А если так? Женщина много лет любила мужчину и как должное принимала то, что он почему-то не торопится вести ее в ЗАГС. А потом оказалось, что у него семья, жена, дети, и бросать их он не собирается. Тогда она, переступив через любовь, дала ему от ворот поворот, но на прощанье прокляла: «так не доставайся же ты никому». И через полчаса после их разговора мужчина погиб на дороге, разбился, и женщина теперь и сама подумывает о самоубийстве…
Получилось в меру драматично, в меру трогательно, с мистикой и без криминала. Аспирин откинулся на спинку кресла и взял себя двумя руками за волосы.
Алена играла. По комнате стелилась, как туман, холодная сумрачная мелодия. Аспирин поднялся, выпил на кухне воды, приоткрыл дверьв гостиную; Алена стояла перед раскрытым пианино, не сводя глаз с разложенных на пюпитре нот.
Мельком взглянула на Аспирина. Он пристроился на стуле в углу.
– Чего тебе? – спросила Алена, опустив смычок.
На ней были спортивные штаны – и все та же футболка с двумя драконами, застиранными до полупрозрачности. Вместо повязки – нашлепка пластыря на макушке. Растрепанные светлые волосы, которкий «хвостик», схваченный резинкой.
– Слушай, – начал он неуверенно. – Сыграй мне… эту самую песню. Хоть кусочек. Только на обыкновенный струнах, пожалуйста, на простых!
Он заискивающе улыбнулся. Алена, подумав, взяла канифоль из раскрытого футляра. Запахло древесной смолой. Полетела белая пыль. Алена водила канифолью по волосу смычка, и процесс доставлял ей явное удовольствие.
Аспирин пересел на диван. Алена встала посреди комнаты, властным жестом подняла скрипку. Вскинула смычок. Прикрыла глаза.
Аспирин положил руки на колени, готовясь слушать.
– Я с середины, – нервно сказала Алена.
– Давай.
Она заиграла.
Поначалу Аспирин просто сидел, вслушиваясь, пытаясь понять, какое действие оказывает на него мелодия. Алена выводила на память сложнейшие пассажи, технически недоступные девчонке ее лет и опыта, иногда сбивалась и фальшивила, но проживала каждую ноту так темпераментно и вместе с тем естественно, что Аспирин замер на своем диване, боясь спугнуть.
В какой-то момент он ощутил себя витающим вокруг люстры – и глядящим сверху вниз на девочку со скрипкой и на самого себя. Он поверил, что именно таким должно быть действие мелодии – на мгновение.
– Погоди… это же Моцарт!
Она опустила скрипку. Ухмыльнулась, не скрывая удовольствия:
– Обманули дурака на четыре кулака… Да ладно, ты обиделся, что ли? Не обижайся.
Он вернулся к себе, так и не решившись заговорить с ней. В душе у него было беспомощно и пусто. Девочка, сбежавшая из интерната, ангел, свалившийся с неба – все перепуталось, ни во что не верилось до конца, одно было ясно: если так будет продолжаться, он, Аспирин, сойдет с ума…
Он приоткрыл форточку, впустив две или три тут же растаявшие снежинки. Там, снаружи, Ирина бегала вокруг дома по своим собственным закольцованным следам.
* * *Круг за кругом – в этом мерном движении было что-то от фанатичных Алениных упражнений. Разлетался мокрый снег из-под кроссовок.
Аспирин пристроился рядом:
– Больше ста кругов я не выдержу. Сидячий образ жизни.
Ирина повернула голову. Хотела что-то сказать, но, видимо, решила сберечь дыхание.
– А вы занимались легкой атлетикой?
– В юности.
– Я сразу понял. Экономные движения профессионала.
За углом дорога шла немного в гору. Аспирин засопел; мимо автостоянки, мимо автобусной остановки, снова за угол – и вниз. Аспирин разогнался. Ирина не изменила темп. У следующего поворота Аспирин притормозил, отдышался и позволил Ирине себя догнать.
