Они встречаются по выходным, иногда и на неделе, обычно у нее дома или на бинго. К нам она приходит редко. Когда она у нас, я подслушиваю, о чем они говорят, — но не из взрослого любопытства, а скорее из детской ревности. Сидят в кухне и говорят не переставая; о новостях в местной газете, о приезжающих дачниках, о бинго, а главное, насколько лучше и дешевле все было раньше. Говорит в основном Анни, слова у нее вылетают мгновенно, вряд ли она успевает при этом думать, что говорит. Отец больше помалкивает, но, кажется, ему все это интересно. Во всяком случае, он все время одобрительно кивает, словно знает ее сто лет и все, что она говорит, уже много раз обсуждалось и теперь составляет их общее мнение.
Иногда они сидят в гостиной и смотрят какую-нибудь идиотскую мыльную оперу, «Даллас», к примеру, или «Династию». Анни знает всех героев, с кем что случилось и что должно случиться, все о каком-нибудь Лансе, его личной жизни и увлечении карате, все о J.R., который, в сущности, добрый парень и женат на шведке… Я незаметно стою в дверях и поражаюсь: отец, посвятивший всю жизнь книгам… что он в ней нашел, что ему до ее бинго и мыльных опер? Что он видит в ней, она же ничем не напоминает маму, даже в ухудшенном варианте! Боже мой, не так давно я просто мечтал, чтобы отец нашел себе женщину… как я себе это представлял? Что это будет некто, кому удастся заполнить пустоту после мамы, кто будет чуть ли не повторять ее любимые выражения, которые до сих пор висят в воздухе, как невидимые люстры? Кто закончит ее начатые и незавершенные жесты? Решит хотя бы один-единственный кроссворд? Ничего этого нет в Анни, и я глубоко разочарован. Но он-то, как мне кажется, влюблен в нее, в ее присутствии глаза его блестят, точно их смазали маслом, и когда он говорит о ней, в голосе появляются нежные и теплые интонации. По вечерам я слышу, как он бормочет в своей комнате: «Анни…» Анни, Анни… словно имя что-то значит. А может быть, она и есть та женщина, которую он искал всю жизнь, может быть, именно она, а не мама, была предназначена ему судьбой, а мама — просто случайность, ошибка?
Мне кажется к тому же, что в ней есть что-то фальшивое; я вижу эту фальшь хотя бы в том, как она смотрит на него, когда он отвернется. Глаза ее становятся хищными, даже злобными… нет, мне совершенно ясно, что она относится к папе совсем не так, как он к ней. Чего она хочет? Использовать его каким-то образом в своих целях? Или это для нее просто времяпрепровождение, способ удовлетворить свои сексуальные потребности?… Мне стыдно, что я так думаю… папа же счастлив, наконец…
Весной Анни обнаружила, что у нас есть летняя дача, и после того, как они там побывали, она не хочет оттуда уезжать. В конце мая они грузят машину и уезжают, чтобы жить на даче до осени. Я остаюсь один в квартире… и понимаю, что все теперь по-иному. Последние годы мы жили вдвоем с папой, я посвящал ему все время, утешал, пытался вывести из спячки, старался, чтобы он с кем-то общался. А оказывается, всего-то и нужна была поганая торгашеская вдова, чтобы он собрал вещи и исчез.
В доме ничего нет, кроме пыли и моего дыхания. Вечерами после работы я бесцельно слоняюсь по комнатам, зажигаю и гашу лампы в изобретаемом каждый раз заново порядке, точно ищу давным-давно потерянное и позабытое. Иногда сажусь в любимое папино кресло для чтения и вдруг нахожу во всем происходящем комическую сторону: надо же, папа, кажется, забыл и про маму, и про Кристину, словно бы их никогда и не было. Но улыбка мгновенно уступает место тревоге; это же ненормально, эта ведьма доведет его до беды. Но и тревога тоже кажется необоснованной, я не могу сказать, что именно не так в их отношениях, и опять начинаю смеяться — абсурд, да и только.
Я часто думаю о сестре. Над телевизором в гостиной висят часы, сделанные ею в шестом или седьмом классе на уроках труда… мне кажется, это она сама: медленно тикая, она удаляется все дальше и дальше от меня, секунда за секундой… и время, словно топливо в этом вечном механизме расставания…
Где ты сейчас, сестренка? Почему ты решила нас забыть? Уже два года о тебе ничего не слышно, уже четыре года, как ты последний раз приезжала, уже четыре года, как умерла мама… Ты ничего не знаешь о нас, мы ничего не знаем о тебе… Моя сестра выбрала добровольное изгнание в Индию, она хочет забыть прошлое, исчезнуть, и никто не знает, что побудило ее к этому.
