Крепость души моей - Генри Олди 11 стр.

Поясница. Колени.

Плечи. Локти. Живот.

Скорость и резкость. Сила и реакция.

Мышцы и связки. Суставы и сухожилия.

Тело дралось, как солдат в рукопашной. Тело знало, что смертно, уязвимо; плевать оно хотело на это подлое, предательское знание. Ничего не болело. Все служило верой и правдой.

Захват!

Захват, вход, бросок – настоящий, амплитудный, на пять баллов. Без разведки, нахрапом. Такое удавалось, и не раз, особенно с наглецами, любящими форс. Этот из позёров, может попасться.

Захват!..

Ты что, каменный?

00:02 …почему ты не застрелился, Артурчик?..

На трибунах взрёвывала толпа.

Зрители приветствовали каждую удачу медбрата – и разочарованно смолкали, когда Чисоеву удавалось выйти сухим из воды. Вопли мало смущали Артура. Его мучило другое: от соперника резко пахло коньяком. Голова шла кругом, и Чисоев не сразу обратил внимание на главное нарушение правил.

Судьи на арене не было.

Скользкий удав с пятизубой пастью извернулся, нырнул подмышку. Обвил, обхватил. Чужое плечо ударило в грудь, ниже ключицы. Не соскочить, понял Артур. Он пошел навстречу: легко, покоряясь чужой силе. В последний миг, уже отрываясь от земли, толкнулся ногами – увлекая медбрата за собой, скручиваясь с ним в единый клубок, ком мышц и ярости.

Чаша стадиона завертелась, слилась в разноцветный калейдоскоп. Цвета были блеклые, как в старых советских фильмах, снятых на пленке Шосткинского ПО «Свема». В смазанной круговерти, окнами во вчерашний день, выделялись резко обозначенные, знакомые лица. Вика. Ксюха. Маленький Вовка. Александр Петрович. Девочка Таня с огромным букетом.

Единственные, кто не кричал, подбадривая медбрата.

В проходе меж секторами, в пяти шагах от арены, замерла бронзовая статуя. Позади нее горячий ветер вздымал пыль, гонял по ступенькам шуршащий мусор: конфетные фантики, обертки от мороженого, билеты. У Артура слезились глаза. Он никак не мог рассмотреть: кто стоит в проходе? Отец? Брат? Бронза, припорошенная пылью?

Камень загораживал дорогу.

Камень, от которого несло коньяком.

…камень.

Памятный валун, сгоревший там, во дворе, за спиной, сведенной от напряжения в крутые узлы; восставший из пепла. Под руками, в захвате, плечом в плечо – камень, камень, камень.

И шепот – гулкий, эхом бьющий в виски:

– Почему ты не застрелился, Артурчик?

Это не борьба. Это работа каменотеса. Грузчика. Древнего, мать его, грека, о котором рассказывал школьникам Александр Петрович. Грек катил камень в гору: день за днем, вечность за вечностью, зная, что ноша сорвется обратно, что придется спускаться и начинать все сначала.

Греку повезло: его камень молчал.

– Почему ты не застрелился? Боишься пули? Тогда удавись в сарае. Тут есть подходящий. И веревка имеется, крепкая, нейлоновая. Я еще утром подбросил…

Не слушать. Отрешиться, как от утробного воя трибун. Запретить чужому бормотанию иглой прошивать мозг. Отключить память. Погасить бешенство.

Ломать! Ломать!..

– Почему ты не покончил с собой, Артурчик? Ада боишься? Он тебе обеспечен: хоть так, хоть так. Чего ты ждешь? Хочешь уйти в компании? Завтра умрет твоя дочь. Задушит сына, выбросится из окна…

Пальцы скользят по камню. Ищут трещинки, сколы. Зацепиться бы! Он-то думал бороться с человеком, обычным крепким парнем, широкоплечим, с мощной шеей…

– У нее девятый этаж, верно? Спаси ее от ада, умри сам!

Артур закусил губу, плеснул силой в налившиеся сталью руки.

