— Видишь ли, я не хочу портить этот прекрасный камзол, — отшутился Рибальдо.
Путешественники тем временем стали понемногу выходить из церкви. Они болтали, смеялись, несмотря на усталость, так как уже чувствовали себя в безопасности. Один за другим они забрались в дилижанс, и он тронулся по направлению к Новым воротам. Городские стены, рустованные серыми, нарочито грубо обтесанными гранитными плитами, имели неприступный вид.
Рибальдо извлек из внутреннего кармана камзола табакерку и протянул ее кучеру.
— У тебя всегда первосортный табачок, — одобрительно кивнул тот.
Оба взяли по щепотке, вдохнули с видом знатоков, пару раз чихнули и почувствовали себя весьма довольными.
— Égalité, fraternité, — поддразнил друга возница.
— Слова! — отмахнулся Рибальдо, угадав, куда он клонит.
— Француз здорово наступает тебе на пятки, — сказал тот, намекая на генерала Бонапарта.
— Ты меня обижаешь, — пошутил Рибальдо.
— Вы оба грабите, — продолжал возница.
— Я тебя хоть раз ограбил? — рассердился разбойник.
— Да я разве что говорю, ты отбираешь только у богатых, — признал кучер, сообразив, что шутка зашла слишком далеко.
— А о французе ты мог бы сказать то же самое? — с неприязнью спросил Рибальдо.
— Нет, — согласился кучер. — Уж он-то точно меня ограбил. Он повышает цены на хлеб, который я ем, на льняное масло, в которое я его макаю. А вот мое жалованье почему-то остается прежним!
— Зато время от времени он бесплатно приглашает тебя в театр. Разве ты не рад? — насмешливо спросил Рибальдо.
— А чему радоваться? Нам, беднякам, приходится драться, чтобы занять места, а кончается все равно тем, что спектакля никто не видит. И потом, театром сыт не будешь. Нам деньги нужны, а не театр!
Лошади двигались шагом. После уплаты дорожной пошлины у Новых ворот дилижанс въехал на Садовую дорогу, называемую так, потому что когда-то в этом месте располагались сады Торриани, старинного семейства, когда-то правившего Миланом.
Между Рибальдо и возницей продолжался серьезный разговор, весьма льстивший последнему, хотя на душе у него было неспокойно. Городские жандармы и солдаты Наполеона не простили бы ему знакомства накоротке с разбойником, видевшим во французах наглых захватчиков и мародеров, а не доблестных защитников хваленой свободы.
Наступил вечер, факелы, прикрепленные на стенах домов, бросали вокруг красноватые отсветы.
— Десять лет назад здесь было темно, — заметил Рибальдо, не желавший углубляться в разговор о политике.
— Освещение — штука хорошая. Слава богу, доходы от игры в лото хоть отчасти пошли на доброе дело. Одной рукой отнимают деньги у народа через азартные игры, а другой возвращают малую часть, освещая улицы. Вот так и живем. Но ты мне так и не сказал, какие новости в Милане, — напомнил возница.
— Новости у нас в спальнях и будуарах, — сухо ответил Рибальдо. — Шлюхи из благородных, те, что раньше бегали за австрийцами, теперь оспаривают внимание французов. Самую крупную дичь уложила певица Джузеппина Грассини.
— Да, похоже, этот Бонапарте настоящий поклонник бельканто.
— Когда поет красивая женщина.
— Ну, она-то не из благородных.
— Будем считать это смягчающим обстоятельством, — согласился Рибальдо. — Она родилась и выросла в нищете, это ее хоть отчасти извиняет. Другие занимаются этим ради разврата.
— Как ни верти, а все они, бабы эти, одним миром мазаны, — вздохнул кучер, слегка натягивая вожжи. — Вот вернусь домой, задам взбучку своей жене.
— Она наставила тебе рога?
— Нет пока, но не сегодня, так завтра…
Рибальдо переменил тему разговора.
— Милан как был, так и остается страной дураков. Даже самые просвещенные граждане не понимают, что Франция ничем не лучше Австрии и Испании. Все хотят жиреть за наш счет.
— Простой народ это понимает. Даже я понимаю, хоть и неграмотный, — заявил кучер.
— Ты — да, но не те, кто имеет власть. В тот день, когда здесь больше не будет ни французов, ни австрийцев, ни испанцев, я смогу умереть спокойно.
Дилижанс остановился возле гостиницы «Колодец».
— Прощай, друг, — сказал Рибальдо, пожимая руку возничему. — Ты оказал мне услугу, и я этого не забуду.