– Я каждый вечер вижу, как вы бегаете.
– К сожалению, не каждый, – отозвалась она ровно. – У меня дежурства.
– У меня тоже работа. Да я и не стал бы ни за какие коврижки заниматься бегом. Это скучно.
Она промолчала. Они пробежали по двору, свернули, дорога пошла в гору. Падал мокрый снег, норовил залепить глаза. Летели брызги из-под подошв.
– У меня даже кроссовок нет, – сказал Аспирин, бухая ботинками.
Они пробежали мимо автостоянки, автобусной остановки, за угол и вниз. И снова по двору; изо рта у Ирины вылетали рваные облачка пара.
Дорога пошла в гору. Аспирин чуть отстал, потом в два прыжка догнал Ирину, взял за плечи и развернул к себе.
Снежинки блестели у нее на лице. В глазах отражались далекие освещенные окна.
Он по-медвежьи обнял ее, тонкую, напряженную, совершенно ничью. Ее губы растрескались, будто пустыня, он вылизывал их, как собака – чужую рану.
С неба валило, как из распоротой подушки. И снег не таял.
* * *Он проснулся в темноте и сразу понял, что Ирина тоже не спит.
Было уже утро. Ворчали водопроводные краны, работал лифт. Хлопнула дверь подъезда. Аспирин втянулся под одеяло, как улитка в домик: не хотелось утра. Хотелось покоя.
Ирина не пошевелилась. Он нашел в темноте ее плечо, покрытое гусиной кожей.
– Тебе что, холодно?
– Нет… Пора вставать.
– Не пора, – пробормотал Аспирин.
Ирина отстранилась. В темноте выбралась из-под одеяла, выскользнула из комнаты, он успел увидеть ее силуэт на фоне дверного проема. Потом дверь закрылась.
Он проснулся окончательно.
* * *– Доброе утро, – сказала женщина лет сорока, высокая, ростом с Аспирина. – Я доктор.
На ней был форменный костюм с эмблемой на груди. Аспирин никогда не поверил бы, что врачам из районной поликлиники выдают такие «прикиды».
– А ты Алена Гримальская? – женщина профессионально оскалилась. – Здравствуй.
Алена играла гамму, и быстрый взгляд поверх смычка, которым она окинула форменную женщину, не сулил ничего хорошего. Женщина хотела было подойти – но, сделав крохотный шажок, передумала и уселась в кресле напротив, делая вид, что внимательно слушает Аленины упражнения. Аспирина покоробило: он предпочел бы, чтобы докторша сделала девчонке замечание, мол, взрослый человек с тобой здоровается, а ты… Но докторша слушала и скалилась, то есть вела себя именно так, как, в представлении Аспирина, ведут себя специалисты по детским психическим расстройствам.
А если девчонка, не останавливаясь, сейчас сыграет какой-нибудь «страх»? Или (у Аспирина волосы встали дыбом) «похоть»?!
Он занервничал не на шутку, но в этот момент Алена доиграла гамму. Красивым жестом сняла смычок. Положила скрипку в футляр, уселась на диван, прижала к груди Мишутку – молчаливого свидетеля этой сцены.
– Этот твой медвежонок? – сладко спросила женщина.
У Аспирина будто крыло мелькнуло перед глазами – он вспомнил, как почти вот так же, в схожей ситуации спросила о Мишутке Ирина. Только Ирина не побоялась подойти, Ирина вообще ничего не боялась, ей надо было помочь больному ребенку, и она, в отличие от форменной тетки, спрашивала без малейшего подтекста…
Он вспомнил, совершенно некстати, какой бесконечно ласковой оказалась Ирина в постели. У него раздулись ноздри: он вспомнил запах Ирининой кожи. Вспомнил ее грудь – кончиками пальцев, как пианист, а форменная тетка тем временем поманила Алену к себе:
– Ну, давай посмотрим, как заживает твой шов…
Алена секунду поколебалась, потом подошла, оставив Мишутку на диване.