Поначалу мы писали ей до востребования в Гоа[43]. Мы рассказывали о нашей жизни, о городе, обо всем. Но она не отвечала; все письма вернулись обратно непрочитанными, «возвращено отправителю».
Кристина в Индии. Господи, почему из всех мест на земном шаре она выбрала Индию? Бог знает, что ее там привлекает, почему она не отвечает на письма, почему она их даже не открывает. В прошлом году папа каким-то образом уговорил чиновника шведского посольства в Дели найти ее. Через несколько недель мы получили письмо: Кристина и в самом деле в Индии, чувствует себя неплохо, но отказывается поддерживать какую-либо связь с семьей или с кем бы то ни было в Швеции. «Что мы можем еще сделать? — беспомощно спросил отец. — Она не хочет с нами знаться… Наверное, у нее есть на это свои причины…»
У нее есть свои причины, и они настолько таинственны, что я постоянно над этим размышляю. Она следует иррациональным причинно-следственным законам, как и я. Эти законы, похоже, правят всей нашей семьей. Наша семья… когда-то она представлялась мне прекраснейшей географической картой, с четкими и красивыми линиями, с изысканной топографией… Потом карту изорвали в куски и рассеяли по ветру, как золу, и не осталось ничего из того, что когда-то составляло наше «мы».
Время идет, дело к лету, становится все светлее, все короче ночи, и недолгая тьма играет с городом в театр теней. Днем я работаю в магазине; все повторяется изо дня в день, та же мелодия, тот же рефрен, та же идиотская фразировка. Свенссон ходит на цыпочках, чтобы не наступить на разбросанный по полу мусор, Свенссон в плохом настроении и уже выгнал двух покупателей, Свенссон записывает афоризмы или ищет исчезнувший пропеллер одной из своих моделей самолетов. «Люди выжили из ума, — бурчит он. — Что они от меня хотят? Я не какой-нибудь торгаш, сегодня я хочу, чтобы меня оставили в покое. Но они не понимают!..Маленькую блок-флейту, пожалуйста… Мне только губную гармошку, и все… Есть же и другие музыкальные магазины, почему они должны беспокоить именно меня? Исключительно из вредности!»
О чем я думаю все это время? О Свенссоне, я начал работать у него сразу после окончания гимназии, и его капризы начинают действовать мне на нервы… но ведь больше у меня ничего нет! Я думаю о музыке — кажется, единственный предмет, оставшийся неизменным в этом мире. О маме, о папе, о сестре… о том, что могло бы называться семьей. О тюленях, о том, что вода в море зацветает… даже море умирает, рыбаки уходят все дальше в Северное море, чтобы что-то пришло в сети… и о том, что мне по большому счету на все это наплевать… В «Музыке Свенссона» воздух неподвижен, как скала, все повторяется изо дня в день, без конца. Я приказываю себе не думать об одном и том же дважды, я хочу избежать этих невыносимых повторов, но в мире мыслей действуют другие законы, и что бы я там себе ни приказывал, все выходит наоборот.
Часто думаю об Эстер; разговариваю с привидением. Ничего не могу понять. Эта весенняя ночь два года назад… Что я помню? Ее белые ноги… Изнасиловал ли я ее? Или все это была игра, задуманная и исполненная прихоть,… но тогда почему она написала заявление? Началось следствие, меня вызывали на допрос, потом вдруг она забрала заявление назад. Почему? Значит, я все же ее не насиловал? Прокурор позвонил и спросил, не хочу ли я привлечь ее к ответственности за дачу фальшивых показаний… я молчал, покуда он не положил трубку. Вскоре после этого она оставила своего мужа, директора музыкальной школы, и уехала из города. Кто-то говорил, в Стокгольм. Или в Копенгаген. Какая разница? Ее нет, так же как и остальных, и она, как и остальные, не дала себе труда попрощаться.
Эстер. Страсть и катастрофа. Боже мой, я же был совсем ребенком, когда мы встретились, хотя мне тогда и казалось, что я уже взрослый. Я чуть не сошел с ума, когда она меня оставила. Она преследовала меня в текстах моих песен, в лицах незнакомых женщин на улицах. Потом я ее изнасиловал… или, может быть, все же нет? Она заявила на меня и забрала заявление. Я не помню. Иногда мне кажется, что все это только сон.
В канун Дня летнего солнцестояния я еду на дачу навестить папу. В автобусе мне вдруг приходит в голову, что за последние полгода я впервые выбрался из города. Забавно — чувствую себя отшельником, мало этого, я, кажется, горд тем, что выдержал это отшельничество.
Папа и Анни встречают меня на крыльце… Я всматриваюсь, стараюсь запомнить каждую деталь их одежды… их движения… почему-то мне это кажется важным — для будущих допросов, что ли?