Он спрыгнул с козел и подбежал к своему жеребцу, привязанному к задку кареты. Завидев хозяина, гордый скакун вскинул голову, зафыркал и затряс гривой. Рибальдо отвязал его, подхватил под уздцы и повел к выдолбленной из камня поилке, тянувшейся вдоль фасада здания. Там он привязал коня к одному из железных колец, вделанных в стену.
К нему подбежал гостиничный конюх.
— Позаботиться о вашей лошади?
— Меру овса, — приказал Рибальдо, бросив конюху монету, которую тот ловко поймал на лету.
— Сию минуту, синьор, — весело крикнул он.
— Да смотри, чтобы овес был отборный, а не проросший, который ты держишь для иностранцев.
— Можете мне довериться, — сказал молодой конюх. — Я позабочусь о вашей лошади не хуже, чем о своей собственной.
— У тебя есть лошадь? — изумился Рибальдо.
— У меня будет лошадь, как только я разбогатею.
— Позаботься пока о моей, — сухо напомнил Ри-бальдо.
У него руки чесались отвесить конюху затрещину, и он еле сдержался, опасаясь привлечь к себе внимание. Этот ничтожный прислужник, занимавший место на самой нижней ступени социальной лестницы, вместо того чтобы удовольствоваться тем, что имеет, уже размечтался о богатстве, более того, он верил, что вот-вот разбогатеет! Вот они — революционные идеи, принесенные французами!
«Люди думают, что можно добиться справедливости, разделив поровну на всех уже созданное богатство, — думал Рибальдо. — Им нужно все и сразу. Но лестницу преодолевают ступень за ступенью. И требуется немало времени и усилий, чтобы добраться до верха».
Кучер уже успел загнать дилижанс в каретный сарай. Носильщики перетаскивали багаж пассажиров в гостиницу, а путники разошлись по своим номерам, чтобы переодеться к ужину.
Рибальдо прошел в обеденный зал «для благородных» и направился к столику в дальнем углу у большого окна с цветными ромбовидными стеклами в свинцовых переплетах. Он отодвинул свободный стул и сел за столик. Напротив него уже сидел граф Гаэтано Порро.
— Как утешительно видеть, что даже в нынешние смутные времена почтовые кареты прибывают вовремя, — насмешливо приветствовал он своего гостя.
— С почтовой каретой или без нее на встречу с тобой я все равно пришел бы вовремя, — ответил Рибальдо.
Граф Порро протянул ему изящную табакерку:
— Угощайся.
Рибальдо взял щедрую щепоть табаку, поднес к носу и вдохнул, с наслаждением прикрыв глаза.
— Великолепно, — сказал он. — Просто превосходно.
Официант в пудреном парике и ярко-красном камзоле поставил на стол между ними поднос с бутылкой мальвазии и парой украшенных позолотой хрустальных бо-калов.
— Я чертовски рад видеть тебя, Гаэтано, — с дружеской фамильярностью продолжал Рибальдо, взяв бокал, протянутый ему графом.
— Я тоже рад, хотя сильно беспокоюсь о тебе. Французы рыщут повсюду, а ты продолжаешь изображать из себя отчаянного лиходея и не гнушаешься грабить даже любовницу самого Бонапарте.
— Я действую вне закона, но делаю ровно то же самое, что другие творят под защитой правительств и с одобрения именитых граждан. Но ты ведь не для того позвал меня, чтобы спорить о том, кто настоящий вор?
— Ты угадал. Я не собираюсь спорить по этому поводу. Все равно каждый останется при своем мнении.
Рибальдо наклонился вперед и поставил свой бокал на столик.
— Я еще больше укрепился в своем мнении именно теперь, — сказал он, — когда вижу, как ты приносишь свои способности, свое влияние, весь свой ум на службу французу.
Граф Порро судорожно стиснул в кулаке серебряную рукоятку своей трости.
— Я служу народу Милана.
— Народ Милана растерян и сбит с толку этими оборванцами, которые одной рукой уничтожают старые привилегии, а другой создают новые.
— Как будто я этого не знаю! — вздохнул граф Порро. — Но ты считаешь, что существует лишь один выход из положения: уйти в леса и нападать из засады. Я же верю, что любые перемены должны укореняться путем медленных и постепенных реформ. А что касается Бонапарте… поверь, это еще не худшее из зол.
— Смотри, как несправедлива жизнь, — мрачно усмехнулся Рибальдо. — Несколько лет назад этот француз был в долгах как в шелках и закладывал свой жалкий скарб, чтобы выжить, а теперь он всеми нами командует.
— Когда он родился, в небе пронеслась комета, — пошутил граф Порро.
— Это легенда, — поморщился Рибальдо. — Так говорят обо всех людях, чья судьба выходит за рамки обыч-ного.