Женщина осмотрела и ощупала ее голову. Покивала, пробормотала что-то себе под нос, попросила Алену показать горло. Выслушала легкие.
– Ты не боишься уколов? – спросила веселым голосом.
Алена подняла брови. Женщина бодро рылась в своем докторском чемоданчике. Аспирин стоял совсем близко; на секунду она и докторша встретились взглядами.
От страха и отвращения у него онемели мизинцы на обеих руках.
– А зачем укол? – невинным голосом поинтересовалась Алена.
– Да ну, совсем не больно, быстренько, – ворковала женщина, наполняя шприц. – Шов заживает не очень хорошо, есть опасность нагноения, я вколю тебе замечательный швейцарский препарат, и ты уже завтра забудешь, где у тебя что болело…
– У меня уже и так ничего не болит, – сообщила Алена. – И в поликлинике нам сказали, что у меня заживает, как на собаке… Правда, папа?
Она смотрела Аспирину в глаза и впервые называла его «папой». Это был сигнал – не то угроза, не то упрек, не то просьба о помощи. Аспирин стоял посреди комнаты и не знал, что делать. Драться с этой докторшей, что ли?
– В поликлинике, – женщина пренебрежительно ухмыльнулась, – такого препарата раньше не было, его только вчера привезли. – Неужели ты боишься? Это же совсем не больно.
Алена перевела взгляд с Аспирина на докторшу и обратно.
– Простите, – хрипло сказал Аспирин. – Можно вас на минуточку?
– А можно потом? Я уже приготовила шприц, – немного раздраженно отозвалась форменная тетка.
– Я хотел бы уточнить, что за препарат, – сказал Аспирин. – У Алены… аллергия. На некоторые лекарства.
– Вот как? Только не на этот препарат. На него не бывает аллергии.
– Вот как? Только не на этот препарат. На него не бывает аллергии.
– Могу я посмотреть этикетку?
Женщина уставилась на него с нескрываемым раздражением:
– Вы что, медик? К чему эти споры?
– Не надо мне никаких уколов, – сообщила Алена. – Кто вы такая, чтобы ко мне приставать?
Женщина быстро глянула на Аспирина. Тот развел руками: ничего, мол, не могу поделать; женщина взглядом смерила расстояние. Шприц подрагивал в ее руке, как жало.
Аспирин задержал дыхание.
Одновременно случились несколько событий. Тетка прыгнула на Алену, будто кобра, Аспирин кинулся, желая удержать руку со шприцем, соседи сверху включили стереосистему и по комнате разлился низкий рык, похожий на раскат отдаленного грома.
Женщина стряхнула с себя Аспирина и отскочила к самой двери. Алена сидела, прижимая к себе медвежонка, и Мишуткины пластмассовые зенки глядели на докторшу и больше ни на кого. Аспирин готов был поклясться.
От ударов соседской «бочки», от металлических басов дрожали стены и качалась люстра. Докторша раздувала ноздри; Аспирин представил, как Мишутка вырывается из Алениных рук и, вырастая на глазах, вскидывает когтистые лапы. Как брызги крови пачкают потолок, синий форменный костюм становится бурым, лохмотьями повисает кожа и крик захлебывается…
Докторша поймала его взгляд. Гудели басы за перекрытиями – как раскаты отдаленного грома. Докторша перевела взгляд с Аспирина на Мишутку, потом на Алену…
И ушла. Ретировалась, едва не забыв саквояж.
* * *– Значит, ты решил меня сдать?
Алена канифолила смычок, как ни в чем не бывало. Аспирин нервно расхаживал из угла в угол, руки до сих пор тряслись, и мизинцы немели.
– Что за тетка? Это ты ее позвал?
