– Диковат, – засмеялась я. – Туземцы. И еще очень суеверные. И я тоже. Я никогда просто так не пойду по дорожке, если там до меня прошел черный кот.
– А что же ты сделаешь? – удивился отец Андрей.
– Сплюну через левое плечо, перекрещусь и пройду это место спиной.
– Вот это молодец! – засмеялся он. – Настоящий русский православный человек всю жизнь борется со своим суеверием, это закон, никуда не денешься! Знает, что суеверие – грех, и ничего не может поделать.
– Да нет, почему… Если пройти лицом и ничего не предпринять, что-то обязательно случается, я уже пробовала. И не только черный кот. Еще много всего. Нельзя одежду наизнанку надевать. И другие приметы всякие есть.
– Например?
– Число тринадцать.
– Ты серьезно говоришь?
– Конечно, – пожала я плечами. – Для меня число тринадцать – самое страшное. Мама умерла тринадцатого, меня в детский дом привезли тринадцатого, ровно через месяц после этого. Еще Вера, моя старшая подружка, уехала из детского дома тринадцатого…
Священник погладил меня по плечу.
– А седьмое для тебя – счастливое число?
– Вообще да. У мамы был день рождения седьмого. Седьмого февраля в детский дом привезли Любу, мою младшую подружку, она мне как сестра теперь…
– И сегодня седьмое… – улыбнулся священник. – И все хорошо закончилось для тебя. Ты дело хорошее сделала, съездила на кладбище. Надо еще свечку поставить на поминальный столик в церкви. Никогда не ставила?
Я помотала головой.
– И твоей душе, и матушки твоей легче станет.
– Я не знала этого.
– Знаешь, давай так. Я позвоню в детский дом, скажу, что ты у нас заночевала, чтобы там тебя не искали, а завтра с утра ты поставишь свечку, помолишься, как умеешь, постоишь на службе, завтра ранняя служба, без пятнадцати восемь начинается, да и пойдешь в школу. Тебе же здесь пешком дойти недалеко, так?
Я кивнула. Как странно все получается у меня сегодня…
Отец Андрей нажал на кнопку на стене, раздался приятный голос:
– Да, Андрюша?
– Матушка, выйди, у нас гости. – Он обернулся ко мне. – Сейчас придет матушка. Постелит тебе в гостевой комнате. У нас, видишь, какая связь. Дом большой, чтобы не перекрикиваться да не бегать лишнее по дому. А насчет того, что все по Божьей воле, ты подумай. Ведь какой долгий путь у тебя был до нашего дома сегодня, правда?
В дверь в этот момент вошла высокая и очень милая женщина. Чем-то похожая на маму. Мне, если честно, все приятные женщины сначала кажутся похожими на маму. Потом я уже вижу – нет, совершенно не похожа.
Она вопросительно взглянула на отца Андрея, а я сказала ему (я же забыла это сделать вовремя!): «Спасибо!», и запоздало поздоровалась с его женой, которую он непривычно называл «матушка».
– Здравствуй! – ответила мне «матушка», мельком, но внимательно взглянув на меня.
– Танюша, постели, пожалуйста, Русе. Такая вот гостья у нас сегодня, видишь.
– Я из детского дома, я не бродяжничаю, – на всякий случай сказала я жене священника, пока она не успела рассмотреть меня как следует и испугаться моих грязных брюк, обветренных рук и серых носков, безобразно закрашенных подмокшими ботинками. – Я просто в Москву ездила и не успела до темноты вернуться.
– Хорошо, – кивнула она с той же легкой улыбкой.
А вот это – маска? Или она правда такая приятная, милая, совершенно не боится грязной чужой девочки, у которой могут быть вши (я знаю, что у меня нет вшей и не было даже тогда, когда пол детского дома из-за этого постригли), которая может взять и украсть что-то ценное? Ведь все, почти все сегодня чурались меня в транспорте, врач в больнице сначала думал, что я шалава, которая пришла вечером к дежурному врачу договориться потихоньку сделать аборт, – я же поняла все его намеки…
Я подумала, что лучше мне уехать. Вот будет эта Татьяна лежать и бояться – не пошла ли я по дому воровать. А как мне доказать, что я не ворую? Ведь человек или может своровать, или нет. Я – нет. Не знаю, что бы я сказала, если бы три дня подряд не ела и еще со мной, скажем, была бы Люба. Может быть, я бы хлеб и украла.