— За что ты его так ненавидишь?
— Перестань, просто я хорошо его знал. Когда его вычеркнули из офицерских списков, он хотел отправиться в Константинополь и предложить свои услуги султану.
— Меня это не удивляет. Бонапарте — один из тех, кто влезает в окно, когда его гонят в дверь. Удачи у него больше, чем сердца.
— Вот увидишь, в один прекрасный день он лишится и сердца и удачи. Или я больше не Гульельмо Галлароли, — усмехнулся Рибальдо.
Граф Порро снова приложился к табакерке.
— В этот день, который, полагаю, наступит не скоро, я плакать не буду. Но пока его час не настал, нам придется считаться с Бонапарте. И я пригласил тебя как раз для того, чтобы наилучшим образом наладить отношения с ним в ожидании судного дня.
— Рассказывай. Ты же знаешь — тебе я ни в чем не могу отказать.
— Речь идет об одной протеже Бонапарте, вернее, Джузеппины Грассини… впрочем, это одно и то же. Это двенадцатилетняя девчонка по имени Саулина Виола, дочь каких-то крестьян. Как мне сообщили, она необыкновенно хороша собой. Девчонка сбежала из дому, и никто не знает, как ее найти.
15
Солнце стояло высоко. Аньезе, держа Саулину за руку, вывела ее на контраду Бергамини. На Саулине было новое муслиновое платье кремового цвета с ярко-розовыми цветочками и зелеными листиками.
— Ну прямо как картинка, — с широкой улыбкой говорила галантерейщица. — Все оборачиваются, чтобы на тебя полюбоваться.
Девочка покраснела, ее походка стала более скованной.
— Вы правду говорите, синьора Аньезе?
— Вот пройдись немного вперед, и сама увидишь.
— Вы меня так красиво нарядили, — потупилась Саулина.
— Ничего, когда-нибудь ты меня отблагодаришь, — усмехнулась Аньезе.
— Если на то пошло, я хочу поблагодарить вас прямо сейчас, — простодушно сказала девочка.
Прохожие и впрямь смотрели на нее с восхищением. Платье длиной до щиколотки было сшито по последней моде. Высокая талия с поясом из зеленой тафты подчеркивала стройность фигуры, а благородная простота фасона выгодно оттеняла едва обозначившуюся женственность юной груди. Нежное личико, горящий взгляд, длинная стройная шейка, гибкая точеная фигурка — все это не могло не привлечь внимания.
— Мне нравится видеть тебя такой нарядной. Во всем Милане не найдется другой такой красотки, — жеманно заметила Аньезе.
За этим платьем, стоившим целое состояние, Аньезе пришлось тащиться на Корсия-дей-Серви, в модную лавку мадам Труссар, но зато результат превзошел все ее ожидания.
Саулина двигалась с врожденной грацией и бессознательным кокетством. Она чувствовала себя по-другому, смотрела на мир иными глазами, мысль о том, что она нравится прохожим, вызывала у нее в душе невыразимое волнение. Единственное, что связывало ее теперь со вчерашними приключениями, это воспоминание об Анастазио Кальдерини, лекаре, укравшем у нее табакерку.
— Это правда, что уже завтра мы все узнаем об этом воре? — спросила она с надеждой.
— Можешь не сомневаться.
— Прямо завтра?
— Ну, не обязательно завтра, но очень скоро. У меня много друзей. Они с радостью помогут тебе найти твое сокровище.
Женщина и девочка шли по узким переулкам, по широким улицам, через цветущие городские скверы и переливающиеся солнечной рябью, лениво текущие каналы. Полуденное солнце сжимало город в своих жарких объятиях, на небе вот уже много дней не было ни облачка. Саулина держала в левой руке написанную лавочницей записку, которую должна была вручить заказчику вместе с отрезом французских кружев.
— Ты грамоту знаешь? Читать-писать умеешь? — спросила ее Аньезе утром, когда набрасывала записку.
— Нет, синьора, — ответила тогда Саулина, заливаясь румянцем стыда из-за вопроса, который еще месяц назад не вызвал бы у нее ни капли смущения.
В Корте-Реджине люди были озабочены совершенно другими вещами, никто и не думал учиться читать и писать. Приходский священник с успехом делал это за всех. Только после переезда в город Саулина поняла, что в грамотности есть свои положительные стороны. Это было все равно, что иметь четыре глаза вместо двух или обладать шестым чувством, уметь общаться каким-то необыкновенным образом, недоступным большинству.
— Знать грамоту вовсе не обязательно, — успокоила ее Аньезе. — Ты можешь обойтись и без этого. Как говорится, меньше знаешь — лучше спишь.