Ломать!..

00:03 …ты же мужчина!..

Медбрат всей тушей навалился сверху. Прижал к ковру – к земле, к раскаленному песку пустыни, скрипящему на зубах:

– Почему?!

Камень обрушился с боков, сомкнулся, сдавил. Хлестнул серой кипенью:

– Ад! Ад для самоубийц!

Сбилось дыхание. Желтизна разлилась под веками. Сейчас перевернет, понял Артур. На лопатки, вбивая в ковер, гася сознание. Взгляд скользнул поверх чужого плеча, мимо камня – на бронзу. Шамиль, увидел он. Шамиль… Прижизненный памятник чемпиону Чисоеву, Шамиль стоял без движения, с живыми, налитыми болью глазами.

– Вечные муки! Возьми их себе, ты же мужчина!..

Артур зарычал. Ответ клокотал в глотке, отказываясь превращаться в слова. Натянулись, готовы лопнуть, мышцы и сухожилия. Кости едва не вывернулись из суставов. Плотный коньячный дух, казалось, пропитал воздух. Борцы, зрители, стены – все потело коньяком.

– Брат! Ломай его!

Крик вспорол гул стадиона с хрустом, как нож – спелый арбуз.

– Ломай!

Бронза осталась бронзой. Она сдерживала сопротивление тела, не давая Шамилю кинуться на арену, но с голосом бронза не справилась. Артур видел, как напряглись жилы на шее Шамиля, как раскрылся рот – и по серым губам побежали тонкие, кровоточащие трещины.

– Ломай, да! Ты же мужчина!

Бушевали трибуны, приветствуя медбрата. Бешеный водоворот затягивал на дно. Единственная точка покоя в кипящей воронке – бездвижный, кричащий Шамиль.

Точка покоя.

Точка опоры.

Артур стиснул зубы. Выгнулся, опасно подворачивая правый локоть. В плечевом суставе хрустнуло. Медбрат без труда вернул преимущество, но Артур успел подогнуть ногу, уперся коленом в каменный живот. Сейчас, подумал он. Сейчас…

Паук-многоножка боком пошел по арене.

– Ломай, брат! Сделай его!

Стадион замолчал. В густой, душной тишине Шамилю вторили новые голоса. Женщины, ребенок, старик:

– Ломай!

– Почему ты не застрелился? – прохрипел медбрат.

Тиски из гранита. Вопль измученной плоти.

– Почему?

Надо было бросать сразу. Через себя, как он и собирался. Артур промедлил долю секунды, жалкое мгновение. Теперь было поздно.

– Почему?

Бедро пронзила боль: черная, страшная. Перед глазами распахнулась ночь. В ней вспыхивали колючие звезды.

– Почему?!

00:04 …раз ты просишь…

В ночи под звездами Артур улыбнулся медбрату. Ты сломал мне бедро? Радуйся. Но сейчас у тебя заняты руки. Переворот, всем телом, с упором на здоровую ногу. Бедро взорвалось адской болью, когда Артур оказался сверху. Лопатки соперника впечатались в ковер.

– Держи, брат! Не отпускай!

– Не отпущу, – согласился Артур.

Или только подумал?

Лицо медбрата побагровело. Артур не душил его. Знал: удушающие – запрещены. Пусть на этом стадионе пахнет коньяком, пусть нет судьи – правила есть правила. Он просто держал, обхватив соперника, сдавив подреберья ногами, сломанной и здоровой, не давая как следует вдохнуть.

– Почему?!

Артур держал. Молчал.

– Почему?..

И еле слышно, задыхаясь:

– Отпусти меня…

– Хорошо, – согласился Артур. – Раз ты просишь.

01:01 …дети выросли…

– ГОРЕ ТЕБЕ, РАБ НЕПОКОРНЫЙ, ЖЕСТОКОВЫЙНЫЙ!..

Золото хлебного поля – от горизонта до горизонта. Пыль узкого проселка. Звон летнего зноя.

– ИСТИННО ГОВОРЮ: ПРОКЛЯНЕШЬ ЧАС РОЖДЕНИЯ СВОЕГО!..

По проселку идут трое. Шагают, не торопясь, но и не мешкая: парень в джинсовом костюме и кепке с длинным козырьком, широкоплечий подросток в школьной форме (плоские желтые пуговицы, уродливый воротник) – и мальчишка лет семи: темноволосый, гибкий, черноглазый.

– ВЗЯЛ ТЫ НА СВОИ РАМЕНА БРЕМЯ ТЯЖКОЕ! НЕ УНЕСТИ ДАЛЕКО!..

Парень и подросток ведут беседу. Говорят спокойно, не повышая голоса. Мальчишке скучно. Он то и дело срывается на быстрый шаг, обгоняет, нетерпеливо оборачивается.

А из глубин бирюзового омута гремит:

– ОТНЫНЕ ИХ ГРЕХ ТВОИМ ГРЕХОМ БУДЕТ…

Подросток и мальчик ничего не слышат. Парень в кепке слышит, но пропускает мимо ушей. Так его ученики, бывает, на уроке слушают выговор строгого учителя. Гремит? Пусть себе гремит.

– ЗА ГРЕХИ ИХ НА СУДЕ ОТВЕТ ДАШЬ…

– А что там, за полем, Сан Петрович? – подросток машет рукой вдаль. Рука бугрится мускулами: грузчику впору. – Очень узнать хочется, да.

Парень щелкает пальцами по козырьку кепки:

– Не спеши, Чисоев. Поле еще перейти надо. Видишь, какое большое, шагать и шагать! А что там… Не знаю.

– Вы? – сомневается подросток. – Не знаете?

– Я не знаю. Ты даже не представляешь, Чисоев, сколько я не знаю!

Он смеется:

– Поглядим, авось не испугаемся!

Услышав последние слова, мальчишка подпрыгивает от возмущения:

– А я не боюсь! Мы с братом никого не боимся!

Парень подмигивает хвастуну:

– Завидую тебе, Артур. Лично я много чего боюсь. Дантиста, например. Боюсь, а иду…

– ГОРДЫНЯ! – гремит сверху. – ИСТИННО ГОВОРЮ ТЕБЕ…

Что именно, остается загадкой. Гром рассыпается мелким кашлем:

– ЭЙ! ТЫ МЕНЯ СЛЫШИШЬ? ЗНАЕШЬ, НЕ СЛИШКОМ ВЕЖЛИВО С ТВОЕЙ СТОРОНЫ…

– Сан Петрович! – подросток с удивлением запрокидывает голову. – Там, наверху! Гроза, что ли?

– НЕ ХОЧЕШЬ ПУГАТЬ ДЕТЕЙ, ТАК ХОТЬ РУКОЙ ПОМАШИ…

Парень ловит зрачками густую синеву:

– НЕ ХОЧЕШЬ ПУГАТЬ ДЕТЕЙ, ТАК ХОТЬ РУКОЙ ПОМАШИ…

Парень ловит зрачками густую синеву:

– Слышу, Шамиль. Наверное, самолет. Звуковой барьер переходит… Перегрузки, жуткое дело!

Он срывает с головы кепку, машет, рассекая горячий воздух:

– Счастливого полета!

Хлопает спутника по плечу:

– Трудная у него служба. Иногда задумаешься, и оторопь берет. В небе еще ничего, а как вниз поглядишь!..

– Эй! Ты меня слышишь?

Александр Петрович не слишком надеялся на ответ. Сон есть сон, здесь свои законы. Улыбался, глядел сверху, из синей бездны небес – на хлебное поле. С высоты прожитых лет – на себя давнего, молодого разлива. Это свойственно возрасту: разговаривать с самим собой. Иные считают такое мудростью. Иные – маразмом.

– Знаешь, не слишком вежливо с твоей стороны…

И с моей, решил он, тоже. Прыгай, обезьянка! Сколько раз Александр Петрович повторял в мыслях эти слова, глядя на школьников, разыгравшихся к концу большой перемены. Без насмешки, без желания обидеть – от всей души завидуя умению прыгать, забыв о контрольной по географии, о том, что Волга впадает в Каспийское море, и скачи теннисным мячиком или лежи пластом, а впадает, и баста.

– Не хочешь пугать детей, так хоть рукой помаши!

В ответ кепка рассекла звенящий зной:

– Счастливого полета!

Спасибо, подумал старик. И тебе, приятель, скатертью дорога. Смеясь, Александр Петрович отвернулся от земли, от спелой, сыплющей зерном нивы. Запрокинул голову, глядя вверх, выше неба. Над синей бездной, где он, не смущаясь годами и сединами, плыл, как мальчишка – в сельском пруду, вставал могучий купол. Округлая твердь из металла. В полировке, словно в оконном, залитом дождем стекле, сквозила тень: кажется, город.

Кажется, золотой.

– Трудная служба, – сказал старик. – Очень. Понимаю, чего там. Извини, если что не так. Дети выросли…

Девять дней

День первый

13:05 …не фиксирует…

Первым, кто заметил синюю прореху в небесах, была девочка лет пяти. Всем прочим было не до чудес – спешили, глядя в спины идущих впереди или просто под ноги. День в разгаре, людная площадь, выход из метро.

Сентябрь, начало осени. Пасмурно, ночью шел дождь, к утру перестал. Но тучи по-прежнему висели над ничего не подозревающим городом.

– Папа! Папа! Там!..

Точнее девочка выразиться не смогла, зато чувствительно дернула за руку. Папа, серьезного вида очкарик при портфеле, остановился, взглянул.

– А что там? Хм-м, действительно…

Поставил портфель на асфальт, без всякой нужды поправил окуляры. Огляделся по сторонам, затем, спохватившись, крепче взял дочь за руку.

– Стой на месте, ближе не подходи. Мало ли?

В двух шагах от них клубился серый туман – ровный четырехугольник, от зенита до тверди, истоптанной тысячами ног. Более всего он походил на огромный экран, врезанный прямо в пространство площади. Занавес колыхался, готовый вот-вот открыться.

– Во дают! Гля! В натуре, гля!..

Подлетела стайка торопливых подростков. Остановилась супружеская пара. Замер навытяжку молоденький лейтенант в новой форме. Еще, еще…

– Щас рванет, – предположил гражданин похмельного вида.

Никого он этим не испугал. Толпа выросла, у многих в руках появились мобильные телефоны. Кто-то достал удачно взятый с собой фотоаппарат.

– Двигается, двигается!

Владелец фотоаппарата с удовлетворением кивнул, прильнул к видоискателю. Серый занавес и впрямь двигался. Клочья тумана забурлили, истончились, уменьшаясь в размерах. Сквозь марево прорвалась острая игла – луч солнца.

– Это кино? – требовательно спросила девочка. Она глядела снизу вверх на всезнающего папу. – Три-Дэ?

Папа снял в затруднении очки. Он изо всех сил старался перевести с научного на общепонятный выражение «необъяснимый оптический феномен». Жаль, не успел.

– Ух, ты-ы-ы!..

Толпа выдохнула разом, словно по команде дирижера-невидимки.

Занавес исчез, уступая место дню, заполненному ярким осенним светом. Рассеялись тучи, дав простор бездонной синеве. Открылась брусчатка – ровная, чистая. Знакомые дома на другом конце площади…

…незнакомые.

Кто-то самый смелый бросился за срез экрана. Сгинул, чтобы появиться вновь через пять секунд. Грустно констатировал:

– А там – ничего! Кино это, мужики!

– Три-Дэ! – обрадовалась девочка. – Реклама, да?

Всезнайка-папа промедлил с ответом, выбирая узким оком мобильника подходящий ракурс. Нажал на кнопку – раз, другой.

– Природное явление, – рассудил он. – Вроде миража в пустыне. Помнишь, я тебе рассказывал?

– То пустыня, – возразила дочь. – А это город.

За гигантским экраном был город – родной для большинства собравшихся. И была площадь, тоже родная, привычная. Правда, асфальт сменился тесаным камнем. Здания потеряли верхние этажи. Справа, уходя за срез, блеснуло золото высокого купола.

– Николаевский собор, – прокомментировал старик в плаще. – Его в двадцатые снесли. Это ж какой там год?

Лохматый юнец подпрыгнул от возбуждения:

– Провал во времени! Опять, значит, коллайдер включили!

Вперед протиснулась съемочная группа: тощая девица и мрачный богатырь с треногой на плече. Железные ноги впечатались в асфальт. Девица поднесла к губам микрофон, посуровела, готовясь произнести первую фразу…

– Люди! – вмешался нервный баритон. – Смотрите, там же люди!

Репортер-девица проглотила казенные слова, закашлялась. Еще миг назад пустая, брусчатка преобразилась. Заполненная народом площадь, трамвайная остановка, густая толпа у самого края…

Лица, лица, лица. Беззвучно шевелятся губы. Женщины в шляпках, в платьях забытого фасона. Мужчины в сюртуках и поддевках. Военные в форме с золотыми погонами. Фотограф с огромным аппаратом на деревянной треноге. Тяжелый пушечный броневик на заднем плане. На башне надпись свежей краской: «Полковникъ Безмолитвенный». Двое спешенных бородачей-казаков с конями в поводу. Темные лошадиные глаза косили с недоверием. Девушка в гимназической форме – букет осенних астр, альбом для рисования.

– Эй, предки! – воззвали из нынешней толпы. – Вы чего?

Ответа на нелепый вопрос, само собой, не последовало. Но кто-то сообразительный уже набивал текст на планшете. Протиснулся вперед, развернул гаджет перед населением иной стороны. Его примеру последовали другие: не с планшетами, так с листками бумаги.

– Если кино, то очень постарались, – мрачный богатырь оторвался от глазка видоискателя. – Снимать будем?

Репортер-девица расцеловалась с микрофоном.

– Десятое сентября! – громко сообщил владелец планшета. – День в день! Только год – 1919-й…

Человек за экраном спрятал большой английский блокнот. Что-то беззвучно сказал, обращаясь к обступившим его людям. И, словно в ответ, послышалось раздраженное: «Ч-ч-черт!» Фотограф сунул аппарат в черный кожаный чехол, обернулся к соседу, снимавшему чудо на мобильник:

– Зря стараетесь. Не фиксирует.

Тот вначале не понял.

13:31 …второй вариант возможен…

Милиция, а затем и «Беркут», появившись словно из-под земли, навели порядок. Людской водоворот оттеснили к выходу из метро. Счастливцам – тем, кто был у самого экрана – разрешили остаться. Но за уходящими оцепление смыкалось, никого не пуская назад. Сквозь узкий проход, образованный людьми в форме, пробежал городской голова – пиджак расстегнут, галстук набок. Убедившись в реальности ситуации, натянул на лицо подходящую к случаю улыбку, принялся бодро вещать в услужливо пододвинутые камеры. Съемочных групп было уже три. Виды прошлого аппаратура не замечала, поэтому репортеры занялись зрителями. Девочку-первооткрывательницу обошли стороной, но она не обиделась. Она очень боялась черных микрофонов.

Пятеро художников, прибежав из ближайшего сквера, вдохновенно шлепали краской по холсту. Милиция не мешала.

На иной стороне тоже навели порядок, причем совершенно симметрично. Военные с золотыми погонами оттеснили толпу, к экрану прошествовал хмурого вида усатый генерал. Взглянул, перекрестился. Окинул недобрым взором бойкого городского голову, выразительно шевельнул губами. К генералу подскочил репортер в клетчатом костюме и шляпе-канотье. Усач сжал пальцы в кулак, но в последний миг сдержался, начал с неохотой отвечать.