпераментом, будто это был «Полет валькирий».
– Молодец.
Она покосилась на него без благодарности.
– Ты научишься раньше, чем через тысячу лет, – сказал он льстиво. – Через пару недель, наверное, уже сыграешь… Она сложная, эта песня?
– Нет, не очень. Она уводит людей за грани этого мира… Иногда поднимает мертвых… А так – ничего особенного. Простецкая мелодийка.
* * *– Доброе утро, мои милые! Вот и вторник, вот и ди-джей Аспирин снова пришел, чтобы провести много комфортных часов вместе с вами в мягких объятиях…
Он чуть было не поперхнулся. Будто кость застряла в горле и мешала выталкивать слова.
– …«Лапа-радио», – закончил он через силу. – Нас слушают на работе, нас слушают дома… Нас слушает, между прочим, одна очень упрямая девочка, которая считает, что легкая музыка – это плохо… Все мы знаем, что люди пели за работой испокон веков: косили траву – пели… доили коров – пели… Что они пели? Да песни, разумеется, простые песни о своей любви, о своей нелегкой судьбе… или, наоборот, о своей очень счастливой судьбе… Так чем же мы хуже, а, дорогие мои? Раскройте ваши уши – с нами Валерия!
Он не мог отделаться от мысли, что Алена сидит сейчас на кухне перед радиоприемником, и на лице у нее брезгливое внимание. Он никогда не говорил ей, на какой станции работает и как ее найти. Сама отыскала, значит. Понадобилось ей зачем-то.
(– А в клубе ты делаешь то же самое? – спрашивала она мимоходом, всем видом демонстрируя малую заинтересованность в ответе.
– В клубе, – говорил Аспирин, – я занимаюсь творчеством.
– Лепить чужие треки «паровозиком» – это ты называешь творчеством?
Аспирин молча считал до десяти).
– …Что наша жизнь, дорогие мои? Нет, не игра. И не икра. Наша жизнь – вечная возня между предназначением, которое свыше, и необходимостью ежедневно есть хлебушек… желательно с маслицем… Мы любим жить! Почему мы должны этого стесняться? Мы хотим много радоваться, вкусно и красиво есть, следить за модой, мы хотим любить! Для всех, кто влюблен – полчаса любви на «Лапа-радио!»
Он вообразил, как Алена выключает приемник, и ему стало легче.
* * *В среду было объявлено «шляпное пати». Аспирин совсем забыл о непременном условии вечера – явиться с покрытой головой, но его актуальная цыпа, Женечка, позаботилась о нем заранее и добыла где-то арабский клетчатый головной убор. Аспирин поторчал немного среди ковбойских, корейских, оперенных и ощипанных шляп, ему стало неловко и скучно. Подвернулась молодая журналисточка, заулыбалась, неумело целясь в Аспирина старомодным диктофоном; будь она чуть поплоше, он послал бы ее по матушке без зазрения совести. Но она была свеженькая, налитая, белки наивных глаз – без единой красной прожилочки; Женечка, притащившая Аспирину клетчатый мусульманский платок, заревновала.
Гудел танцпол под десятками ног. Мельтешили огни. Все-таки у «Фантома» проблемы со стилем, что-то в нем есть от деревенской дискотеки; Аспирин увильнул от Женечки и от этой, второй… как ее? Желание закончить вечер «в постели с Мадонной» сменилось жаждой тишины и покоя.
Снаружи шел дождь.
Уже выехав из переулка, Аспирин вспомнил, что Алена в филармонии. Что до филармонии от «Фантома» рукой подать. И что концерт должен был кончиться минут пять-десять назад.
…Он оказался прав.
Чинная публика расходилась, поблескивали черные зонты, перепончатые, как крылья мастера Дракулы. Под нешироким козырьком у входа стояла, прижимая к груди Мишутку, девочка в мешковатой дешевой куртке.
Он забыл о Мишутке. Как так? Просто вылетело из головы. Но не возвращаться же теперь…
Он подъехал к самому входу.
– Садись. Быстро. Тут стоянка запрещена.
Она нырнула на заднее сиденье.
– Спасибо, – сказала, кажется, искренне. – А то этот дождь… И уже поздно…
В молчании проехали центр, залитый огнями, все еще людный. Чем ближе к дому, тем чернее делались подворотни, тем жиже становился свет фонарей и витрин.
– Ну и как тебе Шнитке?
Она молчала. Аспирин решил было, что она уже не ответит.
– Знаешь, – сказала девочка, когда он притормозил под мигающим желтым светофором, – когда слушаешь придуманную человечеством музыку… Оно кажется таким… прекрасным. Благородным. Почему?
Проехав перекресток, Аспирин разогнался снова:
– А может, оно на самом деле прекрасно, благородно…
– А может, оно на самом деле прекрасно, благородно…
Будто иллюстрируя его слова, прямо перед машиной сверкнул, подрезая, красный «Форд». Аспирин ударил по тормозам. Алену бросило на спинку переднего сиденья. Аспирин повис на ремне.
У «Форда» распахнулись разом три дверцы.
– Едь! – крикнула Алена. – Ехай! Езжай!
«Форд» не давал свободы маневра. Сзади подлетел и притормозил, зацепив бампер, старый «БМВ».
Треснуло боковое стекло. Разлетелось острым градом, застучало по полу, по спинкам сидений. Распахнулась дверца рядом с Аспирином. Его схватили за ворот и потащили из машины:
– Вылазь!
Он заехал кулаком по твердой волосатой морде. На втором ударе руку перехватили.
– С-сука!
От удара сделалось светло, но Аспирин все равно ничего не видел; сзади заверещала Алена.
– Сволочи! Ребенок…
И басовито, на пределе слышимости рыкнул огромный зверь.
В зеркале заметались тени. Завизжал теперь уже мужчина – тонко, как заяц. Что-то шаркнуло по асфальту, что-то выпрямилось во весь рост; силуэт был огромный. Что-то взлетело вверх, как подброшенный тряпичный манекен, пронеслось по воздуху десять метров и шлепнулось оземь.
Затопотали ноги разбегающихся в ужасе людей. Завизжали колеса, дымясь, пытаясь сорваться с места раньше, чем позволяли земные физические законы. Сделалось просторно – как будто и не было впереди никакого «Форда».
Аспирин обнаружил себя лежащим на животе, вниз головой, наполовину в машине, наполовину снаружи. Под ладонями хрустело битое стекло.
Шагах в пятнадцати, на тротуаре, неподвижно лежал очень большой человек, похожий не то на дохлого бегемота, не то на поверженного борца сумо. Свет фонаря омывал его сверху, а снизу расплывалась темная лужа.
«БМВ» торопливо сдал назад.
– Скорее! – кричали над ухом Аспирина. – Что ты разлегся, поехали, быстрее!
Он втянулся в машину. Захлопнул дверцу – посыпались остатки выбитого стекла. Трясущейся рукой взялся за ключ. Завел машину – с третьего раза. Редкие фонари, тусклые огни окон – все поплыло назад.
Аспирина трясло так, что он подскакивал на сиденьи. В зеркальце заднего вида мелькали то блестящие глаза Алены, то плюшевая морда с пластмассовыми пуговицами-гляделками.
В дыру на месте выбитого стекла влетал ветер пополам с дождем. Руль сделался липким от крови из порезанных ладоней. Трясясь и поглядывая в зеркало – нет ли погони, не задумал ли оборотень еще кого-нибудь убить – Аспирин доехал наконец до гаража и нашел в себе силы приветливо поздороваться со сторожем – вот, мол, незадача, то багажник раскурочился изнутри, теперь стекло само по себе вылетело…
Он отпер гараж. Привычное действие успокаивало. Но чтобы окончательно взять себя в руки, Аспирину пришлось бы, наверное, отпирать один за другим сотню знакомых гаражей.
– Он жив? Тот…
– Не знаю, – честно призналась Алена.
Аспирин завел машину в гараж – фары уперлись в противоположную стенку. У стены стояли старый пылесос и древний, с железными уголками чемодан, набитый бумагами того сорта, которые негде хранить и жалко выбрасывать.
Мотор работал.
– Тебе больно? – тихо спросила Алена.
Аспирин только сейчас заметил, что правая половина лица у него значительно больше левой.
– Он… этот… убил его? Шею сломал?
Алена набычилась:
– А ты хочешь, чтобы он целовался с ним? Выбросили бы нас из машины, избили, угнали тачку… Это лучше?
– Все хуже! Что теперь делать, ты представляешь?
– А ничего, – беспечно откликнулась Алена. – И не переживай: у тебя руки чистые. Порезанные только. Надо перекисью залить.
Аспирин нашел ее глаза в зеркале:
– Слушай… наш мир тебе не нравится, да? Грязный, да? Что же ты – пришла со стороны, притащила с собой этого… И решаешь тут, кому жить, а кому валяться со сломанной шеей?
– Ну извини, – подумав, сказала Алена. – Я так долго охотилась за этим беднягой, который сто двадцать кило, наверное, весит. Я его выслеживала. Я на него напала. Хотела всего-навсего ограбить и набить морду. Ну, извини.
– А может, это был твой брат? – зло спросил Аспирин. – Твой драгоценный, которого ты ищешь? А?
Ее глаза изменились. Сделались почти пластмассовыми, похожими на Мишуткины зенки:
– Да. Может. Может, это был мой брат… Тогда все напрасно.
И она скрючилась, закрыв лицо медведем.
Аспирин перевел дыхание. Надо было вставать, запирать гараж, идти домой, а до дома, между прочим, тоже минут десять по темным улицам. Надо было что-то делать с разбитым лицом, с порезанными руками – это пока, в состоянии аффекта, он почти не чувствует боли. А что будет завтра?!
– Ты что, брата совсем не помнишь? – спросил он сквозь зубы. – Неужели он может быть… таким?
– Каким угодно, – глухо ответила она из-за плюшевой баррикады. – Молодым, старым… Он ведь перешел грань между… короче, он мог измениться до неузнаваемости. Сменить оболочку. И мог забыть все… скорее всего… забыть себя…
– И превратиться в отморозка?
– Да, – она наконец-то отняла медведя от лица. Глаза, вопреки опасениям Аспирина, были сухие. – Потому что когда… оттуда… попадаешь сюда… и проходит первый шок… хочешь стать хуже, чем этот мир. Это будто месть. Хочешь победить его. Сделать его еще гаже, сделаться самому гадом из гадов… Это будто протест.
– Детский какой-то протест, – пробормотал Аспирин. – «Весь мир дерьмо, и мы должны сделать его еще дерьмее».
– Может быть, – согласилась Алена. – Но все равно… Наверное, это происходит помимо воли. Может, наоборот: это мир мстит. Делает белое самым черным, аспидным, чернейшим на свете…
– А ты? – с беспокойством спросил Аспирин. – Ты тоже будешь… поджидать прохожих на темных улицах? С медведем наперевес?
– Я не стану бороться… соревноваться с миром. У меня есть цель. Надо вывести брата. А он…
Она замолчала.
– А он что? Вообще, ты не могла бы мне объяснить – что твой брат здесь делает? Зачем он сюда пришел?
– Он пришел, – она подбирала слова. – Он хочет… Он, вообще-то, композитор… если ты понимаешь. В широком смысле. Творец. Созидатель. Вот так.
– Творец – хорошее слово…
– Не придирайся! Творец – в смысле тот, кто занят творчеством. Он просто пишет… сочиняет… новое.
– Музыку?
– И музыку тоже. Вернее, сначала музыку, а потом…
– Что потом?
– Ты не поймешь.
– Ага, – сказал усталый Аспирин. – Куда мне. И что ему тут понадобилось? В нашем несовершенном мире, а?
Алена вдруг улыбнулась в зеркале:
– Несовершенном. Правильно. Творчество… возможно… только в несовершенном мире. В совершенном, законченном – нет.
* * *Выходило так, что ее брат сбежал из рая.
Алена возражала против такой формулировки, при слове «рай» начинала орать и стыдить Аспирина, упирая на то, что он ничего не понимает. Аспирин не сопротивлялся; ему было важно выяснить, хоть приблизительно, картину событий, приведших Алену с медведем в его дом.
Они с братом (и еще кучей народу) жили в прекрасном месте, где им было хорошо и привольно, где не было смерти и не было зла. Брат знал наизусть все старые мелодии (что за смысл Алена вкладывала в слово «мелодия», Аспирин так до конца и не понял: смысл этот был достаточно широк). Но брату хотелось большего – он хотел новых песен.
И сбежал в несовершенный мир, где, по словам Алены, только и возможно творчество.
Малолетний дуралей (Аспирин представлял Алениного брата ее ровесником, в крайнем случае, не пару лет старше) не учел одного: несовершенный мир – не зеленая лужайка, где можно музицировать на дудочке под ласковыми лучами нежгучего солнца. Получилось, будто пацан, желая научиться плавать, в жестокий шторм сиганул за борт корабля.
И потонул, разумеется, сразу.
Взрослые (а в Аленином мире были, оказывается, и взрослые) – сочли, что свобода самореализации парня – превыше мелочной опеки. То есть оставили все как есть.
Одна Алена с этим не согласилась. И сбежала вослед – по следам брата. Она тоже не представляла до конца, что ее ждет.
Правда, в последний момент подумала, что без Мишутки ей будет одиноко.
* * *– Кто тебе опять разукрасил морду? – спросил Вискас.
– Мышка бежала, – Аспирин поправил темные очки, – хвостиком махнула…
Вискас не улыбнулся.
Слушая, как бьется ритм, глядя, как прыгают тени в пятнах фиолетового, синего, ярко-желтого света, Аспирин вдруг почувствовал себя заклинателем змей.
Они в его власти сейчас. Он поддаст драйва, разгонит им пульс, пусть каждый ощутит себя победителем всемирной гонки: тысячи сперматозоидов погибли по дороге, а один-единственный добрался и выжил – лидер! Избранный! Я! А когда они устанут, Аспирин подпустит эротики: изнемогая в объятиях друг друга, они размякнут и потекут, и захотят продолжить гонку за удовольствием, и тогда он снова поддаст им драйва, и настанет – в кои-то веки – всеобщее счастье.