У нас есть девочка Лариса, вполне нормальная, которая попала в детский дом после того, как бродяжничала, – у нее страшно пили родители – мать и отчим, и она убежала, жила где придется, месяца три. Так она рассказывала, что научилась есть в магазине. Придет, поест хлеба, иногда даже удавалось съесть колбасы или сыру – она просила нарезать ей сто граммов. Пока она совсем не обносилась и от нее не стало страшно пахнуть – она спала в подвале жилого дома, у батареи, там жила еще семья дворника-таджика, они ее не гнали. А потом как-то раз Ларису в магазине поймали, когда она взяла булочку и ела ее у прилавка, как будто выбирая еще какие-то продукты. Но полицейские Ларису в суд и в колонию не отправили, хотя директор магазина очень сердился и настаивал, чтобы маленькую воровку «посадили» за эту несчастную булку, а ее пожалели и привезли к нам.
Так вот я для этой Татьяны – что-то вроде нашей Ларисы. Я понимала – надо уйти, но просто падала с ног от усталости, совершенно неожиданно. Я даже не знала, что так устала.
– Хотите, заприте меня, я по ночам в туалет не бегаю, – сказала я. – А утром откроете.
– Да зачем? – удивилась Татьяна.
Отец Андрей подошел ко мне, обнял и заглянул в глаза.
– Что-то ты часто об этом говоришь, дочь моя. Было такое, что ли? Брала чужое и жалеешь теперь об этом?
– Нет! – Мне стало очень неприятно. Я совсем не для того сказала, чтобы они теперь точно подумали, что я воровка. – Нет, просто… Нет. Я пойду, спасибо, – я быстро прошла в большую прихожую и сняла с вешалки свою куртку.
Я видела, как настороженно Татьяна взглянула на отца Андрея, который вышел за мной.
– Да нет уж… – он покачал головой и взял у меня из рук куртку. – Если тебе так почему-то спокойнее, могу тебя запереть. Но тебя никто не тронет, и ты, я верю, ничего не возьмешь. К тому же ничего из того, чем я дорожу, ты точно взять не можешь. Хорошая тема, – подмигнул он Татьяне. – А ты говоришь… Мне бы в голову не пришло такое…
Я совсем не понимала, о чем он говорит. Поняла позже, когда в детском доме стала читать его книгу – рассказы о совсем разных людях. Которые верили еще меньше, чем я, совсем не верили или, наоборот, верили и делали ужасные вещи из-за этой своей веры… Но это уже было гораздо позже. А тогда я просто упала на кровать, с трудом стянув с себя закрашенные носки и брюки, заснула и крепко проспала до утра.
– Брусникина, сюда подойди! – Серафима говорила резко, но как-то непривычно. В ее тоне была настоящая злость. И она не кричала. Серафима любит крикнуть, потом открыть окно, подышать и вести дальше урок. У нее даже настроение улучшается часто после того, как она наорет на кого-то. А тут она сказала негромко и очень плохим тоном.
Я встала и подошла к Серафиме.
– Где пальто? – спросила она меня негромко, так, что Песцов, сидевший у стены на второй парте, даже вытянулся в нашу сторону – не слышал, о чем речь.
– Какое пальто? – удивилась я. – У меня куртка. Внизу висит, как обычно.
– Что ты валяешь ваньку! – вскинулась Серафима. – Какое! Такое! Понятно, что ты в нем в школу не придешь, не такая дура! Та-ак! – развернулась она к классу. – Я что сказала делать? Я дала вам задачу решать?
– Сейчас география, Серафима Олеговна, – за всех ответила Маша, которая сегодня как-то избегала смотреть мне в глаза.
Я помнила, что вчера она ни разу не сняла трубку и не ответила на мои сообщения, поэтому старалась сама не встречаться с ней глазами. Особенно грустной она не выглядела, я понадеялась, что бабушку ее в больницу не забрали.
– Значит, параграф следующий – до конца! И все задания к этому уроку в контурной карте сделать и мне сдать на перемене!
– Невозможно… – заныл было Песцов.
– Это мне невозможно на вас смотреть! Деревня Дебилкино с длинными ушами! Сидят! Навострились! Клоуны им тут приехали! Я все сказала! А ты, – повернулась она ко мне и сразу заговорила тише, – совсем с ума сошла? Я тебя вчера выгораживала, между прочим! Директор сразу сказал – в полицию звоним! Я его упросила до сегодняшнего дня подождать, сказала, ты все принесешь.
У меня затикало в голове. Вот оно что! Пропало какое-то пальто, и почему-то подумали на меня. Меня же в школе не было! То есть я… Я посмотрела на Серафиму.
– Я не брала пальто, Серафима Олеговна.
Серафима шумно вздохнула, откатилась на своем кресле от стола и изо всех сил треснулась об тумбочку, которая стояла сзади. Понятно, как она после этого посмотрела на меня – как будто это я ее стукнула.
– Я не брала пальто, – повторила я. – Если мне нужно будет пальто, я подойду к завхозу. Нам как раз кучу вещей привезли в сентябре. И пальто там есть. Красное. Как раз на мой рост. Хотите, я завтра в нем приду.