— Но мне хотелось бы научиться.
— У тебя еще будет время, если захочешь.
— А вы и в этом можете мне помочь?
— Разумеется. Но сейчас ты должна просто передать это письмо тому синьору, к которому я тебя провожу.
— Но если вы сама туда идете, зачем писать письмо?
— Так принято, девочка моя.
— А почему же вы сами не хотите его отдать?
— Потому что мне трудно взбираться по лестнице.
Саулина уставилась на нее в изумлении.
— У меня болят ноги, — объяснила Аньезе. — Я ведь уже не девочка.
Саулина покорно шла за ней по незнакомому городу, словно плыла по течению, позволяя реке нести себя куда глаза глядят.
Они шли, лавируя среди телег, тележек, двуколок и карет, обезумевших кучеров и отчаянных наездников.
— Страшно? — спросила Аньезе, дергая ее за руку, чтобы она не обметала стены юбкой.
— Мы же могли попасть под колеса!
— А ведь экипажам и всадникам запрещено так мчаться в черте города. Сколько несчастий происходит из-за этого! — воскликнула Аньезе, вознося глаза к небу.
В этот момент еще один наемный экипаж чуть не сбил их с ног.
Только уличные торговцы вели себя словно заговоренные и как ни в чем не бывало выкликали наименования своих товаров.
Саулина, не удержавшись, попросила:
— Вы не могли бы купить мне воды? Если вас не затруднит, — добавила она тут же, не желая показаться слишком дерзкой.
— Голод и жажда никогда не умолкают, — снисходительно извинила ее Аньезе, решительно настроенная потакать ей во всем в предвкушении скорой выгоды. — Что ж, я тоже, пожалуй, попью.
Вода оказалась чистой и прохладной. Саулина выпила большой черпак.
— Спасибо, — сказала она, вытирая рот рукой.
Аньезе и Саулина вышли на улицу, где располагались многочисленные кузнечные мастерские.
— Потерпи, мы уже почти на месте, — сказала Ань-езе.
Но Саулина вовсе не испытывала нетерпения, полностью захваченная необыкновенным зрелищем, напоминавшим то ли праздничную ярмарку, то ли преисподнюю. Дровосеки складывали поленницу на углу, медники клепали котлы, старьевщики толкали перед собой тележки с рухлядью, оглашая всю округу пронзительными выкриками. Саулина улыбнулась двум маленьким трубочистам. Одетые в лохмотья, они были примерно одного с ней возраста, на головах у них красовались традиционные черные цилиндры. Лица у мальчишек были такие же черные, только глаза и зубы ярко сверкали на вымазанных сажей мордашках.
Дальше, прямо на набережной, пастух одну за другой доил коз; к нему выстроилась целая очередь любительниц козьего молока. Прошел продавец сладостей в длинном, до самых пят, светлом камзоле, таком же фартуке и лихо заломленной на левый бок фуражке, чудом не падавшей у него с головы.
— Не желаете угоститься, прекрасные дамы? — предложил он с улыбкой, демонстрируя необъятных размеров плоскую корзину, прикрытую кисеей, под которой прятались самые разнообразные лакомства: миндаль в белой глазури, цукаты, пастила, засахаренные орехи и орехи в шоколаде.
— Хочешь? — спросила Аньезе.
— Нет, синьора, спасибо.
Продавец прошел мимо.
Наконец их долгий поход подошел к концу: они пересекли канал по мосту и оказались на довольно широкой улице, в дальнем конце которой стоял монастырь Святых Старцев. Не доходя до него, Аньезе и Саулина остановились у современного дома с пышной красно-белой геранью на подоконниках и балконах.
— Вот мы и пришли, — объявила Аньезе.
— Да, синьора, — сказала Саулина, любуясь ухоженными цветами на окнах.
Массивная дубовая дверь была приоткрыта, а справа у стены дома располагалась каменная скамья.
— Вот теперь поднимешься на третий этаж, — объяснила Аньезе, притворяясь усталой и преувеличенно тяжело дыша, — потому что мои бедные ноги больше меня не держат.
— Одна? — встревожилась Саулина.
— Одна, моя маленькая Саулина, одна.
— Слушаю, синьора.
— Постучишь в дверь.
— В какую дверь?
— В ту, что увидишь на площадке. Там только одна дверь.
— А потом?
— Тебе отопрет синьор Фортунато Сиртори, — почтительно понизив голос, продолжала Аньезе. — И ему ты вручишь письмо и пакет лично в руки.
— А потом? — повторила девочка.
— Подождешь ответа.
— Хорошо.
— Ты все поняла?
— Все.