– Знаешь что, – Аспирин остановился. – Бери скрипку… Иди, играй им. Страх, чесотку, понос, да что угодно. Они будут приходить и приходить, а ты им будешь давать концерты. Вперед. Они меня будут сажать, ты меня будешь отмазывать, пока в окошко не заглянет снайпер с вертолета и не пристрелит нас обоих.
Алена рассмеялась:
– Снайпер? Ой, не могу!
– Послушай, – он сцепил пальцы. – Ты все-таки моя дочь или это брехня?
Алена прошлась по скрипке смычком, легонько подстроила струну «ми».
– Ты мне ответишь или нет?!
– Успокойся, – она посмотрела на него поверх смычка, как недавно на докторшу. – Никому ты, в самом деле, не нужен, никто тебя не похитит, не посадит, не обидит… А себя я сумею защитить. Не трясись.
И она заиграла гамму.
– Да нет же! – рявкнул он, перекрикивая скрипку. – Ничего ты не сумеешь! Звони своему гуру… своей крыше… этому босому хмырю. Иначе они возьмут тебя, когда ты будешь спать, или на улице, или в музыкальной школе… Вколют снотворное и увезут, и я ничего не смогу поделать!
Алена играла, не обращая на него внимания. Аспирин, как побитая собака, поплелся к себе, и просидел в Интернете до самого вечера, заливая мутным потоком информации и злость, и растерянность, и страх.
А вечером, не в силах ничего с собой поделать, спустился этажом ниже и позвонил в соседскую дверь.
* * *День за днем валил снег.
Их квартиры, расположенные одна над другой, были когда-то близнецами. За десять с лишним лет каждая изменилась в соответствии со вкусами хозяина. Теперь Аспирину казалось, что он существует в двух параллельных реальностях, и дорога между ними – два лестничных пролета; возвращаясь к себе, он вздыхал с облегчением и грустью.
Машины увязали в сугробах, коммунальные службы увязали в проблемах, город мучился непроходимостью. Дети вопили от счастья, барахтаясь в снегу и швыряясь снежками. Алена, поскрипывая сапожками, ходила в музыкальную школу, из-за плеча у нее выглядывала припорошенная снегом плюшевая голова.
Первые дни Аспирин страшно нервничал. Он боялся, что Алена вдруг возьмет и не вернется. Но она возвращалась, как ни в чем не бывало, ужинала и бралась за скрипку, и на вопросы Аспирина отвечала односложно: нет. Ничего особенного. Никто не подходил, ни о чем не спрашивал. Все по-старому.
Ожидание краха затягивалось. Аспирину казалось, что он застыл в падении, как снежинка-мутант, что он парит в невесомости, и от того желудок подкатывает к горлу.
Форточки Ирины на четвертом этаже были приоткрыты. Оттуда вытекал, струясь на морозе, теплый домашний воздух. Аспирин принимался лихорадочно что-то решать, но время уходило, приходилось собираться либо в клуб, либо в редакцию, либо еще куда-то, куда никак нельзя было не пойти. И он выходил из дома и удирал в иную реальность, где было шумно, весело, где его, Аспирина, надрывно любили. Он снова становился самим собой, легким, ироничным, равнодушным. И верил, что это уже навсегда.
А в полночь зажигался свет у нее в спальне, тусклый зеленоватый свет за плотно задернутыми шторами, и Аспирин, возвращаясь из клуба, будто с Марса, глядел на это окно и летел на огонь, как счастливая бабочка.
И никто, разумеется, не знал, сколько будет продолжаться этот странный и снежный роман – пока он не кончился одним махом в первый день календарной зимы. Аспирин задержался в клубе. Возвращаясь домой в пятом часу утра, он поднял глаза – и увидел, что все окна Ирины на четвертом этаже темные, и нигде-нигде не горит огонь.