– Нет, Брусникина, я просто тебя не понимаю, – устало сказала Серафима, достала какой-то пузырек и отпила прямо из него. Я уловила горьковатый запах. – Да, да, что ты смотришь! Пустырник пью уже прямо на уроках! Давление, сердце! Как можно вас выносить! Не брала, говоришь, пальто? А где ты была? Куда ты убежала? Все же ясно! Взяла пальто и убежала с первого урока, разве не так? Понятно, что всем хочется покрасивее одеваться! Но не таким же способом! Я же не беру пальто у завуча, которое она купила в Москве на той неделе! А мне, может быть, тоже хочется такое пальто! Или шляпу Тимофея Ильича! Мне бы она больше пошла, чем ему! С перышком – хорошая шляпа! Да не моя!
Я оглянулась на класс. Кроме двух мальчиков, которые играли в телефон, никто не читал параграф и не рисовал контурные карты. Все внимательно слушали Серафиму. Веселухина сегодня почему-то в школе не было. Надеюсь, это никак не связано с тем, что вчера весь день не было меня.
Я встала сегодня очень рано, меня разбудила жена отца Андрея, я позавтракала вместе с ними, мне было страшно неловко, я не знала, как себя вести. Отец Андрей прочитал молитву и до еды, и после, ели они молча, каша была очень вкусная, я даже не поняла – какая, и я хотела есть, но почти ничего не съела под внимательным взглядом «матушки». Потом мы пешком дошли до церкви вместе с отцом Андреем, он был неразговорчивый, думал о чем-то своем, только один раз спросил меня:
– Хорошо спала, крепко?
– Да, – кивнула я. – Спасибо!
Потом я еще долго ждала начала службы, ходила по церкви, смотрела на иконы, пыталась найти похожую икону, у которой мы обычно с мамой ставили свечи, точнее, там, в нашей церкви было две иконы, к которым мама всегда подходила, и, кажется, я нашла очень похожие. Постояла на службе полчаса и побежала в школу.
Я вошла в класс со звонком, даже не успела увидеть в коридоре Любу и перекинуться парой слов с Гошей. Странно, что нет Веселухина. Он не болеет никогда и не прогуливает. В школе ведь веселее, чем одному болтаться по городу, особенно в такую погоду, как сегодня. Двоек он не боится, контрольные может вообще не писать, сдает пустые листы. Что ему двойки? Он пойдет в училище, потом в армию… И не понимает, почему мне с ним неинтересно.
– Брусникина! О чем ты думаешь? – Серафима даже постучала рукой по столу. – Я с тобой разговариваю!
Я кивнула. Интересно, у кого украли пальто? Я посмотрела на класс. У кого-то из наших? Еще есть десятый, одиннадцатый, восьмой… Все уже приблизительно одного роста. Ведь просто так не по размеру красть не будут. Вряд ли кто-то крадет пальто, чтобы продавать. Это же не телефон. Телефоны ворованные на рынке в ларьке продаются. Кстати, это мысль. Неприятная, конечно, но рациональная. Ведь и мой телефон наверняка где-нибудь в другом подмосковном городе за двести рублей сейчас продается. И я смогу купить себе телефон.
Я увидела Машин взгляд. В нем было что-то очень странное. Неприязнь, удивление… Да нет, только не это… Неужели пальто украли у нее, и она, как и все, думает на меня?
Я наклонилась к Серафиме и тихо спросила:
– Это Машино пальто украли? Фиолетовое, с мехом?
– Зеленое в крапинку! – с досадой ответила мне Серафима и, чуть понизив тон, добавила: – Брусникина, что ты из себя изображаешь? Думаешь, хорошая маска при плохой игре? Дуй после уроков за пальто, приноси его, я тебя прикрою, поняла? Даже не знаю почему, но прикрою. Все, садись на место, по поводу вчерашних прогулов я пока не спрашиваю, потом разберемся. У тебя, кстати, по диагностической четыре. У тебя и у Олейниковой. Вы тогда вместе сидели?
– Нет. Я уже одна сидела. Хотя… нет, Артем ко мне тогда сел.
– А, ну у него-то двойка, как обычно. Даром что аутист.
Серафима сказала это и мельком взглянула на Артема, не слышит ли он. Он-то, как обычно, был где-то в своем мире. А вот Песцов услышал. И вскинулся:
– Вот класс, а! Уроды! Перейду в лицей! Ворье, аутисты, придурки, голь перекатная… Правда, деревня Дебилкино…
Жалко, что не было Веселухина, он бы просто встал и дал тому пинка или в лоб. Сейчас пришлось вмешиваться Серафиме:
– Вот и переходи, Песцов, переходи! И нам легче будет, и тебе в своем кругу привычнее. Что тебе в нашей деревне делать? Таким же дебилом станешь. А так ты – другой!
Песцов не понял, похвалила или поругала его Серафима, и что-то забубнил уже себе под нос. Вот бывают же такие гады! А ведь он нравится многим девочкам, но в основном тем, кто смотрит на него со стороны – из восьмого и даже из десятого класса, кто не знает, какой он гад.
Я постояла еще около Серафимы, но она больше ничего не говорила, поэтому я вернулась на свое место. Посмотрела на Машу, но та тут же отвернулась. Будь у меня телефон, я бы ей написала сообщение: «Маша, это неправда!» Я подумала и написала обычную записку, дотянулась – Маша сидела через проход – и положила ей на стол. Маша прочитала записку, не сразу, но повернулась ко мне, внимательно посмотрела в глаза и опустила голову. Потом медленно разорвала записку и сложила из нее ровный кружок. Потом квадратик, потом знак вопроса.
Если бы мы умели читать друг у друга в голове – нам бы лучше жилось или хуже? Я бы не хотела, например, слышать мысли Песцова или Лерки. Но вот если бы Маша сейчас могла услышать мои мысли и точно знать, что я не вру и что я ничего у нее не брала и не могла взять…
– Ты меня поняла? – категорически повторила Серафима, когда я выходила из класса.
Да что уж тут не понять! Я только кивнула в ответ. После третьего урока мне, как назло, попался директор. Тимофей Ильич притормозил, увидев меня, надулся, покраснел, но передумал, не стал ничего говорить, с досадой махнул рукой. И правда, а что он скажет? Он же думает, что это я. И Серафима наверняка уже сказала, что я не хочу признаваться. Вчера украла пальто, а сегодня разгуливаю по школе как ни в чем не бывало, спокойная, всем довольная, не пойман – не вор…
Я сходила к медсестре, перевязала руку. Медсестра, наверно, ничего не слышала о происшествии, разговаривала со мной нормально и равнодушно, только спросила:
– Где ободралась-то?
– Упала, – коротко ответила я.
– Что ж вы идете и падаете! – вздохнула медсестра. – Странные вы какие-то теперь… Мы вот никогда не падали… Ноги, что ли, у вас кривые теперь… Или мозги такие, что ноги вас не держат…
Оставшиеся уроки я досидела с трудом. Мне хотелось побыстрее попасть в детский дом и понять, где Веселухин, что с ним. Я попыталась спросить у ребят, но толком ничего узнать не удалось. С Артемом разговаривать бесполезно, Гоша только вытаращил глаза:
– А че, его нет?
– Гош, ты что? Ну, а где он, если он здесь?
– Вот лох… – засмеялся Гоша, и я не поняла, кто лох – он сам или Веселухин.
Наши мальчики – очень замедленного развития. Гоша, например, побывал в двух приемных семьях, везде ходил в школу, но его возвращали обратно в детский дом, и он шел снова в тот же класс. Учителя, наверно, хотели, чтобы он лучше учился, поэтому снова сажали в третий, в пятый класс, а он от этого только еще хуже начинал учиться, ему же было скучно, он все это уже слышал и думал, что все знает. А в результате еле-еле учился.
Я поняла, что это замкнутый круг: если плохо учишься – тебе скучно, поскольку ты ничего не понимаешь, и тоскливо – тебя всегда ругают, ты всегда самый тупой. А если скучно и тоскливо, то учиться лучше ты точно не будешь.
Я хорошо училась, пока жила дома с мамой, лучше всех в классе. Когда мама умерла, я еле доучилась год, много пропустила, не хотела учиться. Но на следующий год в детском доме я с самого начала учебного года стала заниматься, потому что для меня это было какое-то понятное занятие, и мне в принципе все интересно. Меня хвалили, я от этого училась еще лучше, и как-то так и пошло, что среди наших я училась не просто лучше всех, а перегоняла на голову. Но когда нас перевели в городскую школу, мне сначала было очень трудно. Учителя уже сразу отнеслись к нам как к детям второго сорта, кроме одного-двух учителей, один из них – по физкультуре. Потом, конечно, некоторые поняли, что я хочу хорошо учиться, кто-то даже помогает – например, та же Серафима, когда у нее хорошее настроение, может похвалить или дать необычное задание повышенной сложности, чтобы я попробовала решить. Но хорошее настроение у нее бывает редко.
В детском доме я, не заходя к себе, сразу пошла в комнату к Веселухину. Он живет со старшими мальчиками – Гошей, Артемом и одним восьмиклассником в четырехместной комнате. Это и лучше, и хуже, чем, например, у меня. Нас в комнате двенадцать человек. Когда собираются все, начинается ор, читать невозможно, не сосредоточишься. Но зато, если кто-то с кем-то ссорится, жить легче, потому что вокруг еще много других людей и пространства больше. А вот жить в небольшой комнате вместе с человеком, который вчера сказал тебе, что ты тупая вошь или что-то в этом роде, довольно тяжело.