Папа заметно рад моему приезду — прошел уже месяц, и он успел прилично загореть.
— Вот это да, Йоран! — говорит он голосом, какого я не слышал уже лет десять. — Вот это да! Как здорово, что ты приехал!
Я ставлю гитару и сумку на ступеньку крыльца.
— Ну и как вы тут, в деревне?
Папа с трубкой в зубах, под мышкой — книжка. На нем старые, еще шестидесятых годов, коричневые шорты. Он весело смеется.
— Замечательно! — говорит он, на мой взгляд, чересчур громко. — Нам с Анни здесь просто замечательно.
Он поворачивается к ней и улыбается, и она отвечает ему полуулыбкой, такой самонадеянной, что она, кажется, и впрямь уверилась, что никого, кроме нее, в папиной жизни нет и не было. Папа опять смеется, а у меня в голове бухает его последняя фраза: нам с Анни здесь просто замечательно… нам с Анни… Никто не знает, в какой ад она может тебя затащить.
После обеда я стараюсь не попадаться им на глаза. Из всей семьи я больше всех любил этот домик на природе, он был моей само собой разумеющейся собственностью. А теперь здесь Анни — чужая, захватчица. Она уже обосновалась здесь, обозначила ревир — цветочные грядки с южной стороны, картошка чуть поодаль, на опушке леса. Она ходит в маминых сапогах и делает, что хочет, стоит, уперев руки в бока, как полновластная хозяйка.
Я до вечера брожу по берегу озера и часто останавливаюсь, настолько ясны и поразительны далекие картинки памяти. Вот в этих кустах мы играли с Кристиной в прятки, помню, как развевались ее волосы, когда я гнался за ней… вот здесь я нашел какой-то редкостный цветок, имя которому не знаю и поныне, на это дерево я любил лазать… Я приседаю, стараясь представить себе мир, каким он казался, когда я был маленьким… вот так, сейчас я смотрю на мир глазами десятилетнего мальчика. Но ничего не получается, мне не удается вызвать в душе забытое чувство… только картинки прошлого и горестное возвращение в сегодняшний день.
Вот старая вырубка… помню, как мы были здесь всей семьей…
— Есть люди, которые не желают называть вырубку вырубкой, — задумчиво говорит папа. — Они говорят «фронт лесовозобновления», лесные бюрократы… Они считают, что так звучит лучше. И то же самое с законом об абортах, там говорят об удалении из матки скоплений клеточного вещества… воистину, речь дана человеку, чтобы лгать, подумай только, как могут обманывать слова…
— Что ты болтаешь, Гарри! Вычитал, должно быть, где-то всю эту чушь! Нечего забивать детям головы!
Мы с Кристиной вздрагиваем, настолько неожиданно резок мамин голос. Папа замолкает, уставившись на покореженные пни.
— Не помню, — бормочет он про себя. — У меня неважная память… всегда была неважная…
Такие мгновения — отражаются ли они как-то на будущем? В каждом событии заложено зерно другого события, которому суждено произойти позже. Когда-то мы были все вместе, теперь все порознь и не знаем, куда идем. Почему? Может быть, потому, что у папы плохая память?
Я останавливаюсь у озера. От темной воды со змеящимися под самой поверхностью длинными щупальцами водорослей исходит радиоактивное излучение покоя. Что я здесь делаю? Иванов день, праздник, зачем я сюда приехал? Чтобы постоять у озера и пожалеть самого себя? Почему не остался в городе, почему не пошел с Миро на вечеринку? Хватит уже этого лунатизма, пора просыпаться… но какой здесь покой! Словно я до этого момента был слепым, и вдруг у меня открылись глаза. Я покачиваюсь с носка на пятку. Время перемен. Я должен проснуться, снова начать встречаться с людьми, любить девушек, начать всерьез заниматься группой, вырваться из ямы. Перестать думать.
Вечером мы ужинаем на открытой веранде, это задумано, как праздник. Анни повесила над дверью цветочный венок, на столе — маленький шест с двумя кольцами[44].
— Что в городе? — спрашивает отец, поднимая рюмку со шнапсом.
— Все нормально… Немного одиноко, когда вы здесь.
— Знаешь, просто замечательно, что ты приехал… Чувствуется, что мы опять семья.
Я кошусь на Анни. Она сидит у торца, справа от меня, и корябает ногтем пятно на скатерти.
— А вы как думаете? — обращаюсь я к ней. — У вас есть такое ощущение, что мы опять одна семья?
Она медленно поднимает голову и смотрит мне прямо в глаза. Я слышу эхо моего вопроса… он прозвучал слишком резко, но теперь уже поздно что-то делать.
— Я никогда не смогу занять место твоей матери, — говорит она серьезно. — И не хочу его занять… это было бы несправедливо.
Она замолкает, но глаз не отводит; мне кажется, я читаю в этом взгляде одновременно упрек и сострадание.
Мы едим молча, и я проклинаю себя, что испортил вполне пристойный — внешне по крайней мере — семейный праздник. Анни смотрит на озеро, на закатное охристое небо, на пепельно-розовые, цвета семги, полосы над водой. Отец следует за ее взглядом, как завороженный; похоже, у них там есть какая-то общая точка за горизонтом. И все же — что я здесь делаю? Настроение я им испортил, хрупкий мир лопнул, как яичная скорлупа. Впрочем, как мне кажется, горечи они не испытывают, просто молчат… только это молчание, и зудящие над самым ухом комары. Я уставился в тарелку, на недоеденную тушку селедки и блестящую от масла, в зеленых родинках укропа, молодую картошку. Есть не хочется — может быть, от раскаяния? Я вовсе не хотел ее обидеть и тем более испортить им праздник.
Позже я мою посуду и вдруг замечаю, что она тоже в кухне. Она закуривает сигарету и смотрит, как гирлянды дыма медленно всплывают вверх и исчезают в темнеющем воздухе. Я вытираю руки о брюки и поворачиваюсь к ней.
— Простите, я не хотел вас обидеть.
— Я люблю твоего отца, — медленно говорит она, глядя куда-то за мое плечо. — Не думала, что смогу полюбить кого-то после того, как мой муж… Но оказалось, что это не так. Жизнь часто поворачивается к нам неожиданной стороной.
Она говорит новым для меня хриплым голосом, и слова тоже совсем другие, чем она обычно употребляет.
— Я и в самом деле люблю твоего отца. Поверь мне.
Я не могу заставить себя ответить. Я хочу верить ей, но не могу. И за это мне тоже следовало бы попросить прощения, но только не сейчас.
К вечеру выпала роса. Капельки ее, словно крошечные осколки света в густой траве. Может быть, не только света, а и того, что когда-то было нашей семьей. Папа и Анни уже легли, а я сижу на веранде с гитарой. С гитарой, купленной еще в те далекие времена, когда все шло, как и должно было идти, и будущее казалось безоблачным. Она, как зверек, мягко прижимается к животу. Я знаю на ней каждую царапину, каждую отметинку: вот, например, маленькая трещинка на деке — это случилось в Варберге, я был настолько пьян, что упал с эстрады. Она уже многие годы со мной, эта гитара; она такая же реальная и живая, как и я сам. Она жмется к бедрам и животу, и я вижу ее не глядя, даже не вижу, а чувствую… это мой друг и моя большая любовь. Но и не только, не только… она не только воплощенное представление о дружбе и любви… больше того, за ее формой, за ее содержанием, за образом ее таится нечто иное. Магия. Магические паузы между двумя звуками, между меняющейся гармонией, между интервалами. Волшебная тишина… звуки лишь подчеркивают ее, и в этом и есть красота музыки — рождать тишину. Только тишину. Великую тишину, великое молчание, начало и конец всего на этой земле.
Я кладу руку на гриф и начинаю играть, тихо, чтобы никого не разбудить. «Now you say you're sorry»… и прекращаю так же внезапно, как и начал. Что за смысл? Что это за фантазии нежили меня все эти годы… что я кем-то стану, что музыка приведет меня куда-то, к людям… в большой мир? Что это за Спаситель, притаившийся в колках и струнах «Фендер Телекастер»? Пора уже признаться — ничто из того, на что я надеялся, не сбылось и не сбудется. Музыка никогда не выведет меня за пределы маленьких загаженных баров и музыкальных кафе в южной Швеции, никогда не унесет меня за пределы, очерченные мечтой, — никогда. Так предопределено, так и будет, особенно теперь, когда я понял, что первично в музыке. Тишина.
Я сплю на веранде, прямо под открытым небом — сам не знаю, зачем, мне постелено в комнате. Может быть, это зависит от колдовского обаяния самого Иванова дня… Я неподвижно лежу в спальном мешке и смотрю на небо… облака похожи на гигантские морские существа, томительно медленно плывущие в мутной глубине ночи.
Запах цветов… когда-то я знал их все: душистый горошек, львиный зев, ядовитый бересклет… Но это было когда-то в древности, когда все еще было хорошо… Комар зудит где-то совсем близко; я закрываю спальный мешок на молнию и незаметно засыпаю.
В эту ночь он снова является мне, в неоспоримой ледяной реальности сна… или во сне реальности? Мы опять встречаемся на развилке дорог, на границе света и тьмы, сна и пробуждения.
На этот раз он одет по-иному… что это за одежда? Красивый национальный костюм саами, солдатский мундир? Рваные клоунские тряпки? На этот раз он, похоже, предусмотрел все, и мне от него не уйти.