Он долго стоял под падающим снегом и смотрел на дом, но ни одно окно не светилось. В ту ночь крепко спали младенцы и больные, никто не поднимался выпить водички и никто не сочинял стихи. Пустовала скамейка у подъезда. Аспирин стоял, чувствуя, как выветривается алкоголь, ни о чем не думая и ни о чем в тот момент не сожалея. Снег шел все реже и наконец перестал. Тучи как-то очень быстро, суетливо раздвинулись, и на зимнем небе проступили звезды.
Декабрь– Милые мои, вот и зима пришла! То есть мы все заметили ее раньше, когда трудились с лопатками и совочками, извлекая машины из сугробов… А теперь она пришла уже конкретно, под предлогом календаря, а это уже не шутки! Скоро вьюга завоет – у-у-у! Страшно, да? А не бойтесь! Помните – с вами «Лапа-радио», мягкая лапа, способная защитить от мороза! Оставайтесь с нами! Звоните нам, пишите эс-эм-эски, а мы поставим для вас самую теплую зимнюю музыку, музыку, которую вы заслужили!
Ирина так и не позвонила. И Аспирин не звонил ей. Они, слава Богу, не подростки, чтобы докапываться, кто кого бросил.
– У нас есть звонок от Виты… Здравствуйте, Вита! Кого будем радовать? Кому сегодня будем передавать привет?
Вчера Алена все-таки играла на городском отчетном концерте. Аспирин подвез ее в центр, к старому дому культуры, где плоская сцена жила воспоминаниями о былых президиумах. Зал был почти полон – в основном учителями и родственниками выступавших. Когда девочка лет шестнадцати объявила, что сейчас первоклассница Алена Гримальская сыграет «Мелодию» Глюка из балета «Орфей и Эвридика», по рядам пробежал еле слышный ропот: зрители удивлялись.
Вышла Алена в черной юбке и белой рубашке, купленных накануне, без выбора и почти без примерки. Прищурившись, посмотрела в зал; Аспирина вдруг прошиб озноб. Он вообразил, что девчонка успела поменять струны и вместо «Мелодии» заведет сейчас песню, поднимающую мертвых.
Обошлось. Алена, оказывается, высматривала его, Аспирина, а высмотрев, успокоилась. Подняла скрипку. Заиграла.
Зал обмер.
Алена играла, как другие рассказывают о пережитых прекрасных днях. Не себе – слушателям; ни тени самодовольства, ни намека на замкнутость, ни скованности, ни спеси. Всем, кто сидел в зале, в этот момент было ясно, что если бывают на свете счастливые и свободные люди – они выглядят именно так, как вот эта девочка в слишком длинной юбке и чуть мятой белой рубашке. И когда она закончила – зал еще минуту сидел в потрясении, пока не взорвался наконец гулом голосов, хлопками, кто-то из школьников даже свистнул, но его призвали к порядку.
Алена поклонилась – без похвальбы и без смущения, и, не оглядываясь, ушла за кулисы.
В течении концерта произошел сбой – люди никак не могли успокоиться. Кто-то поднимался с мест, кто-то кого-то одергивал, толстый мальчик в блестящей блузе почему-то ревел в три ручья. Девочка-ведущая никак не могла объявить следующий номер. За кулисами собралась толпа.
Алена стояла, не выпуская из рук скрипку. Над ней нависала уже знакомая Аспирину учительница, Светлана Николаевна, она только что не руки расставила, защищая свое сокровище, а с трех сторон подбирались, как акулы, лысоватый дядечка и две тетки, постарше и помоложе.
– А я вам в пятый раз объясняю, что она не собирается менять педагога!
– Зачем эти эксцессы? Поговорить…
– Какой первый класс, кого вы хотите обмануть? Девочка, сколько лет ты занимаешься музыкой?
– Прежде всего с родителями…
– Тише, пожалуйста! Ребенок выступает!
На сцене и вправду кто-то скрипел, тщетно пытаясь заглушить шум в зале.
Светлана Николаевна первая заметила Аспирина, и глаза у нее сделались, как у вратаря накануне пенальти: